Переход от Петербурга до Архангельска сделали быстро. Заходили только в Тромсе, где у английской компании "Джон Смойл энд Берри" запаслись кардифским углем, нагрузив им все трюмы и боковые обшивочные камеры.
Последняя остановка "Грифа" была в Варде, где должны были принять на борт двух норвежских боцманов, знакомых с северными водами. В Варде в это время года на рейде обычно бывает совсем пустынно, так как шхуны, паровые баркасы и даже шлюпки, которые поустойчивее, уходят на лов, пользуясь тем, что сельдь появляется всего в десяти милях от материка.
Когда же "Гриф" от мыса Норд-Капа взял курс на Варде, начали попадаться сначала отдельные шхуны, а затем и целые флотилии мелких судов.
– Это только после отчаянного шторма шхуны сходятся, подсчитывая свои потери, – заметил командир парохода. – Но ни барометр, ни телеграф не указывали на такой шторм!
Когда же "Гриф" был уже в виду Варде, все так и ахнули.
– Да нам здесь и не протолкаться! – крикнул капитан Любимов.
И действительно, весь рейд был занят стоящими на якорях или у бочек шхунами, паровыми баркасами и широкими, как лохани, парусниками старого типа. В открытом море, цепляясь за брошенные якоря, трепались рыбачьи суда со свернутыми и покрытыми клеенкой парусами и одинокими фигурами вахтенных у штурвалов.
– Ума не приложу! – разводил руками командир. – Что-то стряслось у них, верно!..
Только Сванборг печально покачивал седою головой и, поворачиваясь к Туманову, сказал:
– Верно, опять эта болезнь напала на рыбу. Боже мой! Снова целые округа будут голодать!
Пока высказывались различные догадки, "Гриф" тихим ходом вошел на рейд и, бросив якорь у правого входного створа, подал сигнал сиреной. Вскоре подошла шестивесельная шлюпка, и из нее поднялись на палубу шкипера, старые морские волки. На них набросились с расспросами о причине такого сбора судов в Варде.
– Беда! – сказали они. – Миллионы рыб всплыли на поверхность моря. Десятки миль водного пространства покрыты гниющей треской и сельдью. Никто не знает, что за причина, но бедствие ужасно, голод и крахи неминуемы. Уже две богатейшие фирмы прекратили вчера платежи. Хуже же всего то, что большинство рыбаков разорено навсегда. Их деревянные суда превратились в какую-то бурую, зловонную слизь. Они гниют, распадаются и заражают все кругом этой проклятой болезнью! Половина команд хворает – их свезли вот на то судно. Оно прислано правительством для карантина.
Рассказывающий об этом шкипер указал пальцем в юго-западный угол рейда, где виднелось большое белое судно с черным флагом на грот-мачте.
– Умирают уж люди!.. – добавил другой шкипер и вздохнул.
– Что за напасть такая? – воскликнул командир "Грифа". – Да ведь раньше я об этом никогда не слыхал! Чтобы в одну кампанию судно могло сгнить – да где это видано?
Не сходя на берег, командир по беспроволочному телеграфу снесся с властями в Варде и, не получив от них никаких новостей, вышел в море.
В Архангельске простояли пять дней, грузили провизию, ездовых собак и скот и при свежем восточном ветре на всех парах пересекли Белое море по курсу на мыс св. Нос.
Около южной оконечности острова Колгуева, по приказанию Туманова, на "Грифе" были остановлены машины и спущены шлюпки с различными приборами. Все чаще и чаще попадались большие скопища уснувшей рыбы. Когда несколько штук было доставлено на палубу, Сванборг и Туманов осмотрели их. Трупы были покрыты беловатой слизью и легким, едва заметным пухом плесневого налета.
– Это пласмодий, – сказал Туманов, взглянув на своего ученого друга.
– Не думаю… – попробовал было возразить скандинавский ботаник.
Академик сразу же прервал его и заметил:
– Троньте рукой эту рыбу! Вы чувствуете – она горяча? Это только пласмодий с такой быстротой пожирает свою жертву и, переваривая ее, выделяет столько тепла.
Экспедиция занялась вопросом, на какую глубину опускаются зародыши плесени, в какой степени развития они находятся и сколько их. Делая промеры и производя многочисленные пробы, "Гриф" медленно подвигался в сторону Югорского Шара.
– Вы утверждаете, что это пласмодий? – спросил однажды вечером, подойдя к Туманову, Сванборг. – Но ведь пласмодий, это – простейшее существо, от которого путем дальнейшего развития появились и другие организмы, и давно уже в своей первоначальной форме вымерло на нашей планете?
– Так думали, – сказал академик. – Мне удалось найти его зародыши в трещинах самых старых каменных углей, добываемых с большой глубины. Там, в недрах земли, они притаились и пережили тысячелетия. Я их призвал к жизни, изучил их страшную силу, заставил размножаться с необычайной быстротой и мечтал…
– Мечтали? – спросил Сванборг. – О чем?
– О счастье человеческом… – вздохнув, ответил ученый. – О том, чтобы заставить пласмодий из врага превратиться в друга. Я хотел… Но пусть лучше расскажет вам об этом профессор Самойлов. Он так много работал с покоренным пласмодием.
Все собрались около молодого ученого.
– Если поместить в земле отбросы городов, трупы животных или растений, каменный уголь, опилки или валежник, – начал свой рассказ Самойлов: – и засеять в такой земле зародыши пласмодия, то он, пожирая эти остатки, согревает почву и удобряет ее. В северных широтах, благодаря работе пласмодия, могут расти и зреть такие растения, родина которых знойная Индия; можно снимать по три урожая в год, а одно зерно пшеницы даст колос в 350 зерен.
– Почему же ученые ничего об этом не знали? – с недоумением в голосе спросил Сванборг. – Ведь это – величайшее открытие века!
– Да, – согласился с ним Самойлов и, нагнувшись к самому уху скандинавского ученого, начал шептать: – Это величайшее открытие моего учителя, мечтавшего об облегчении суровой жизни на земле, сделалось кошмаром его жизни. Я боюсь рассказывать, боюсь, чтобы Туманов не услышал.
Сванборг взял молодого профессора под руку и увел его на ют. Здесь они оперлись о борт парохода, и Самойлов рассказал мрачную историю возрождения пласмодия и открытия способов его применения для земледелия.
– Когда Туманов добыл зародыши пласмодия и получил первые колонии этого полугриба, полуплесени, – мы устроили огород на небольшом академическом дворике, мы перерыли в одном углу землю, перемешали ее со всяким сором, опилками и обрывками коры, сложенными дворниками около поленниц дров. Когда затем были приготовлены грядки, мы засеяли на них зародыши пласмодия. Ожидали мы с большой тревогой, бегали на наш огород чуть ли не каждую минуту. А надо вам сказать, что на дворе был декабрь, и морозы стояли ужасные. Один из ассистентов, Яков Силин, вбежал однажды к нам и крикнул:
– Пар идет от гряд!
– Мы бросились на двор и увидели, что от гряд действительно поднимается густой пар и опадает на землю тяжелой изморосью. Мы измерили температуру земли: она оказалась нагретой до 30 градусов. Туманов нам сказал тогда:
– Я не ошибся. В наших руках находится пласмодий, ужасный гриб, пожравший в прежние геологические эпохи гигантские леса, покрывавшие почти всю нашу планету. Это он подтачивал стволы плаунов и гигантских древовидных папоротников, а они падали в реки и озера, сносились водою в глубокие долины и, покрываясь слоем песку и глины, медленно сгорали, превращаясь в каменный уголь. Теперь мы посеем на наших грядах рожь и горох!
– Мы очень удивились, так как думали, что посеянные зерна немедленно будут съедены пласмодием. Однако Туманов велел нам перерыть еще всю землю и, бросив щепотку какой-то соли, полил гряды водою.
– Теперь, – сказал он: – пласмодий впадет в состояние бездеятельности. Он будет лишь переваривать поглощенную им пищу, удобрять и нагревать землю.
– Так и случилось! – воскликнул Самойлов. – Через десять дней в 25-градусный мороз из земли поползла трава. Ее бил и сушил мороз, но зеленые части растений неудержимо тянулись кверху. Тогда мы покрыли наши гряды рогожами, и этого было достаточно для того, чтобы рожь заколосилась, горошек быстро отцвел и дал стручки…
Самойлов вздохнул и умолк.
– Что же дальше? – спросил Сванборг.
– Особенно много занимался открытием Туманова его ассистент Силин. Как раз во время этих работ он сделал предложение Нине, дочери Тумановых. Она сначала согласилась, но потом отказала Силину, и он, считая меня виновником своей неудачи, заразил меня пласмодием. Сделал он это тогда, когда я спал и не мог сразу принять меры к борьбе. Он скрылся потом, захватив с собою несколько трубок с пласмодием, и с той поры мы Якова Силина не видали.
– Что было с вами? – спросил слышавший рассказ профессора командир.
– Я хворал три года и два раза за это время был на краю гибели, – ответил Самойлов. – Меня спасла поездка в Египет, где я целое лето лежал под знойным солнцем Африки.
Однако голос молодого профессора звучал грустно, а норвежец, тихо прикоснувшись к его руке, спросил:
– Извините за любопытство! Вы женаты?
Самойлов быстро отошел от перил и несколько раз прошелся по палубе.
– Нет, господин Сванборг! Я не женат.
На этом разговор их прекратился. Норвежский ученый не решался задать еще один вопрос, а Самойлов угрюмо смотрел на небо и следил за черной тучей с белыми разорванными краями, ползущей по небу. Оба чувствовали себя неловко. Из этого затруднения вывел их резкий порыв ветра, заставивший вздрогнуть весь корпус судна.
– О, какой свежий ветер! – воскликнул Сванборг. – Полярные воды долго не остаются спокойными…
Новый порыв заглушил его слова, а вслед за этим раздались сверху пронзительный свисток и громкий голос одного из боцманов:
– Крепить снасти! Подтянуть тали у шлюпок!
На палубе послышались топот ног, новые свистки и глухой гудок парохода. Ветер был с кормы. Море уже почернело, и на верхушках поднявшихся волн зловещими пятнами забелели пенистые гребни. Они догоняли судно и, ударяясь о корму, словно зубами впивались в его черную железную обшивку. Пароход вздрагивал и с жалобным скрипом резкими прыжками подвигался вперед, то взбираясь на самые вершины волн, то стремительно скатываясь вниз.
Все попрятались в нижние помещения; по палубе гуляли волны, перекатываясь с кормы до самого носа. На капитанском мостике стоял в непромокаемом плаще командир, всегда шумный и возбужденный, и, смотря в бинокль, говорил находившемуся тут же Туманову:
– Слева от нас должен быть огонь! Там – Колгуев и деревня Иоланга, где находится старый, еще не упраздненный маяк. Но я не вижу огня… Что это значит?
Он приказал дежурному матросу позвать норвежских боцманов. Они подтвердили, что в Иоланге всегда горит огонь, и что теперь они его тоже не видят. Надвигая на глаза свои кожаные шапки, они с недоумением всматривались в туман и пожимали плечами, изредка перекидываясь короткими замечаниями.
– Шлюпка на море! – крикнул штурвальный.
Действительно, черная точка с левой стороны от "Грифа" то появлялась, то исчезала среди водяных гор. Всякий раз, когда лодка стремительно проваливалась в пучину, всем наблюдавшим за нею казалось, что она уже не выплывет, но черная точка снова выносилась на гребень волны и, мелькнув на одно мгновение, опять исчезала. Хотя уже смеркалось, люди, сидящие в лодке, не могли не заметить парохода. Он густо гудел и завывал сиреной, оставляя в воздухе длинную и черную полосу дыма. В бинокль можно было разглядеть, что в шлюпке находились трое. Сидевший на руле оглянулся на идущий сзади пароход, и тотчас же на шлюпке подняли косой парус. Лодка, как чайка, понеслась по волнам, перелетая с гребня на гребень и зарываясь носом в пену. Помогая ветру, торопливо взмахивали весла.
– Они убегают от нас! – с недоумением сказал один из норвежцев.
– Это совсем непонятно! – пожал плечами командир "Грифа".
– В этих широтах нет контрабандистов. Не пираты же они, в самом деле! Ведь нападать на промысловые суда в такой посудине – глупо.
Подумав немного, он решил что-то и скомандовал в машинное отделение:
– Полный ход! Все по местам! Готовься к маневру!
– Курс по шлюпке! – сказал он, повернувшись к штурвальным.
– Есть! Курс по шлюпке! – повторили те.
С каждым поворотом винта пароход настигал убегающую лодку. "Гриф", взяв под ветер, обошел ее и вдруг застопорил машину. Командир в рупор крикнул, перегнувшись через парапет мостика:
– Убери парус и лови конец!
Заслышав приказание, люди, сидевшие в шлюпке, спустили парус и, переложив руль на правый борт, подошли к "Грифу" и ловко поймали брошенный им линек.
III. Встреча с бригом «Ужас»
На "Грифе" в кают-компании за столом сидели командир судна, Туманов, Сванборг, Самойлов и оба норвежских боцмана. Взятые на борт люди не внушали к себе доверия и не возбуждали симпатий. Злобные лица их, искаженные дурной усмешкой, и косящие, бегающие глаза заставляли догадываться, что в жизни этих загорелых, коренастых людей было много мрачных страниц.
– Вы кто такие? – спросил командир.
Они быстро переглянулись, и один из них, казавшийся более пожилым, ответил, сильно картавя:
– Морские люди мы, мореходы, значит…
– Чем промышляете? – допрашивал командир.
– Рыбу промышляем, нарвала гоняем, моржа бьем, господин.
– Как тебя звать?
– Никифор…
– Ведь не на этой же шлюпке мотаетесь вы по океану? – спросил старший боцман.
– Знамо, нет! – ответил, ухмыляясь, допрашиваемый.
– Вы с какого судна? – продолжал выведывать командир.
– С большого… – нагло смеясь, сказал Никифор.
– Лясы не точи, дело докладывай, если линьков с десяток не хочешь! – крикнул, ударяя кулаком по столу, командир. – Н-ну!
– Нам, господин, ничего не велено сказывать! – глухим голосом ответил Никифор. – Скажем только: ежели касатку встретишь, – знай, и кит тут где-нибудь поблизости… Мы что? Мы – касатки.
– Ладно! – угрюмо произнес командир. – Ни разу не бивал я у себя на борту людей. А ты попробуешь, видно. Заговоришь тогда!
– Как вашей милости будет угодно, – пробормотал тот. – А только мы ни при чем…
– Посмотрим! – прервал его командир. – А зачем от Колгуева шли? Там теперь рыбы нет!
– Живой груз возили… Человека на берег доставили.
– Человека? Какого человека? – спросил Туманов.
– Женщину, – неохотно ответил Никифор. – А как доставили, на маяке смотрителю огонь погасить велели. Вас заприметили. Боялись – в Иолангу пойдете!
Самойлов поднялся и подошел к говорившему:
– А сколько дней из Хайпудырской губы шли вы сюда на "Ужасе"?
Никифор умолк и потупился:
– Нам ничего не известно.
– Линьков! – скомандовал командир, и матросы схватили Никифора и его товарищей, рослых парней, с лицами, до самых глаз заросшими всклоченными бородами.
Никифор молчал, а остальные бормотали что-то и брызгали слюной, стараясь освободиться из дюжих рук матросов.
– Что они говорят? – спросил Самойлов.
– Они оба немые, господин! – пояснил, мрачно вскидывая на профессора глаза, Никифор. – Языки у них отрезаны…
Допрос длился еще долго, так как от наказания взятых на борт людей решено было отказаться. Никифор не проронил более ни слова. Он уставил глаза в палубу и молчал. Двое немых бессвязно бормотали глухими, гортанными голосами, дрожа и кланяясь.
– Отпустите их! – сказал Туманов. – Все равно ничего не добьетесь!
– Черт с вами! Убирайтесь вы к своему киту и скажите, чтобы он не встречался с Федором Любимовым, а не то попробует моего Гочкиса.
Неуловимая усмешка мелькнула по лицу Никифора, и он, низко поклонившись, пошел к борту, махнув рукой своим товарищам.
Когда все вышли на палубу, море тонуло в густом мраке, и, невидимые уже, метались и ревели волны. Где-то на горизонте мигнул огонь. Зеленоватая вспышка его едва была заметна. Через несколько мгновений все услышали, что над "Грифом" с визгом и шипением пронеслась ракета, оставляя за собою огненный след. Другая и третья ракеты пронизали мрак, и одна из них с треском разорвалась за кормой парохода.