Да, тогда Кларк был с ней ужасно обходительным. Не заполучив ни одного диплома, он попытался стать агентом по недвижимости, потом инструктором автошколы, но он взвивался с пол-оборота, срываясь на очередной нерешительной клиентке или на водителе и нигде надолго не задерживался. Армия же обеспечила ему среду обитания, вернула утраченную гордость. В двадцать два года этого мальчишку, которому давали от силы восемнадцать, обрили наголо, выдали черный берет, а главное – бонус в пятнадцать тысяч долларов. Благодаря этим деньгам и его гарантированному регулярному жалованью, Эйприл смогла договориться о ссуде и в разгар обвала недвижимости умудрилась купить по дешевке дом в Ховард-Бич, откуда недавно выселили разорившихся владельцев; перед уходом они в ярости расколотили кувалдой все, что под руку попалось – раковины, умывальник, – разнесли кухню и даже стенку спальни. Через несколько лет, когда в Антарктике отколется и начнет таять ледник Туэйтса, огромный куб льда размером с Флориду и толщиной в два километра, их дом окажется прямо в воде. Но они с Кларком и предположить такого не могли и все привели в порядок, а Эйприл, несмотря на уже довольно большой живот, сама все покрасила.
April tender, April shady,O my sweet and cruel ladyApril blooming with pastel colours,Эйприл-душка, Эйприл-тайна,Моя дама – лед и пламень,Ты пастельный цвет желаний.Шло время, у Кларка прибавилось уверенности в себе, даже авторитарности. Она уже не узнавала милого мальчика, писавшего ей стихи. Тренировки изменили его, он накачался и закоснел. Да и в постели пугливый и застенчивый юноша с нежным девичьим телом теперь вел себя грубо и эгоистично. Она начала его бояться. Но когда Кларк закончил обучение и успешно сдал выпускной экзамен, уже родился Лиам, да и София была на подходе.
April caught in the icy storm,April soft, so sleepy warm…Эйприл крутят дождь со снегом,Эйприл млеет в сонной неге…А еще несколько лет спустя Эйприл-душка, Эйприлтайна, случайно открыв книгу, валявшуюся дома у сестры, так и застыла с открытым ртом, словно выброшенная на сушу рыба. Его стихотворение, его прекрасное стихотворение, написанное лично для нее, оказалось сочинением Fall for April забытого английского поэта – Кларк проходил его в школе, прилежно переписал, вручил ей на первом свидании, и она, сложив вчетверо этот листок, до сих пор как дура носила его в бумажнике. Эйприл вернулась с детьми домой и всю ночь прорыдала от ярости и горя, оттого что образ из прошлого теперь окончательно померк в ее глазах и оскорблена была память о том Кларке, с неловкостью подростка держащем в руке вырванную страничку из тетради.
April, I fall for you.Эйприл, я в тебя влюблен.* * *
Кларк приподнял сетчатую крышку аквариума, наклонил тарелку, лягушка упала, попрыгала на мхах и тут же нырнула в кокосовую скорлупу, свой пруд.
– Надо покормить Бетти, папа. Она, наверное, проголодалась.
– Дай ей передохнуть, милая, лучше тоже пойди прими ванну, поплещись, как Бетти.
София не ответила. Она слышала, как закрылась дверь внизу, стихли шаги мамы и Лиама, хлопнули дверцы и машина тронулась с места. Кларк включил воду, проверил, не горячо ли, бросил в ванну несколько кристалликов ароматической соли и снял ботинки. София медлила. Он нахмурился:
– Пошевеливайся, Софи, ну, давай поживей, нечего копаться, тут тебе не Париж…
Раздался звонок в дверь, и отец умолк на полуслове. Снова звонок, распахнулась входная дверь, Кларк чертыхнулся.
– Мистер Клефман? Миссис Клефман? Агент Чепмен, ФБР, – послышался женский голос.
– Ладно, Софи, я пошел вниз. Залезай в пену и выключи воду, когда ванна наполовину заполнится, ладно?
Кларк вышел, и до Софии донесся с первого этажа разговор отца с каким-то мужчиной на повышенных тонах, тот что-то твердо ему возражал, потом к ним присоединился еще кто-то. Они так и препирались внизу, когда в ванную постучали.
– Можно войти?
– Да, – ответила девочка.
Вошла женщина, улыбнулась, она чернокожая, коротко стриженные волосы зачесаны назад, как у мамы, думает София, и вид у нее уже не такой измученный. Офицер ФБР опустилась на колени, ласково и профессионально погладила ее по щеке: нейронауки доказали, что физический контакт является главным средством воздействия на ребенка, чтобы он перестал бояться и успокоился.
Затем она протянула ей полотенце:
– Привет, София, меня зовут Хизер. Офицер Хизер Чепмен. Быстро вытирайся, одевайся, а я тебя подожду снаружи, ладно? Не знаешь, куда ушла твоя мама?
– Они с Лиамом поехали за покупками.
Женщина вышла из ванной, достала мобильник:
– София Клефман со мной. Выясните, где находится Эйприл Клефман, наверняка поехала в ближайший “Мэйсис”, черный “шевроле-тракс”, номер у вас есть. С ней ее сын Лиам.
Девочка оделась, женщина ждала ее за дверью и протянула ей руку. Внизу крики стихли, отца уже там не было.
– Пошли, София, мы заедем за мамой и твоим братом и все вместе прокатимся на машине.
– Мы потом вернемся домой? Мне надо покормить Бетти.
– Бетти?
– Это моя лягушка. Мы думали, она умерла, а оказалось, она просто высохла. Как аксолотли.
Хизер, уже вынув было телефон, убрала его обратно.
– За лягушку не беспокойся. Мы о ней тоже позаботимся. Все будет хорошо. Зови меня Хизер. Ладно, София?
– Ладно.
Джоанна
Пятница, 25 июня 2021 года.
Филадельфия
– Джоанна, – заявляет Шон Прайор, – у вас мозг что готический собор.
Джоанна Вассерман выдерживает его взгляд, умело скрывая свое потрясение. Да ладно! Собор? Готический? Пламенеющая готика, если уж на то пошло, думает адвокатесса. А почему тогда не Тадж-Махал, пирамиды там или “Цезарь-Палас” в Лас-Вегасе? Опешив на мгновение, она быстро парирует:
– Лучше уж так, чем мужские мозги.
– То есть?
– Симона де Бовуар. Отец все время говорил ей, что у нее мужские мозги.
Гендиректор “Вальдео” хихикает с понимающим видом, как будто он был закадычным другом Симоны, ее отца и их собаки. Джоанна смеется про себя. В лучшем случае у Прайора есть весьма отдаленное представление о том, кто такая эта чертова Симона, но босс фармацевтического гиганта с капиталом тридцать миллиардов долларов не может проколоться. Готический собор… Уши вянут.
Джоанна приехала в главный офис “Вальдео” в Филадельфии с молодым адвокатом из их конторы – он тоже ведет дела, а главное, таскает за ней папки. Семь лет эта фармацевтическая компания является клиентом адвокатской фирмы “Дентон & Ловелл” в том, что касается уплаты налогов и дел о поглощениях, Джоанна с ними работает три месяца и два из них общается лично с Прайором. Уже на первой встрече Прайор спросил со свойственным ему тягучим техасским выговором, который он явно культивирует, и широкой плотоядной улыбкой суперхищника:
– Скажите, мэтр, вы знаете, почему из всех обалдуев в “Дентон & Ловелл” я выбрал именно вас?
– Дайте-ка угадаю, мистер Прайор. Потому что я была лучшей в своем выпуске в Стэнфорде, скорее всего потому, что я молодая женщина, и наверняка потому, что чернокожая. А также потому, что я выигрываю все процессы против белых стариков, с которыми вы учились в Гарварде.
Прайор расхохотался:
– Да, мэтр, и еще потому, что вы единственная осмеливаетесь так мне отвечать.
– Я, мистер Прайор, взяла ваше дело только потому, что вы способны меня вынести.
Но Прайор никогда не допустит, чтобы последнее слово осталось за собеседником:
– Не забывайте все же, что я окончил еще Университет Карнеги – Меллона.
Ничья. После этой пикировки Джоанна Вассерман и Шон Прайор делают вид, что они лучшие друзья на свете. Что говорят на равных. Для Прайора это типа дело чести, так он вносит свою лепту в дело преодоления социального и расового неравенства – без перебора, разумеется. Наследник-мультимиллионер гордится и даже упивается сознанием того, что без всякого пренебрежения беседует с крутой негритосочкой из Хьюстона, получившей стипендию в рамках программы affirmative action[8], дочерью электрика и портнихи, – он навел справки.
Несмотря на разделяющую их пропасть – тридцать три года, опционы на два миллиарда долларов и ослепительно-белые зубы, – они оба слишком часто называют друг друга по имени, что придает их беседе изысканный оттенок язвительного лицемерия. Говори они на каком-нибудь романском языке, они бы уже перешли на “ты”. Словно аристократ, провозгласивший себя приятелем своего садовника, Прайор убедил себя в этой вымышленной дружбе, но Джоанну на мякине не проведешь. Она прекрасно угадывает в ухмылке Прайора не поддающийся описанию неистребимый дух южанина, улавливает все мельчайшие красноречивые симптомы и нюансы, пропитавшие межрасовые отношения, ей хорошо знакома эта неподдельная искренность, с которой состоятельная белая дама с безупречной укладкой одаривает своего чернокожего шофера самой обольстительной улыбкой, убийственной улыбкой благорасположенности, от которой так и веет надменной уверенностью в изначальной неполноценности этого потомка рабов, ядовитой улыбкой, не изменившейся ни на йоту со времен “Унесенных ветром”, – все свое детство Джоанна наблюдала, как она проступает на напудренных лицах белых клиенток ее мамы-портнихи.
Однажды – двадцатый век подходил к концу – после уроков, когда маленькая Джоанна ждала школьный автобус, перед ней остановился черный лимузин, заднее окно с тонированными стеклами опустилось, и одноклассница пригласила Джоанну в машину, радуясь, что сможет провести с ней еще несколько минут.
– Конечно, Джоанна, – подбодрила ее мать подружки, – садись, мы сделаем небольшой крюк, чтобы довезти тебя до дому, ничего страшного.
“Ничего страшного”. Все понятно, мать скрепя сердце уступила просьбам дочери. Девочка забралась к подруге на заднее сиденье большого немецкого седана.
Дама за рулем, желая показать, как она хорошо воспитана, решила поддержать разговор:
– Ну, Джоанна, кем ты хочешь стать? Ну не портнихой же, как твоя мама, надеюсь?
Джоанна не ответила. Вернувшись домой, она бросилась к матери со слезами на глазах, крепко обняла ее, потом вытащила свои тетрадки. Одна-единственная высокомерная фраза только что превратила ее в самую благодарную дочь и самую прилежную ученицу.
Двадцать лет спустя Джоанна не забыла, откуда она и куда идет. А главное, она прекрасно понимает, что в этой истории с гептахлором, с которым работают в основном женщины, и почти все цветные, боевитая чернокожая адвокатесса собьет прицел и сдержит напор оппонентов. Прайор, во всяком случае, очень на это рассчитывает. Джоанна догадалась, что он так упорно настаивал на том, чтобы именно она была его адвокатом, что “Д&Л” пришлось ее нанять, несмотря на высокие запросы, хотя она надеялась, что этим их отпугнет; ей сразу же дали клиента, одного-единственного – “Вальдео”. Более того, адвокатское бюро, где это видано, сразу возвело ее в ранг partner.
Большие окна в офисе Прайора на верхнем этаже небоскреба тридцатых годов выходят на реку Делавэр. Даже в ее присутствии Прайор не может удержаться и ходит взад-вперед по комнате с довольным хозяйским видом, притворяется, что забыл обо всем и просто любуется видом на реку, скрестив руки и вздернув подбородок а-ля Муссолини. И всякий раз Джоанна терпит эти сеансы показушной медитации, тем более что их тут двое из одной адвокатской фирмы, а значит, каждая минута их рабочего времени обходится клиенту в сотню долларов. Как-то раз она все-таки решилась напомнить ему об этом. Прайор тогда выскреб из своей памяти округлую циничную фразу: если бы деньги не стоили так дорого, мы бы не придавали им такого значения… Прайор это не сам придумал, но он любит цитаты. В мире топ-менеджеров, где любая литературная культура неуместна, он превратил ее в мощный инструмент символической власти. Поэтому, когда замаячила угроза уголовного процесса по делу о гептахлоре, инсектициде, запущенном в производство до проведения надлежащих испытаний, и совет директоров начал проявлять первые признаки беспокойства, Прайор блестяще отмел принцип предосторожности: “Дорогие коллеги, я часто думаю о прекрасной поэме Ральфа Уолдо Эмерсона, которая заканчивается такими словами: «Не иди туда, куда ведет дорога. Иди туда, где дороги пока нет, и оставь свой след». Так что да, в бесконечной борьбе за возможность накормить человечество мы оставили свой след”.
Гептахлор… Джоанна сидит сейчас в офисе Прайора из-за этого вещества, мешающего некоторым насекомым преодолевать личиночную стадию. В начале двухтысячных “Вальдео” синтезировал его, но с тех пор патент перешел в собственность государства, и гептахлор производят теперь и другие компании. Выяснилось, что это не просто чрезвычайно канцерогенное соединение, даже в слабых дозах, но и эндокринный разрушитель. Адвокатская фирма Остина Бейкера подала class action[9], и “Вальдео”, скорее всего, придется выложить сотни миллионов долларов.
– Шон, давайте перейдем к делу, если не возражаете. На сегодняшний день шестьдесят пять больных обвиняют “Вальдео” в непредосторожности, и я не исключаю, что это нам дорого обойдется.
Джоанне очень нравится неологизм “непредосторожность”, подразумевающий отсутствие преднамеренности, ей также весьма по душе местоимение “нам”, показатель того, как близко к сердцу ее контора принимает интересы клиента.
– Скажите мне, Шон, – продолжает она, – сможет ли Остин Бейкер представить доказательство того, что в “Вальдео” знали о вредности вещества и скрыли этот факт от людей, которые с ним работали?
– Не думаю, что это им удастся.
– Если вам зададут подобный вопрос в суде, отвечайте что угодно, кроме “не думаю, что это им удастся”. Он сформулирован достаточно провокационно, я бы точно заявила протест. Для начала повторите, что вещество абсолютно безвредно.
– Конечно безвредна. Клинические тесты, проведенные нами в свое время, противоречат независимым исследованиям, на которые ссылается Остин Бейкер.
– Прекрасно. Но лучше все же повторить. Это будет слово одних экспертов против слова других, Шон. Проблема в вашем бывшем инженере Фрэнсисе Голдхагене. Он уверяет, что “Вальдео” не учла анализы, доказывающие вредоносность гептахлора.
– У нас возникли сомнения, и мы решили не принимать во внимание эти заключения. Кроме того, мы собрали сведения о его личной жизни и готовы доказать, что он склонен лгать, по крайней мере своей жене.
Адвокат вздохнула. Процесс, выигранный такими методами, рано или поздно повредит имиджу фирмы. Но проиграть его в краткосрочной перспективе тоже не вариант.
– Я не хочу его дискредитировать таким образом. “Вальдео” это славы не прибавит, да и юстиции тоже.
– Знаете, Джоанна, юстиция – как материнская любовь, хороша в меру… Кстати о семье, Джоанна, как ваша сестра?
Он все знает, тут же поняла она. Разумеется, Прайор собрал информацию, нащупал трещины в ее броне, Прайор в курсе, что в феврале этого года у ее младшей сестры диагностировали первичный склерозирующий холангит. Он также догадывается, что Эллен, будучи студенткой, наверняка оформила обычную медицинскую страховку и только потом с ужасом поняла, что она не покрывает орфанные заболевания вроде ПСХ. Прайор считает, что Джоанна согласилась на хорошо оплачиваемую работу в “Дентон & Ловелл” ради Эллен. Без трансплантации печени за двести тысяч долларов она уже была бы на том свете, и теперь приходится раскошеливаться минимум на сто тысяч каждый год, чтобы она прожила еще, скажем, десять лет, ну пятнадцать, в надежде, что ее хрупкое тело сумеет противостоять холангиту, что она продержится до тех пор, пока не найдут лечение – если найдут. Прайор ошибается. Зарплата, конечно, сыграла свою роль, но Джоанне хотелось получить эту должность, достичь пика своей карьеры, взойти на гору денег, с вершины которой она будет наконец созерцать размах своего реванша.