И лубок есть, море разливанное лубка. Хотите икры с водкой? Будет вам водка с икрой. Всю самую тошнотворную и обязательную для экспорта кичуху Михалков умещает в минутную сцену масленичных гуляний, на которых начальник Александровского училища, где проходит грамматику боя юнкер Толстой, возит преприятнейшую гостью-американочку по льдам Яузы-реки: а вот, пожалуйте-с, петрушечники; а вот, не извольте беспокоиться, цыгане; где цыгане? проехали-с; а вот и медведь, водку пьет – отвернитесь, дети; а вот в блины икру заворачивают, а вот стаканы едят. Все, как вы хотели, экстерном. Довольна душенька? Ну так мы дальше займемся нашей историей и Нашей Историей.
История вкратце такова. Возвращаясь в составе роты с показательных стрельб и оказией забившись в купе 1-го класса, юнкер императорского училища Андрей Толстой, двадцати лет от роду, falls in love в миловидно эмансипированную американскую вдовушку, которая следует в Россию по неотложному делу высочайшего финансирования лесорубной машины, а также развязно курит через мундштук и совер-шенно не носит лифа. Есть от чего поехать крышей двадцатилетнему кадету. Случайное знакомство с воспитанником училища, которое курирует самолично великий князь, на руку блестящей авантюристке, что и обусловливает продолжение романа и постепенный огонек взаимности. Притом интересы бизнеса требуют параллельно морочить голову начальнику училища генерал-топтыгину Радлову, абсолютному стоеросовому долдону, к тому же с запоями. В разгар училищной оперы «Севильский цирюльник» поющий глубоко символическую арию Фигаро юнкер Толстой в согласии с новомодными театральными штучками спускается в зал и хлещет генерала смычком по ушам, что квалифицируется самодержавием как покушение на сидящего в ложе великого князя и карается кандалами-колодками сроком на семь лет в отрицательном климате. Зато честь дамы спасена и заветное имя в протоколах не фигурировало, как и диктовали в те годы понятия чести господам златопогонным офицерам. А американка рвется за ним в Сибирь, и преодолевает преграды, и жертвует многим, но уже поздно. А лесорубная машина, как и следовало ожидать, оказывается фуком. А Россия бескрайней и прекрасной. А царь хорошим. А через несколько лет его Бог приберет, а еще через несколько – благодарные подданные убьют обоих его сыновей, как за 40 лет до того – отца. А заветные друзья-юнкера возьмут трехлинейные винтовки Мосина и пойдут рубиться друг с другом, ибо, как известно из Нашей Истории, треть господ офицеров ушла воевать в Красную Армию и воевала там куда достойней и успешней, чем оставшиеся две. Из-за чего мы по сию пору так заковыристо живем и пугаем остальной мир, в том числе американских морпехов, своей загадочной, хоть и красивой душой.
В главном Михалков не соврал ни на мизинец. От него ждали поэтизации изжившей себя монархии – он показал бурбонов в позументах, сентиментальных дураков великокняжеского звания да любого его сердцу государя в собственном исполнении на общем плане. Красиво гарцующим, красиво произносящим духоподъемные тосты и вполголоса ругающимся с императрицей по семейным делам, чем, кажется, только и занимались русские самодержцы в последнее столетие дома Романовых. Ждали оплота, чудо-богатырей, прочей православной риторики – получили орду мальчишек-баловников, но с твердыми познаниями в языках, выездке, фехтовании и чести. Ждали клюквы – получили рябинку. И даже то, что снег был из соли, фальшивый – и то встраивается в концепцию одурачивания примитивщиков, не зря Михалков поминает эти соленые тонны на всех пресс-конференциях.
Образ «страны-производителя» получился милейший и местами достойный вполне. Оно и правильно. Мы уже достаточно отодвинулись от тех времен, чтобы их мифологизировать и с чистым сердцем влюбиться в миф. В конце концов, Дикий Запад был страной негодяев и беглых висельников, а реверансы трех мушкетеров привели аккурат к Великой французской революции, что не мешает американцам жить по вестернам, а французам по Дюма и греть в душе сказку о том, какими они были прекрасными. Мы же, оглядываясь, видим лишь руины и с угрюмым мазохизмом лелеем свой взгляд – хоть варварский, зато верный. Додумавшись в ХХ веке до того, что интерпретатор тоже меняет реальность – в лучшую или худшую сторону, – за Михалковым боятся признать сан главного ПЕРЕ-сказчика, человека, меняющего веками сложенный образ и миф угрюмой державы с бородой и красавицами. Слишком громко и безапелляционно он заявляет свои права на это место. В отличие от климовской «Агонии», смакующей грязь и гадость разложения с тем же Петренко в главной роли, Михалков показал, что и при Победоносцеве люди целовались (а многие и не знали, кто это такой), и щеглы меж начищенных сапог скакали, и жеребенок-дуралей в загоне бесился. И слово было когда-то посильнее грамотки, и убивали за него на поединке. И оперы итальянские пелись в корпусах на языке оригинала, и даже неплохо получалось. И бублик – это, в общем-то, вкусная штука, а не охотнорядская сдоба и не имперский хлебобулочный продукт. Как его Меньшиков жует в начале – аж жмурится и ушами двигает от удовольствия.
Нечто подобное писали Вайль и Генис в «Родной речи» об «Онегине»: события трагические, смерти нелепые, браки неравные – а помнятся только «шум, хохот, беготня, поклоны, галоп, мазурка, вальс». И что современники зло язвили по поводу героя и сюжета, но опускали руки пред легкостью и изяществом стиха. И что Пушкин сочинил ту жизнь, какая должна бы быть, а нету. Случайно ли после этого полное ритмическое совпадение названий михалковской комедии и главного русского романа в стихах? Да и сюжет, право же, схож: после глупой дуэли с другом героя усылают скитаться, что разлучает его с возлюбленной и побуждает ее выйти за нелюбимого, и даже долгожданная встреча не меняет высокого трагизма. Несмотря на который, тройка мчится, птичка Божия скачет, искры с эспадронов летят и яблоки катятся врассыпную, что давно уже стало фирменной отличкой российского кино, встречаясь поочередно у Довженко, Тарковского, Хуциева и в запрещенном «Государственном преступнике» по сценарию Галича.
И все это отражается в заиндевелом зеркале купе 1-го класса, в которое смотрятся не только заезжие американки, но и добры молодцы с красными девицами, не пожалевшие сотни рубликов на билет в синема с характерным названием «Пушкинский».
Выйдя из зала, они отвечают на вопрос журнала «Итоги»: «Хороша Россия. Хочется плечи расправить и стакан съесть».
1911. Реформизм/Народовольчество
Куда ты завел нас, Столыпин-герой?
Пошли бы вы к черту, я сам здесь впервой
К 100-летию убийства Столыпина
На Столыпина покушались одиннадцатикратно. Это не могло не дать результата. 14 сентября 1911 года премьер был смертельно ранен в Киевской опере на представлении «Сказки о царе Салтане».
По сути, Столыпин создал ультраправую хозяйственную систему на американский манер. Выживает сильнейший. Спасение утопающих дело рук самих утопающих, нехай вымрут как класс. Возмущение карается по высшему разряду воинской командой. Голый социал-дарвинизм.
С государственной точки зрения это был выход. Мелкотоварное российское сельское хозяйство едва кормило самое себя, объем зерна на продажу не мог покрыть бюджетных расходов. Министр финансов провозгласил принцип «Недоедим, а вывезем» (сволочь; хоть бы раз недоела его семья). Вывод успешных производителей (читай: кулаков) «в отруб» на хутора освобождал их от каких-либо обязательств перед общиной. Расчет на быстрый рост и становление аграрных баронов был единственным средством пополнения госказны.
Особенности русского землепользования сделали эту разумную политику поистине уродливой. Земельные законы Александра-Освободителя привели к демографическому взрыву: за сорок лет с момента реформ российское население выросло вдвое (община наделяла землей по числу едоков, и народ стал плодиться со скоростью кроликов; при этом общий объем крестьянских земель остался прежним, и среднедушевой надел за те же 40 лет упал также вдвое – с 4,8 десятин до 2,8). Многажды воспетая русская земля в русских же погодных условиях родит в 3–4 раза меньше соседей. И если в субтропической Америке слабому худо-бедно хватало на прокорм, в России любой неурожай оборачивался голодом – да, в те самые благодатные годы, когда наша родина была житницей и главным экспортером хлеба. Голод 1891-го. Голод 1898-го. Голод 1911-го. Толстой «О голоде». Выведение производителей в независимую касту, подотчетную одному государству, обещало прогресс, но обрекало многие деревни на подлинное, а не образное вымирание. Враждебный Столыпину граф Витте писал, что его реформа рассчитана на сильнейших, а Россия состоит из слабейших, и им без внутриобщинного перераспределения не выжить.
Нашелся ответ и на это. Чтоб не было бунта, премьер завел в стране военно-полевые суды. Карательные отряды задолго до гражданской войны вели себя на своей территории полноценной фашистской чумой. Фактами пыток, изнасилований малолеток и скорых на приговор трибуналов полнится эсеровская публицистика, мало чем отличная от хроники зверств продотрядов. Партия, взявшая на себя миссию защитницы селянства, ответила пошедшему войной на своих государству лютым террором.
В январе постреволюционного 1906-го в ответ на зверства, казни и насилия войск в небезызвестной Тамбовской губернии эсерка Спиридонова убивает на вокзале командующего экспедицией. Ее за это целый день бьют, а ночью насилуют офицеры, извините за выражение, правоохранительных органов. Никто не несет наказания. Эсеровская ячейка выносит приговор и перебивает всех, кто участвовал и рядом стоял. За двое суток до Тамбова минские эсеры стреляют в губернатора и полицмейстера. Сутки спустя убивают губернатора Тифлиса. Если все это не зовется вялотекущей гражданской войной, хотелось бы уточнить определение гражданской войны. Декабрьское вооруженное восстание в Москве, бои Пресни с казачьем – месяц назад. Мятеж на «Потемкине» – полгода назад. Севастопольский мятеж, крейсер «Очаков» и бой кораблей Черноморского флота между собой – три месяца назад. Кровавое воскресенье в Питере – год назад. Это и есть богатая, зажиточная, изобильная Россия, которую спортил комиссар. Темные аллеи. Небо в алмазах. Отчего люди не летают. Это все тогда, тогда!
Упертые монархисты говорят: вешали мало. Полноте. За три первых года столыпинской стабилизации трибуналами было казнено 3128 человек; считая расстрелы народных скоплений и прочие усмирения, ежегодное число русских крестьян, убитых русской армией, сравнялось со среднегодовыми потерями страны в Афганистане. Знаменитое толстовское «Не могу молчать» – об этом.
Надорванная горем и нуждой Россия вела беспорядочную войну со слабым и эгоистичным государством. Государство ответило на эту войну своей – куда более жесткой в силу ресурса. В этой долгой обоюдной войне умерли не своей смертью: царь, великий князь, два министра внутренних дел, куча губернаторов и полицмейстеров, главком Столыпин, эсер Александр Ульянов и 14 тысяч рядовых граждан. Обманутое экономическим подъемом 1913 г., государство решило раздать России ружья и поучаствовать в мировой войне (твердый «столыпинец» Солженицын здраво замечает, что вооружение враждебного государству народа было подлинной катастрофой и что Столыпин, будь жив, костьми бы лег, дабы уклонить страну от войны; похоже на правду). Три года мужчины вместо товарного производства стреляли и умирали. А потом прилетели из-за гор злые большевики и все испортили. До них все было хорошо.
Столыпин был, по всей вероятности, дельным администратором – но влез в историю, которую уже поздно было лечить даже электрошоком. Только большевистская хирургия (на что в дальнейшем указывал и такой убежденный противник марксизма, как Герберт Уэллс). Как лишнее звено в цепи, премьер в сентябре пошел с царем в оперу. Убийцу, как и всероссийского Брата, звали Д. Богров. Царь не пострадал.
Комиссия по расследованию обстоятельств смерти сделает втык Киевской жандармерии за полный паралич политического сыска. Граф Курлов подаст в отставку, жандармские полковники потребуют дуэли. Дело политического сыска в Киеве будет поправлено лишь годы спустя, когда в трех кварталах от киевской оперы, на той же Владимирской улице в доме 33 разместится украинская госбезопасность (освободив здание лишь единожды и тоже людям не чужим: осенью 41-го по тому же адресу въехало киевское гестапо). По иронии судьбы, здание предназначалось для земства, и первый камень в его основание в 1913 году было доверено заложить вдове П. А. Столыпина.
P. S. Крутыми мерами премьер возмутил против себя и крайних, и умеренных. Злословили в его адрес такие полярные в политическом отношении лица, как Ленин, Толстой и Витте. Характерно, что оба памятника Столыпину – в Киеве и Саратове – были снесены не Октябрьской, а Февральской буржуазно-демократической революцией.
1914. Первая
Табачок врозь
Европейская война в нашем и американском кино
Что в российской художественной памяти от Первой мировой остались одни поезда с дезертирами (будущим ядром нарождавшейся РККА) – то неудивительно. Как назвал Ильич войну гениальным режиссером грядущих событий, так и потянулись по домам эшелоны с особо сознательным элементом историю делать. Бумбараш задиристо заблеял на тендере «Наплявать, наплявать, надоело воевать», пулеметчики Уно Партс и Серега Карпушонок сделали первый шаг в сторону «Красной площади», служивый Тимош с ватагой строевиков скинул под откос строптивых машинистов в довженкином «Арсенале». Даже теперешняя перемена знаков не повлияла на общую трактовку событий: в сериале «Гибель империи», несмотря на масштабные съемки боев, упор делался на недопустимость вооружения черни на крутых поворотах истории – если нет желания сделать эти повороты круче.
Война осталась кислым прологом к чему-то шквально-ураганному, симфоническому, потрясающему мир. В «Моонзунде» и «Тихом Доне», «Хождении по мукам» и «Мы – русский народ» главные битвы приберегались на потом, на сладкое. Кому охота соваться на бруствер, когда самая драка по времени впереди, а пространственно – сзади. Мы это дело перекурим как-нибудь.
Фокус в том, что в Европе война оказалась фактически табуированной. Отдав положенное в литературе, пылающий континент столкнулся с молчаливым бойкотом массовых жанров: «Огонь» Барбюса и «Смерть героя» Олдингтона так и не дождались экранизаций на родине, ремарковский «Западный фронт» ставился дважды – и оба раза в США. В «Смерти в Венеции», «Жюле и Джиме», «И корабль плывет» Висконти, Трюффо и Феллини пели унисонный заупокой канувшему миропорядку, десяти векам европейской культуры, утраченному в распре Эдему – как бы само собой обходя натуралистические подробности в стиле мясного прилавка. Утраченные иллюзии в их кино вытеснили приобретенную гангрену. Объединенный европеец – зритель и киноработник – слишком хорошо помнил общеконтинентальный патриотический бум августа 14-го, мессы с молебнами, всех мастей триколоры и напутствия почетных граждан от Бреста и до Бреста. Памятуя о султанах и белых перчатках допотопных армий, человечество впервые столкнулось со сплошной линией фронта, тотальной мобилизацией, пращурами оружия массового поражения пулеметом и шрапнелью и похабной прозой позиционной войны. Аналог столь массированного человекоубийства виделся лишь в старинных эпидемиях чумы и новейших – испанки. Руки свисали с просевших телег, погребальные костры коптили небо, и весь этот морок следовало к черту забыть. «Война, Ося, – это, оказывается, ни капельки не красиво» – этой фразой Кассиль подвел черту под робкими расчетами на окопный эпос.