И уж тем более – дикий рев штурмовых рот Ленинградского и Волховского фронтов, несущихся по январскому снегу навстречу друг другу два года спустя.
С праздником вас, братья и сестры, Мальвины и Пьеро.
1944. Смерш
Сказки Н-ского леса[4]
«В августе 44-го», 2001. Реж. Михаил Пташук
Читателям глянцевых журналов, уверенным, что термин «стрельба по-македонски» выдумал Джон Ву, фильм Пташука нравится. Добротное, говорят они, военное кино. Это, конечно, не комплимент. Добротными чаще всего зовут троечные произведения «для широкого зрителя». Однако ни в какое сравнение их реакция не идет с чувствами тех, кто держал роман Владимира Богомолова на главной, неприкосновенной для гостей полке – за двумя стеклами, рядом с Олешей, Казаковым, Шварцем, Экзюпери, Джеромом и юрмальским янтарным камешком. Этих людей совместная российско-белорусская постановка повергла в неприкрытое бешенство.
Джон Ву, скорее всего, и слыхом не слыхал, что его фирменная пальба с двух рук навскидку с 1974 года по всей читающей России зовется македонской – так, как ее называли оперативники Смерша в августе 44-го. Сброшюрованный из трех тетрадок «Нового мира» под коленкор с золотым тиснением, роман Богомолова в одночасье стал знаковым, обязательным для элитного чтения наравне с «Иосифом и его братьями», «Бомбой для председателя», «Архипелагом ГУЛАГ» и ныне благополучно забытым «Альтистом Даниловым». Это была первая книжка, которую приносил отец в качестве отроческого причастия. Фразы «прокачать на косвенных», «блокировать директрису», «шиш да кумыш», «на полведра скипидара с патефонными иголками» были столь известны, что даже не вошли в обиходную речь: пользоваться ими казалось таким же дурным тоном, как искрить цитатами из «Золотого теленка». Миллионы горожан держали в уме глубоко личные образы Алехина – Таманцева – Блинова, Мищенко, капитана Аникушина – так что выбор исполнителей был в этих условиях не менее ответственным делом, чем на «Войне и мире».
В обращении с военной тематикой это было неправдоподобно честное время. Через 30 лет после событий страна нехотя впускала в себя настоящую войну – с жесткой, иногда потаенной классовой субординацией вместо распашного окопного братства, с постоянной проверкой красноармейских книжек, продаттестатов, командировочных удостоверений, с глиняной жижей дорог, офицерской спесью, режимом, комендатурами, санпропускниками, нагромождением аббревиатур – начпо, ВПХР, УРС, – войну, в которой у каждого свое место, ячея, привязка к местности, госпиталю, резерву, передовой, и отсутствие этой привязки означает, что ты лютая вражина, имеющая прямое отношение к передатчику, две недели выходящему в эфир на стыке Первого и Второго Белорусских фронтов. Сорок четвертый вывел армию к довоенным границам, смыв пафос и поэзию последнего рубежа, война из геройства и ужаса превратилась в вязкую томительную работу по обеспечению десяти сталинских ударов на Ясско-Кишиневском, Львовско-Сандомирском и Корсунь-Шевченковском направлениях. И ощутимое чудовищное напряжение всей военно-государственной пирамиды от Ставки до батарейной козявки сконцентрировалось на острие клинка – рядовой, хоть и заслу-женной опергруппе фронтовой контрразведки. Сорок сороков генералов, орды адъютантов и тьмы штабных потели, рявкали, шипели, мычали, угрюмо интересовались, когда же старшего лейтенанта Таманцева сподобит оторвать задницу от муравейника и приступить к своим прямым обязанностям по расчистке ближних тылов наступающей армии от шпионов и диверсантов, а старший лейтенант жрал на бегу, ругмя ругаясь, когда эти сорок сороков прочухаются, пришлют дешифровку радиоперехвата и перестанут прикреплять в нагрузку непрофессионалов.
В этом, очевидно, и был момент истины: 70-е впервые после НЭПа начали ценить голый профессионализм, вдвойне преклоняясь перед теми, чью профессию посторонним постичь не дано: нейрохирургами, ядерщиками, автослесарями и разведчиками – только настоящими, а не теми, что с утра до вечера парашюты закапывают. В годы, когда народ сходил с ума по Штирлицу, в лучших домах Москвы и Питера повторяли вслед за Ладейниковым: «Господи, откуда они его взяли? Он что, из цирка?» Причастных, прикоснувшихся завораживала мощная тайна знания, расчета и ремесла.
Михаил Пташук снял фильм про тех, кто «из цирка». Все войска по дикой жаре и без обстрела ходят в касках, в каждой из которых – два килограмма живого веса. Лопоухие стратегические агенты всюду разбрасывают целлофановые пакеты с черной надписью «Shpeck». Выпускник элитной разведшколы лупит из автомата очередью на полдиска зараз. У Мищенко в исполнении Александра Балуева на лбу написано: «Я агент трех разведок и сейчас буду у вас секреты выведывать и генеральные наступления срывать». Но главное – на роль супербизона, битого-перебитого розыскника Алехина берется вечный инфант, подросток, маленький принц российского кино Евгений Миронов, а на равнозначного Жеглову харизматика Таманцева – безусловно спортивный, но вполне рядовой артист Владислав Галкин. Миронов серьезно работал – но и у самых выдающихся актеров, каким он, безусловно, является, бывает предел внешности; мироновским потолком в этой раскладке был стажер лейтенант Блинов по кличке Малыш. Жалакявичюс, которому не удалось поставить роман в конце 70-х, утвердил на главную роль Сергея Шакурова – почувствуйте разницу.
Финальную, растянувшуюся на 84 страницы сцену прокачки можно было решать только на коротком рубленом монтаже: переминающиеся ноги, прострельные взгляды за спину, вытираемые о колено потные руки засады, подписи, печати, даты, смазанные чернила, барабанящие пальцы, веерный прогон розыскных ориентировок «анфас – профиль», врезки разворачивающихся для прочесывания войск, машины-солдаты-собаки и поверх всего – вялая неторопливая фонограмма: «Вы – эта – из какой части будете?» Только так можно было передать ножницы саспенса между рутинным топтанием на полянке пятерых мужчин и гигантской внутренней работой изготовившихся к сшибке профессионалов. Драматургия Богомолова на четверть века опередила современные ей экранные технологии – только с рождением калейдоскопической клиповой эстетики появилась возможность адекватного воплощения априори некиногеничного романа. Пташук же снял фильм в тяжеловесных повествовательных традициях 70-х: молнии сыскного гения, пронизавшие с виду беспорядочную военную кутерьму, утонули в квелом сочинении ко Дню Победы. Роман, предмет кастового фанатизма, стал в один ряд с заколдованными и не поддающимися постановке сюжетами – «Макбетом» и «Мастером и Маргаритой». Многочисленные скандалы автора с режиссером, режиссера с продюсером, продюсера с новым правообладателем подтвердили его инфернальную ауру, право не считаться беллетристикой и место на главной полке отечественной литературы. Возле Трифонова с Шукшиным, ставить которых ни у кого рука не поднимется.
1945. Железный занавес
Закос под бундес
К юбилею «Семнадцати мгновений весны»
Вкратце о том, чем занимался Штирлиц.
Что бы ни врали американисты, активность союзников на Западном фронте имела единственную сверхзадачу: при минимальных потерях не допустить нас в Европу (Черчилль даже и не скрывал). России же требовался жировой слой буферных государств, гарантирующих от внезапной атаки, и ничегошеньки за 70 лет не изменилось. Пробная высадка-43 на Сицилии подразумевала подъем по слабой Италии до Балкан и отсечение наступающих русских перпендикулярным ударом – да помешал фюрер, застопорив экспедиционный корпус посреди Апеннинского полуострова. Вялый нарциссизм европейских демократий был ему не милей нашего народовластия – за что его там и ненавидят по сей день, а вовсе не за евреев. Нормандская операция-44 тоже была про это: к июню РККА колупалась еще на подступах к Белоруссии, с такими темпами ее можно было встретить через полгодика где-нибудь в Польше и сказать: дальше стоп. Если б только американская армия умела воевать, а вермахт поддался. Гитлер вместо этого взялся биться на два фронта, как в Первую мировую, и перебросил резервы на запад. Ост-фронт просел, скорость наступления возросла впятеро, четыре из десяти сталинских ударов пришлись на лето. Белоруссию взяли экстерном к августу, Третий Украинский прошел ножом по югам через сдавшуюся Болгарию и переметнувшуюся Румынию на венгров, на севере пустела Пруссия, в центре ложилась Польша. Тут-то вожди будущего ЦРУ и полезли мириться, надеясь сохранить немецкую армию в противовес атакующим русским, у которых граница, как известно, нигде не заканчивается. Хроникальные отсечки голосом Копеляна о боях на Висле и контрударах в Померании и были теми заветными мгновениями весны (правда, не семнадцатью, а чуть больше), что насыщали энергетикой статуарные шпионские игры в берлинских пригородах. Именно эти миллионы выбеленных солнцем Ванек и Федор Игнатьичей спасал Штирлиц от назревающего атлантического сговора, им давал оперативный простор для удушения гадины в гнезде. Рузвельт был при смерти, Черчилль змея, Трумэн ошибка природы, и требовалось гнать без удержу: каждый день работы в рейхе давал по лишних 10 километров оборонного пояса страны. А невзгоды братьев-славян под игом социализма нас тогда беспокоили в двенадцатую очередь, а сейчас и вовсе в двадцать восьмую.
Постановщик Лиознова тем часом решала не менее стратегические дилеммы. Можно было выбрать горький путь исторической правды, утвердить на главную роль нервического, с демонами внутри Смоктуновского (он пробовался) и окружить его ансамблем человекоподобных горилл, каким нацистская верхушка и была в действительности. Но двенадцать вечеров цирка уродов не высидел бы ни один телезритель. Тихонов же со своей ироничной меланхолией смотрелся бы на фоне аутентичных наци совсем неловко: парашют и крылышки слишком бросались бы в глаза. Лиознова приняла наполеоновское решение, под завязку населив подземелье рейха лицедеями с мощным комическим эго. Табаков как раз переходил с амплуа обидчивых юношей на котов Матроскиных – Шелленберг был его первой пробой пера. Броневой играл философически въедливых управленцев – папаша Мюллер стал лучшим. От него уже тогда можно было ждать куплета «Вся Америка в страшном смятеньи: Эйзенхауэр болен войной», – а Визбор бы на гитаре подбренькал. Куравлев специализировался на игривой деревенщине – ему для полной профанации перетянули череп пиратской повязкой и обозвали Айсманом (популярная в те годы у интеллигенции пьеса «Продавец льда грядет» на языке оригинала звалась «Iceman Cometh»). Реальные тяжеломордые Мюллер, Борман и Шелленберг даже отдаленно не походили на это шапито (ладно, Шелленберг чуть-чуть) – зато в таком исполнении самые нейтральные фразы тотчас уходили в народ, наполняясь юмором висельника. «– Штирлиц идет по коридору. – По какому коридору? – По нашему коридору», «Как я вас перевербовал за пять минут, хе-хе-хе-хе-хе», «Пархатые большевистские казаки», «Хайль Гитлер, друзья!» – все это весьма грело народившийся мидл-класс с его тягой к черному юмору. А чтоб он не очень-то веселился и не забывал, о ком речь, Мюллера вводили в действие рывком, без кителя, перед повешенным вниз головой телом («Было много работы по Праге»). Иначе офис на Принц-Альбрехтштрассе совсем уж превращался в театр Сатиры. А тут еще директор фильма начудил с массовкой. Принадлежа, как все организаторы кинопроизводства в СССР, к юркой и веселой нации, которую почему-то особенно не любили в рейхе, подгонял он в кадр друзей и родню. Когда в подземной тюрьме гестапо двери стали открывать эсэсовцы с лицами, которые ни один расовый тест не пройдут, Лиознова взорвалась. У нее у самой было такое же, да и Броневой, и Табаков с Визбором не годились в истинные арийцы. Только Смоктуновского им там не хватало для полной дружбы народов.
Проходы по коридору, лукавые мудрствования и отвлеченные толки об устройстве человеческой души следовало по числу серий наполнить саспенсом, риском и ритмичным барабанным боем. Штирлиц превратно оценил рукопожатность нацистских бонз и сунул голову в петлю, пытаясь интриговать с Шелленбергом против неведомого сепаратюги, а тот ему непосредственный босс. Плейшнер оказывался штатским растяпой, ставя под удар все расклады Ставки. Айсман докапывался до умелой нейтрализации немецкого атомного проекта. Холтофф разыгрывал подставу и получал коньяком по башке. Борман вполне мог принять за аналогичную подставу всю антигиммлеровскую интригу неизвестного «преданного члена партии». С Мюллера бы сталось не вычислять крота, а просто грохнуть подозреваемых поголовно, и только заботы о послевоенном жизнеустройстве сыграли в пользу Штирлица. А тут еще эта Катя, прости господи, Козлова с ее неуместной демографической активностью.
Топор ходил за Штирлицем поминутно, Лиознова со сценаристом Семеновым оперировали в логове врага в лучших традициях Генштаба РККА: синие стрелки, фланговые контратаки, стратегические резервы и дерзкие комбинации периферийных фронтов, чередование жесткого пресса на психику с лирикой-человечинкой. Так еще ж надо было и амурной линии подпустить для взыскательных домохозяек. Бесконтактная встреча с женой в трактире «Элефант» и двусмысленные подцензурные переглядки с Габи Набель (знаем-знаем, Штирлиц в Ставку апельсины приносил, а Светличная к нему вечерами пианино слушать бегала) создавали дополнительный градус напряжения между двумя харизматичными блондинками.
Образ утеплили сверх всякой меры. На глазах миллионов штандартенфюрер СС мягко, но твердо превращался в Христа в логове фарисеев. Любил детей, собак, профессуру и не умеющих ходить на лыжах пасторов. Держал руку над пархатыми большевистскими казаками. Подносил узлы погорельцам. Не давал физику изобрести атомную бомбу. Посещал мессы и чуть не выгнал из храма Кальтенбруннера. Устанавливал баланс в Европе. Насылал на родину грибные дожди. Шел на крест – и по коридору, и в конце. Убивал Иуду (Христос бы так не сделал, но иногда надо себя заставлять).
А еще – складывал из спичек ежика, славил Эдит Пиаф, шесть раз смотрел «Девушку моей мечты» и пек в камине картоху на день Советской Армии и Военно-Морского Флота.
Примечания
1
Выходные данные фильмов исполнены в разной стилистике: одни тексты писались для газет коротко, телеграфным стилем, другие – для журналов альбомным. Отсюда и разнобой, который решено сохранить.
2
1857 г. – начало издания «Колокола».
3
Людям, помнящим «Сталинград», рецензия вряд ли будет понятна. Автор видел картину еще на монтажном столе в, как теперь принято говорить, режиссерской версии.
Начиналась она, как и прокатный вариант, землетрясением в Японии и руинами, в которых немолодой русский спасатель с бородкой и космами Спасителя заговаривал зубы заваленной в цокольном этаже европейской туристке. Говорил ей, что у нее папа и мама живы, а у него аж пять отцов, и все легли в Сталинграде задолго до его рождения. О разведгруппе «Калуга», закрепившейся летом 42-го на правом берегу в одном подвале с его маленькой мамой и ехидно интересовавшейся, как она выжила здесь при немцах. А ровно так, как вы и подумали, сердито отвечала мама, снаряжая отцов на бой. Вопрос, кто же из них отметился, так и остался непроясненным – пока в самом конце сын взвода не оборачивался в кадр полвека спустя лицом немецкого офицера. Он был плодом насилия, но так и не узнал об этом – воспитанный матерью как потомок героев-разведчиков.
Такой конец, безусловно, заслуживал «Оскара» (фильм выдвигался), но и обещал бурные проклятия поверхностных сограждан – о чем авторам и было сообщено.
Я ж говорил, сказал продюсер Роднянский, и решение обкорнать двусмысленный финал было принято. Внешность, унаследованную от оккупанта, вырезали к чертям.
Фильм стал первым сверхчемпионом проката, вернул военному кино зрителя, но с оригинальным концом был, конечно, и глубже, и художественнее.
Потому и рецензия написана на него, а не на триумфального инвалида, попавшего на экран.
4
Текст написан в соавторстве с Георгием Мхеидзе.