– Может, Моридунон? – спросила Ллейан Морврана. – Морская Твердыня. Там мы с тобой встретились.
– Хм, можно. Но на наш манер. Мирддин.
Так и стал я трижды наречённым.
Я был памятью о нашем детстве
Воспоминания детства обрывочны, но ярки.
Нам с Гвенддид исполнилось уж две зимы. Мы, грязные и довольные, играем в земле близ огромного дуба. С противоположной его стороны – деревянный христианский храм, где кто-то из монахов распевается. Мама неподалеку прядёт пряжу из шерсти только что остриженных овец. Когда есть работа, она молчит. Когда нет работы, она скучает. Отец давно не прилетал. Он вообще редко прилетает.
Ближе к нам Бригитта вполголоса беседует с Блехерисом.
– Христианский или староверный, да хоть безбожный, но Эрин должен оставаться самим собой, – говорит Бригитта. – Будь он под одним правителем, под множеством правителей или даже, как у далёких уже римлян когда-то… как же оно? А, республикой.
– Република Эрин, – задумчиво произнес я. Блехерис опасливо вздрогнул. Ллейан оторвалась от работы и почти удивлённо посмотрела в нашу сторону.
– Нет, – отозвалась Бригитта, – это ещё не пророчество. Просто малыш учится говорить и очень внимательно нас слушает. А это порой ценнее умения прорицать.
Я, довольный вниманием к себе, заулыбался во все свои молочные. Гвенддид, наоборот, недовольная тем, что внимание взрослых приковано лишь ко мне одному, запустила в меня игрушечной лопаткой. Выбила один зуб. Я заплакал. Теперь сестра могла быть довольна – в центре внимания оказались мы оба.
Я был суматохой в монастыре Килдар
Нам с Гвенддид миновало где-то зимы четыре, может, на пару лун больше.
Гвенддид сидит у нашей кельи и с глубоким сожалением провожает наши и мамины вещи, уносимые монахами прочь, в противоположный предел монастыря. Из кельи доносится властный голос Бригитты, отдающей распоряжения.
– Что случилось? – спрашиваю я.
– Перестройка, – Гвенддид берёт гребень и начинает задумчиво расчёсывать свои длинные пшеничного цвета волосы.
– Перестройка? – мне это слово сразу не нравится. Гадостью какой-то отдаёт.
– Чужие люди пришли. Помнишь?
– Да. Хотят здесь жить. Ну, не здесь – там, – я показываю в сторону ограды монастыря.
– Угу. Тётя Бриг рада. А от этих людей пришли те, что хотят жить тут, – сестра ткнула пальчик в землю.
– Да?!
– Да. И тётя Бриг рада ещё больше. Она сказала, что теперь здесь будет одна часть для тётей, а другая – для дядей. Потому мы с тобой и с мамой переходим на половину тётей. Вон туда, – пальчик теперь показывает в ту сторону, куда несли наши вещи. Вдалеке какие-то незнакомые люди уже готовили круговую стену новой кельи.
– А дядя Блехерис остается с нами?
– Почему? Он же дядя. Поэтому он будет жить с дядями.
– А-а-а…
И тут я понимаю: раз теперь мы будем жить совсем не на той половине, где монахи узорчато выводят разными чернилами рисунки на коже, значит, я никогда не смогу снова туда попасть, взобраться на скамью к дяде Блехерису или к здоровенному дяде Феогану, старшему монаху, который мне тоже нравится, и подолгу молча наблюдать за тем, как, склонившись над столами, они старательно рисуют то, чего я не могу пока понять. Нет, кое-что могу, например, скрученных в узлы человечков – страшно красиво! И всё это настолько интересно, что я слежу за каждым движением маленькой палочки и маленьких кисточек. Правда, в какой-то момент эти рисунки начинают двигаться, и тогда дядя Блехерис или дядя Феоган почему-то крестятся и тут же сгоняют меня со скамьи. С Гвенддид происходит то же самое. Нам потом всегда нравится рассказывать друг другу, как именно рисунки в очередной раз двигались. Сестра хвасталась, что однажды все эти аккуратные чёрточки с кругляшочками вдруг принялись водить хоровод, и дядя Блехерис, увидав это, очень уж сильно закричал, чем сильно испугал Гвенддид, и она долго плакала. Моя месть была страшной – в тот же день я добавил свежего свиного навоза Блехерису в еду.
В общем, я расстраиваюсь от этих мыслей, что теперь наши гляделки останутся в прошлом, и решаюсь:
– Эй, – говорю я сестре.
– Чего?
– Давай в последний раз пойдём туда. Где рисуют. Мы же больше туда не попадём, получается.
– Неть.
– Сама ты неть.
– Дурак! Неть, значит, не-а. Значит, не пойду.
– Не пойдёшь? Трусиха!
– Я не трусиха, – обижается Гвенддид. – Просто не надо туда ходить. Я чувствую.
– Я тоже чувствую, – соглашаюсь я, – но хочется. Пошли, а?
– Ладно, – соглашается сестра, и мы, как бывало и раньше, сильно-сильно пожелав стать невидимыми, почти бегом, да ещё и зигзагами, устремляемся к заветным рисункам…
… – Безобразие! – вопит дядя Феоган. – Черти окаянные, прости господи! Играть вам, что ли, негде?! Целая страница Благой вести от Иоанна! Целая страница угваздана! Пергамент – четверть молочного телёнка, работа по его выделке – ещё четверть. Итого сколько?
– Сколько, – передразнил я, кривляясь перепачканным чернилами лицом, барахтаясь шиворотом рубахи в кулачище дяди Феогана.
– Вы за эту… за выделку всё равно ничего никому не платите – у нас тут всё общее, – Гвенддид, тоже вся в чернилах, насупившись, скрестила руки на груди. Шиворот её рубахи был в другой ручище дяди Феогана.
– Неважно! Платим, не платим!.. Полтелёнка, неучи!
– Мы не неучи, мы дети, – отзываюсь я.
– Ты? – не унимается старший монах – Ты ребёнок?! Ты не ребёнок – ты фоморёнок!
Мы с Гвенддид дружно прыснули. Смешно же!
Настроение улучшилось, но ругань, видимо, придётся выслушивать до конца. А то и трёпку получать от тёти Бриг. Вот она, кстати, идёт к нам.
– Что за шум? Опять эти?
– Не опять, матушка, а снова, – не сбавляет тон дядя Феоган. – Нету уж!
– Чего нету?
– Страницы нету! Евангелия от Иоанна страницы. Заглавной, между прочим! С красно-зеленой буквицей, с моим узором! С моими тремя по девять узлами. Авторскими, между прочим! Авторскими!
– Ах, авторскими. Гордыня, сын мой, гордыня, – тётя Бриг изображает огорчение. – Ну-ка, отпусти их, я уж займусь, – она смотрит на меня. – Признавайся, твоя идея в скрипторий пробраться, когда там никого нет? По глазам вижу, твоя. А ты! – переводит она взгляд на Гвенддид. – Могла же его остановить? Могла. Чуяли же оба, что добром не закончится? Да?
– Да, – хором ответили мы, уже не так задорно.
– В общем, так, – тётя Бриг ведёт нас к себе в келью и, когда нас там, внутри, никто не слышит, щёлкает пальцами, и из воздуха появляются Флора, Фауна и Весёлая Погода. Почти без одежды и мокрые. Видать, едва в речке выкупались. Гвенддид при их напрочь растерянном виде заливается громким смехом, а я уставляюсь на вновь прибывших во все глаза. Бригитта швыряет в помощниц какое-то тряпьё, и те стыдливо им прикрываются.
– Вот что, дорогие мои, кончилась ваша вольница, – говорит тётя Бриг. – Досталась теперь и вам серьёзная работа. Соберите-ка этих двух сорванцов в дорогу и отправляйтесь к морю, в моё тайное убежище. Путь я укажу. Побудьте там все вместе какое-то время. А то у меня непростая пора сейчас намечается. Сами знаете, монастырь расширять, на мужскую и женскую половины делить, правила новые придумывать, будь они неладны, с поселянами мосты наводить. Поэтому вы тут со своими красотами лишь для соблазну, да и эта детвора волшебная… В общем, чтобы вы поняли, они сегодня так на узоры в книге засмотрелись, что христианского апостола Иоанна, нарисованного средь вязи, чуть сюда не вызвали. Хорошо, что я почуяла всплеск силы и разлила там все чернила… Итак, всё уяснили, что делать надо?
Все три помощницы вразнобой кивают.
– Выполняйте.
– А может быть, сперва меня стоило спросить, куда отправить моих детей? Как-никак я пока что их мать.
На пороге кельи стоит Ллейан, и, кажется, наше с Гвенддид новое приключение рискует прекратиться, ещё не начавшись.
– А с тобой, милочка, – вздыхает тётя Бриг, – у меня тоже будет разговор. Наедине. Не всё Блехерису тебя исповедовать.
Я был сомнениями нашей матери Ллейан
Блаженны нищие – им будет всё дано,
От них лишь требуются ветошь и лохмотья
Да на ветру облезшие давно
Несчастные кусочки голой плоти.
Блаженны алчущие – их ведёт лишь мысль
О том, чтоб приобресть – они обрещут.
Итог не важен, важен только смысл
Желанное достать из мира трещин.
Блаженны страждущие – их удел страдать,
Им дела нет до тех, кто их счастливей,
Они не знают, жить иль умирать,
Для них и мелкий дождь, что летний ливень.
Блаженны ищущие, ведь для них есть цель
Найти, взглянуть, а после перепрятать.
Пусть даже их корабль осел на мель,
Но отдых будет большею утратой.
Блаженны пришлые – они полны надежд,
Что их когда-то где-нибудь да примут.
Блажен сражающийся – он латает брешь
И не узнает, кто вонзил нож в спину.
Блаженны спящие – они миры творят
И в них исправят жизни недочёты.
Блажен глаголющий – ведь, лучшей из наград
Ему пребудут всех речей подсчёты.
Блажен отрекшийся – он где-то ставит крест
На том, чем жил, с кем был, к чему стремился.
Его стезя – уйти с обжитых мест
И, может, где-то снова отличиться.
Блаженны плачущие – слёзы их предел,
Им нет причины большего бояться.
Блажен не ведающий, тот, кто не у дел,
Ведь он не мыслит, на кого равняться.
Блажен несчастный – он когда-то вдруг
Узнает счастье и поймёт причины.
Блажен живущий – он глядит вокруг
И думает о будущей кончине.
Блажен просящий – он осознаёт,
О чём, кого и как просить возможно.
Блажен убогий – мир ему даёт
Того, что остальным давать не должно.
Блаженны ослепленные – душой
По жизни невредимыми пройдутся.
Блаженны мёртвые – они уйдут в покой,
Но, может быть, когда-нибудь вернутся.
Край монастыря Килдар. Время после полудня. На поваленной половине ствола молодого дерева, приспособленного под скамью, сидят Бригитта и Ллейан. Вдалеке кипит работа, монахи и миряне сооружают новые кельи, кое-где расширяется и перестраивается монастырская ограда.
Бригитта: Долго будем молчать? Может быть, уже начнёшь?
Ллейан (язвительно): Мне кто-то говорил, что боги умеют читать мысли.
Бригитта: Во-первых, ты в нас не веришь, так что не тебе рассуждать, что мы можем, а что нет. Во-вторых, мне лень сейчас читать твои мысли. В-третьих, я – мать-настоятельница этого монастыря, и, покуда ты на моей земле, изволь хоть изредка подчиняться. И так на тебя никакого послушания не возложено – трудишься по желанию. А от твоей кислой физиономии аж скулы порою сводит.
Молчат.
Ллейан: Чьей жизнью я живу? Чьей волей? Своей ли? Сначала отец боялся за наш род и поэтому сослал меня в Каэр Мирддин. Затем Керридвен, которую я в глаза не видела, испугалась за моих детей, поэтому отправила меня сюда. Теперь же кто угодно – ты, Блехерис – решает, что нужно моим детям, где им жить, куда отправиться…
Бригитта: А ты сама знаешь, что нужно твоим детям? Ты вообще знаешь своих детей?
Ллейан: Я же их мать!
Бригитта: Послушай, яжемать, человеческие женщины в твоих летах вроде как поумнее должны быть. Хотя бы казаться. Видимо, ты – как раз то исключение, которое подтверждает существование правил. (Пауза.) Ты хоть поняла на сколь-нибудь, что у тебя не совсем обычные дети? И это ещё мягко сказано. Что ими движет? Что за сила у них внутри? Почему их волнует одно и совсем не волнует другое? Ага, кажется, я попала в тот огромный клубок вопросов и противоречий, который ты даже не пыталась распутать, оставив, как последняя самка, всё на самотёк. Ну, тут уж даже мысли читать не нужно – и так всё на поверхности.
Ллейан: Я верую в Господа нашего и не могу считать…
Бригитта: Не можешь считать, что волшебство твоих детей не от дьявола? Ты хоть видела этого самого дьявола когда-нибудь? А Мирддина с Гвенддид, меня, помощниц моих, на худой конец, видишь каждый день. И нет-нет, да и просквозит кто-нибудь из нас волшебством. Даже Блехерис как бывший друид может многое тебе рассказать и объяснить. Что он, как я понимаю, и делает на твоих исповедях. Только, полагаю, и его слова на тебя никак не действуют. Странно получается: ты знаешь, что у тебя волшебные дети – раз; твой наставник объясняет, как нужно к этому относиться, – два; через Аннуин ты ходила и живых богов видела – три. Но почему-то в упор не хочешь всё это включать в свою нынешнюю жизнь. Кстати, ты уже большую часть своей взрослой поры к сему моменту живёшь именно в такой среде, и всё равно итог один: ты со своей верой отдельно, а реальный мир – отдельно.
Ллейан: Меня так воспитали.
Бригитта: Кто? Блехерис?
Ллейан: Не только он. Мать, отец, няньки.
Бригитта (вздыхая): Тяжёлый случай… Не думала я, не гадала, что это начнётся так скоро. И много вас таких в Придайне?
Ллейан: Уже много поколений знатных семей исповедуют Господа нашего по канону Римской церкви, а прежде некоторые принимали учение Пелагия.
Бригитта: Проклятый Рим!.. Для вас, небось, Охота Гвина ап Нудда, промчавшаяся перед самым носом, привидится всего лишь дьявольским наваждением.
Ллейан: А разве не так?
Бригитта: М-да… Ничего святого! Когда-то мы силой отняли волшебство у первых людей за их вероломство, и многие от этого тогда страдали. А теперь потомки тех, первых, страдавших, сами с радостью, добровольно отказываются от последних сил своей земли, тех её крох, коими ещё могут воспользоваться, взамен непонятно чего. Неужто вы считаете, что у Йессу Гриста хватит святых, чтобы помочь всем вам?! Хотя… плодить святых – дело нехитрое, был бы повод.
Ллейан (смущённо): Но ты же сама…
Бригитта: Что я сама? Со мной вы хоть не отупеете так скоро, как могли бы. Хорошо, давай попробуем по-другому. Ты любишь Гвенддид и Мирддина?
Ллейан: Люблю, конечно!
Бригитта: Такими, какие они есть?
Ллейан (помолчав): Не знаю…
Бригитта: Вот об этом, наверное, и надо говорить. Я, например, считаю, что у любви преград нет. Или, если угодно, их не должно быть. А всё остальное, как мы все здесь говорим, – от лукавого. И третьего, как верно считали ненавистные мной римляне, не дано. Ты или любишь своих детей целиком и без остатка, или не любишь их вовсе.