Роуса кивнула.
– За кого-нибудь из… Я даже не знаю откуда. Пабби говорит… Он считает, что я должна найти себе достойного мужа. Влиятельного.
Паудль растерянно моргнул, и у Роусы внезапно пересохло во рту.
– Ты прямо как Гудрун из «Саги о людях из Лососьей долины». Мужчины будут биться насмерть, чтобы завоевать твою любовь, – сказал он наконец и щелкнул пером, так что брызги чернил полетели ей в лицо.
Роуса вытерла их и мазнула перепачканным пальцем по его щеке.
– Не трать чернила впустую, болтун!
Паудль заулыбался.
– Я тебя рассмешил, а значит, не впустую.
Больше о замужестве они не говорили, и спустя некоторое время Роуса уснула, прикрыв лицо рукой. Проснулась она оттого, что ей щекотали живот. Она потянулась туда, чтобы смахнуть докучливое насекомое, и пальцы ее наткнулись на обнаженную кожу. Пока она спала, платье задралось, и теперь ее живот был весь испещрен буквами, которые вывел на нем Паудль.
Роуса села.
– Ты что творишь? – вскрикнула она. – И как мне, по-твоему, все это смыть?
– Я… я не знаю. – Покрасневший Паудль не решался встретиться с ней взглядом. – Твое платье завернулось, и я думал, что ты посмеешься, а потом… Ты просто… И я не мог… – Он отвернулся.
Она с улыбкой наклонилась к нему.
– Болван. Намочи рубаху в ручье, чтобы я стерла ею чернила. Вот так и поплатишься за то, что разрисовал меня: будешь ходить в холодной мокрой одежде.
Она ждала, что он засмеется, но он поднялся, не глядя на нее, и чуть погодя возвратился в мокрой рубахе.
Она сощурилась.
– И? Я ведь не могу с тебя ее сорвать.
Он сглотнул, медленно поднял руки и стянул рубаху.
Роуса уставилась на него. В последний раз она видела его без одежды прошлым летом, когда они плавали вместе, и тогда его руки, грудь и живот почти не отличались от ее собственных: гладкие, совсем детские. Теперь же он раздался в груди, а торфа накопал и перетаскал так много, что под кожей проступили твердые мускулы.
Паудль протянул ей мокрую рубаху, и она вдруг обнаружила, что не в силах взять ее.
– Держи, – пробормотал он.
Роуса мотнула головой: отмоется как-нибудь потом, а ему лучше одеться. Но он, должно быть, неправильно понял ее, потому что закрыл глаза, сделал вдох, опустился подле нее на колени и принялся вытирать ее живот рубахой.
От холодного прикосновения Роуса дернулась и ахнула.
– Больно? Мне перестать? – Он взглянул на нее. Лицо его было в высшей степени серьезно, голубые глаза – глубоки и непроницаемы.
Она покачала головой, легла на спину и закрыла глаза.
Он бережно стирал буквы с ее живота, одну за другой, за мокрой тканью тянулся леденящий след, и от холода кожа покрывалась мурашками. Наконец, когда солнце скатилось по небу вниз, а Роуса начала дрожать, Паудль остановился.
– Все, – прошептал он. И не успела она шевельнуться, как он склонился над ней и коснулся губами ее пупка. Роусу окатило жаром. Она ахнула и подпрыгнула.
Паудль вздрогнул, будто она отвесила ему пощечину.
– Извини, я не должен был…
– Нет! Я не то вовсе…
– Извини, Роуса. Пожалуйста, прости меня.
Пока она подбирала слова, чтобы объяснить ему, что не нужно просить прощения, что она хотела бы повторить все еще раз, Паудль уже вскочил на ноги и поспешил отойти подальше, словно боясь обжечься.
Весь остаток лета он дичился ее, как чужую. Он почти всегда отводил взгляд, а если она с ним заговаривала, невнятно хмыкал в ответ. Когда Сигридюр спросила, что стряслось, Роуса не знала, что ответить. Прежде видеться с Паудлем было все равно что смотреть на родные и милые сердцу горы, окружающие ее дом. Теперь же встречаться с ним глазами было все равно что заглядывать в разверстую пасть Геклы. При виде него все тело ее пылало.
От Магнуса их размолвка тоже не ускользнула. Он улыбнулся и потрепал Роусу по макушке, как ребенка.
– Умница. С ним у тебя нет будущего.
Роуса изумленно вскинула брови, и Магнус продолжал:
– Негоже епископской дочке за крестьянским сыном бегать. – Он засмеялся. – Я растил тебя для лучшей доли. Ты будешь женой какому-нибудь крепкому bóndi. Может статься, уедешь с ним на север, в Хоулар. А то и в Копенгаген.
– Я хочу остаться здесь, – не задумываясь, выпалила Роуса. – В Скаульхольте. Я хочу помогать тебе в церкви.
Магнус снова рассмеялся, но Роуса упорствовала, и в конце концов он согласился, что ей нет нужды выходить замуж и можно остаться дома.
После смерти Магнуса Паудль стал захаживать к ним чаще, робко предлагая то вяленой баранины, то сухого навоза для растопки. Мало-помалу он снова начал улыбаться Роусе и поддразнивать ее. Постепенно меж ними установились прежние дружеские отношения, и Роуса наконец могла смотреть на Паудля, как раньше, и встречаться с ним взглядом без страха.
Однажды он притащил огромную глыбу торфа, которую, должно быть, раздобыл у торговца, хоть Роуса и не могла взять в толк, как ему это удалось.
Когда она задала ему этот вопрос, он самодовольно ухмыльнулся.
– Поверь, лучше тебе не знать.
– Ты украл его? Тогда забирай.
Она толкнула было глыбу обратно к нему, но он легонько сжал ее запястья одной рукой и засмеялся:
– Он нужен твоей маме.
Она перестала сопротивляться, но рук из его хватки не вырвала.
– Я не стану топить дом краденым торфом.
– Топить будет твоя мама. И я его не крал. – Улыбаясь, он взял ее ладони в свои и стиснул их. – Этот жадный пройдоха запросил за него десять буханок хлеба. Я их принес, на том мы и поладили.
– Но… – Она пыталась не замечать собственный трепет от его прикосновения. – Где ты раздобыл столько муки, чтобы испечь десять буханок?
Паудль усмехнулся.
– Для такого человека ничего не жалко. Хлебными корками он набьет собственное брюхо, а в середине каждой буханки найдет доброго сена для своих лошадей.
– Паудль! – Она рассмеялась. Торговец наверняка получил по заслугам, а благодаря торфу воздух в доме станет суше, и мамин кашель пройдет.
Паудль продолжал носить им еду и торф. Мало-помалу Роуса начала надеяться, что будущее у них с Паудлем все-таки есть. Может статься, они вдвоем помогут маме пережить зиму, а потом, с приходом весеннего тепла, она выздоровеет.
По ночам, когда темнота укутывала дом, Роуса лежала в постели и снова и снова вспоминала прикосновение губ Паудля, близость их тел, его тепло.
Однажды, собирая на холме голубику, она услышала за спиной хлюпающие шаги. Она сказала, не оборачиваясь:
– Ягод мало, Паудль. Возвращайся домой и помоги своему пабби. Он разозлится, когда узнает, что ты от работы отлыниваешь.
– Я уже давным-давно злюсь, только сыну до этого и дела нет.
Роуса так и ахнула.
– Бьяртюр! Bless.
Она склонила голову в знак приветствия, надеясь, что он пойдет дальше, однако он остался стоять на месте, сложив руки на груди.
– Ослепнешь, если будешь так смотреть, – сказала наконец Роуса.
Бьяртюр нахмурился.
– Прикуси язык, Роуса. И оставь моего сына в покое.
– Доброго дня, Бьяртюр. Вот бы и дальше стояла такая же хорошая погода.
Уголки его губ приподнялись.
– Заносчива, как всегда. Ты губишь Паудля.
– Я ему скажу…
– Ты скажешь ему, чтобы он держался от тебя подальше.
– Он взрослый мужчина и волен сам распоряжаться собой.
– Увы, это не так. Им распоряжаешься ты. Скажи ему держаться от тебя подальше.
– Ты не можешь приказать мне…
– Могу и прикажу. Ты строптива и себялюбива, и тебе слишком долго позволяли творить все, что заблагорассудится. Уже и слухи по всему селу ходят, что ты моего сына приворожила. Я могу подтвердить, что это сущая правда. Пускай люди твой дом обыщут, авось найдут руны и прочие сочинения.
Роуса заставила себя посмотреть в глаза Бьяртюру, который не сводил с нее свирепого взгляда.
– Ты не посмеешь… – Однако голос ее дрогнул.
Бьяртюр шагнул ей навстречу. Все в ней кипело, но она держалась стойко.
– Ты хоть видела, как Паудль нынче выглядит? – прорычал он. – Видела?
Роуса удивленно уставилась на него.
– Ты хочешь…
– Мальчишка совсем иссох. Отощал, как древко метлы.
– Я… – Роуса опустила глаза. – Я не заметила.
– Куда там, – ехидно процедил Бьяртюр. – Ты была слишком занята собой и даже не заподозрила, что мой сын голодает, чтобы ты могла набить себе брюхо.
– Я… Я скажу ему, что он должен есть и отдыхать.
– Скажи ему, что он должен держаться от тебя подальше. Ты его погубишь.
Роуса заклинала небо, чтобы Бьяртюр ушел, но он приблизился еще на шаг. От него несло горьким дерном и кислым потом.
– Bóndi из Стиккисхоульмюра подыскивает себе жену. Ему и строй глазки.
Роуса раскрыла рот от изумления.
Бьяртюр воздел руки к небу.
– Он богат. Он будет слать твоим родичам деньги и провизию.
Превозмогая дрожь в ногах, Роуса выпрямилась.
– Я не глупа, дядюшка. Твой корыстный расчет…
– Ты могла бы всем нам помочь, Роуса. Зима будет суровой, и многие умрут. – Он прочистил горло и сплюнул на землю. – Подумай об этом.
Он развернулся и побрел вниз по холму. В его сутулых плечах и хромающей походке Роусе почудился призрак Паудля – того, каким он может стать. Если выживет.
Йоун провел в Скаульхольте около трех недель – торговал кое-где в окрестностях, присматривался. Присматривался он ко всему. Многие сельчане – большей частью те, у кого были дочери на выданье, – зазывали его к себе на постой, однако он отказал им и, несмотря на ночной холод, расположился прямо на улице, на склоне холма.
Каждый день, спускаясь к речке за водой, Роуса проходила мимо него. Она не улыбалась, не махала ему рукой и не хихикала, как прочие девушки, а шла с опущенной головой. Под его взглядом по ее коже пробегал холодок.
Снова и снова она припоминала предостережение Бьяртюра. Возможно, он был прав. Возможно, ей надо выйти за этого богача, и так будет лучше для всех. Ну нет! С какой стати ей идти за чужака? С какой стати расставаться со всем, что ей дорого?
Как-то ночью Сигридюр зашлась в таком страшном приступе кашля, что ее платок окрасили алые брызги, и тогда Роуса поняла: все решилось само собой.
Наутро, увидев Йоуна, бредущего к церкви через поля, она сделала глубокий вдох, окликнула его и ускорила шаг, чтобы поравняться с ним.
Йоун остановился и повернулся к ней.
– Зима снова обещает быть лютой.
Она поглядела на траву. Под ледяным взглядом его голубых глаз все внутри нее сжималось. Не то чтобы это был страх – и все же она беспокойно переминалась с ноги на ногу.
– Ты, должно быть, скучаешь по пабби. Он был добрым человеком.
– Благодарю вас. Это правда. Вы знали его?
– Мне довелось однажды повстречать его на альтинге. Он был очень набожен и радел о своей пастве. Епископы бывают жадные, но твой пабби был скромен.
Роуса кивнула.
– Полагаю, он гордился бы своей дочерью.
Она пересилила себя и ничего не ответила. Женщинам надлежит молчать и повиноваться мужчинам.
Он улыбнулся и, сощурившись, посмотрел на нее.
– Ты сама смиренность, Роуса Магнусдоуттир.
Она кожей чувствовала его взгляд. Роуса поймала себя на том, что рассматривает его руки: толстые веревки вен, сильные пальцы. Она вздрогнула и стиснула шерстяную юбку.
– Нравится ли тебе быть покорной? – тихим голосом спросил Йоун.
Она тщательно взвесила каждое слово:
– Гордыня – это грех. Господь сказал: не гордись[6].
Он сделал шаг ей навстречу.
– Ты славная женщина.
Тело его источало жар, и Роуса поежилась, но превозмогла себя и с улыбкой взглянула ему в глаза. Они двинулись дальше, и по дороге Йоун так красноречиво описывал красоты Стиккисхоульмюра, что под конец на губах у нее почти ощущался привкус соли, а в ушах раздавались крики тупиков. Время от времени она учтиво выражала восхищение. Мама говорила, что мужчины нуждаются в обожании.
Он держался с ней все более непринужденно и с улыбкой перечислял свои богатства: белье у него изо льна, хлеба и мяса в избытке, а кухня и baðstofa целыми днями щедро отапливаются торфом.
– У меня есть все, о чем только можно мечтать, – сказал он. – И все бы хорошо, только мне одиноко. В Библии сказано, что женщина была создана для мужчины, кость от костей моих и плоть от плоти моей[7].
Синева его глаз была непроницаема. Его ладонь скользнула по щеке Роусы, потом легла ей на плечо, горячая и тяжелая.
У Роусы перехватило дыхание.
Йоун спрятал ее руку в своих ладонях, посмотрел на ее запястье.
– До чего хрупкие косточки. Словно у птички. – Он переплел ее пальцы со своими. – Я окружу тебя заботой, Роуса. Слышишь меня?
Глядя на него широко раскрытыми глазами, она кивнула.
– Я стану посылать съестные припасы твоим родичам в Скаульхольт. – Он стиснул ее ладонь. Она невольно охнула. Он склонился к ее уху и прошептал: – Соглашайся.
Она вздохнула и закрыла глаза. Тьма внутри нее широко распахнула пасть, но Роуса решила не думать об этом и растянула губы в улыбке.
Сигридюр, разумеется, пришла в ярость.
– Пабби выпестовал твой ум, выучил тебя чтению. И теперь ты пустишь его труды по ветру и проведешь всю жизнь в тяжких хлопотах? Станешь поддерживать огонь в очаге и выколачивать белье, покуда не надорвешься? Уж коли тебе непременно хочется замуж, так выходи за епископа.
Роуса вздернула подбородок.
– Так будет лучше. У тебя будет мясо и…
Сигридюр вздохнула с присвистом.
– Ты уедешь слишком далеко. И жених твой холоден.
– Будет тебе, мама. Он хороший человек. – Чем чаще Роуса повторяла это, тем больше сама в это верила.
– Выбери себе кого-нибудь помоложе. Из Скаульхольта.
Роуса невольно подумала об улыбке Паудля и о поцелуе, от которого все ее тело вспыхнуло огнем. Внезапно ей вспомнилось, как он двенадцатилетним мальчиком бегал за ней вдогонку. Она тогда споткнулась, и он тоже грохнулся наземь, хохоча. Она повернулась к нему, и ей показалось, что ее собственный смех вырывается из его груди, а его – слетает с ее губ. Теперь это воспоминание пронзило ее, и на мгновение у нее перехватило дух.
Но разве может камень в бурной реке противиться несущему его потоку?
В следующий раз, завидев Йоуна, Роуса опустила глаза и кротко улыбнулась. Разговор меж ними шел о Писании, а когда он сказал, что женщинам надлежит молчать в церкви, она кивнула. То и дело она осыпала его похвалами.
Они сидели на берегу реки, и он приобнимал ее за плечи. Должно быть, он чувствовал, как колотится ее сердце, – так сильно сотрясалось все ее тело. Когда они поднялись, Роуса бросила взгляд на свое отражение в воде: рядом с исполинской фигурой Йоуна она казалась тоньше тени и была бледна, как привидение. Водная гладь сморщилась, и очертания Роусы исчезли, будто что-то поглотило ее.
Понадобилась целая неделя молчаливых свирепых переглядываний и урчания в животе, да еще очаг, который затухал каждую ночь за недостатком торфа для растопки, чтобы Сигридюр нехотя дала согласие на брак. Когда Роуса просила ее благословения, в глазах у нее щипало и колени дрожали.
Явился Йоун, чтобы поблагодарить Сигридюр и сообщить, что после свадьбы он намеревается отправиться на запад, в Стиккисхоульмюр. В сентябре в реках полным-полно сельди, пришла пора заготавливать сено, и к тому же ему надо возвращаться к своим обязанностям bóndi: кормить сельчан и разрешать их споры.
– Извини меня, Роуса. Хозяйство и люди требуют моего присутствия. – Губы его сжались в тонкую черточку, и он стиснул пальцы Роусы.
Она сглотнула.
– Разумеется. Вы большой человек.
Лицо Йоуна разгладилось.
– Я пришлю за тобой своего помощника. Он позаботится о тебе в путешествии. – И он ласково провел пальцем по ее ладони.
Ей пришлось собрать все силы, чтобы не отдернуть руку. Вот ее будущее – непреклонный человек-гора с суровым лицом, с руками, которые могут стереть в порошок. Она кивнула, не в силах даже вдохнуть: в груди словно застрял зазубренный камень.
Роуса застала Паудля за работой: он укладывал кирпичики дерна на крыше. Она попробовала взглянуть на него так, будто видит впервые, и отметила, что, несмотря на худобу и изможденный вид парня, плечи его раздались, а руки бугрятся мускулами.