Пьетюр хватает его за горло и швыряет спиной о стену. Парень пытается высвободиться, но Пьетюр выхватывает из-за пояса нож и неторопливо приставляет острие к прыгающему кадыку.
– Сдается мне, твое лицо не мешало бы перекроить, – рычит он. – Рот у тебя великоват, уши маловаты, а нос чересчур длинен. Немудрено, что ты суешь его не в свое дело. Ну так я тебе помогу.
Хозяин часто сглатывает, дергая кадыком.
– Не укоротить ли тебе нос? – шипит Пьетюр, поднося нож к его лицу. – А глаза тебе не мешают? – Нож застывает на волосок от его левого зрачка. – А может, тебя беспокоит горло? – Острие упирается в бьющуюся на тощей шее жилку. – Меня вот беспокоит. Слишком уж ты горласт.
– Я… Я не хотел… – Парень бросает отчаянный взгляд на остолбеневшую от ужаса Роусу. – Извините меня, госпожа. Вы, без сомнения, будете счастливы в браке. Я…
– Тихо! – стальным голосом обрывает его Пьетюр. – И заруби себе на носу: engi er allheimskr ef þegja má.
Тот еще не совсем дурак, кто умеет молчать[11].
Плосколицый нечленораздельно повторяет свои извинения. Пьетюр выпускает его, и он, спотыкаясь, кашляя и потирая шею, исчезает за дверью.
Пьетюр убирает нож обратно за пояс и хватает Роусу за руку.
– Идем. А ну как у него братья есть? И соседи, поди, все слышали.
– Но ведь темно…
– К черту! Уходим. – Он тащит ее за руку прочь от селения и силком усаживает в седло.
Лошади берут в галоп, и Роуса, оглянувшись через плечо на отблески огня в окнах домов, переводит глаза на Пьетюра, чье лицо теперь переменилось: подбородок выдается вперед, как суровые скалы Тингведлира.
Роуса вцепляется в гриву своей лошади и, щурясь, всматривается в бесконечную черную пустоту впереди. У нее такое чувство, будто она вот-вот сорвется с обрыва.
Часть вторая
Правду говорят, что никто сам себе не творец.
Исландская поговорка из «Саги о Греттире»
Роуса
Стиккисхоульмюр, сентябрь 1686 года
На следующее утро Роуса и Пьетюр добираются до Стиккисхоульмюра.
Пьетюр настоял на том, чтобы ехать всю ночь напролет, и Роуса вконец обессилела. Он отказался останавливаться на привал и не стал объяснять, что имел в виду плосколицый хозяин. Этот издевательский смех никак не шел у Роусы из головы. Анна умерла не от болезни? А Пьетюр – сын Эйидля?
В конце концов Роуса прижалась щекой к шее Хадльгерд и, убаюканная ее мерным шагом, забылась беспокойным сном. Ей снился безглазый человек с перерезанным кровоточащим горлом и овцы, которые, вытянув тонкие белые шеи, кладут головы на колоды для рубки мяса.
Ее будит дразнящий ноздри едкий запах соли.
– Где мы?
– Дома.
Они поднялись на холм, и теперь их глазам предстает крошечный далекий мир у его подножия, будто они, как древние боги, взирают на землю с небес. Позади простирается лавовое поле. Некогда раскаленные докрасна потоки застыли пузырями, почернели и густо обросли мхом, но создается впечатление, что они продолжают бурлить и зыбиться, словно земля потонула в кипящем зеленом море. Возвышающийся над полем заснеженный череп горы обращает к небу раскрытый зев, царапая зубами донышки облаков и дыша на них студеным воздухом. Из разверстых челюстей лениво струится тонкий дымок.
Пьетюр кивает в сторону горы.
– Драупюхлидарфьядль. Не бойся. Он только грозится. Иногда он дымит больше, иногда меньше, но тем все и кончается. А мы сейчас стоим на склоне Хельгафедля. О нем говорится в…
– «Саге о людях из Лососьей долины». Стало быть, Гудрун, дочь Освивра…
– Похоронена у подножия горы. Мы еще увидим ее могилу.
Роусу охватывает волнение: в детстве она с благоговейным восторгом читала об этой сильной женщине, которая выходила замуж четыре раза и побуждала мужчин убивать друг друга во имя любви к ней.
– Есть поверье, что если от могилы Гудрун подняться на Хельгафедль, ни разу не обернувшись и не проронив ни слова, то исполнятся три твоих желания.
– Но ведь prestur наверняка запрещает подобные суеверия?
Пьетюр смеряет ее взглядом своих золотых глаз.
– Prestur их не одобряет. – На слове prestur уголки его губ изгибаются. – Однако в старинных присказках что-то есть.
– Я ему об этом не скажу.
– Ты с ним вовсе разговаривать не должна.
Неужто он думает, что в крохотном селении, не насчитывающем и тридцати душ, можно не разговаривать с prestur?
– Ты его недолюбливаешь? Но тот человек из Мунодарнеса сказал…
– Что Эйидль – мой пабби? – Он сжимает губы. – Я и вправду жил в его доме, но не стал бы так его называть.
– Но если он тебя воспитывал, почему же…
– Снова пытаешься что-нибудь выведать? Любопытному дитяти пальчики обожгло.
Роуса окунает пальцы в гриву Хадльгерд. Женщинам нельзя говорить то, что у них на уме. Библия велит им быть молчаливыми, смиренными и почтительными. Она не героиня саги. Не Гудрун, дочь Освивра.
– Я… Извини меня.
Пьетюр скупо кивает и понукает свою кобылу.
– Йоун ждет нас.
Лошади начинают с осторожностью спускаться по склону, и Роуса оборачивается. Стиккисхоульмюр, окаймленный горами, будто лежит у них в горсти, и горы эти не то защищают селение, не то укрывают его от любопытных глаз. Тут и там зелень перемежается каменными проплешинами – это кости земли, выскобленные досуха годами чрезмерно рьяного возделывания полей и вырубки лесов. Это ее голый серый остов бесстыдно выступает на поверхность.
Земля плавно перетекает в узкую черную полоску прибрежного песка, а потом в изрытый морщинами морской простор, который Роуса еще не успела рассмотреть – настолько ее ослепила дикая красота пейзажа. У берега море тускло-синее, а в отдалении становится дымчато-зеркальным. Повсюду на его поверхности виднеются тысячи островов, словно какой-то взбалмошный трётль[12] бросал в воду камни.
Подъехав ближе, Роуса замечает то, на что не обратила внимания прежде: несколько зеленых холмиков вдоль побережья – по крайней мере, с десяток – оказываются крышами дерновых домов, так крепко прилепившихся к склонам, что кажется, будто они выросли из-под земли. Дома побольше размером, чем в Скаульхольте; они горбятся, ежатся и держатся поодиночке. Роуса привыкла, что в ее родном селе люди живут бок о бок, а когда не хватает досок, у соседей и вовсе бывает общая стена.
– Дома здесь разбросаны по всей долине.
Пьетюр кивает.
– Мы зарываемся поглубже в холмы. Зимой метель полностью отрезает нас друг от дружки. Каждый дом – как остров посреди моря.
Роусе становится дурно при мысли о том, что ей придется остаться наедине с Йоуном, совсем чужим человеком, и Пьетюром, который скрывает свое настоящее имя и угрожает людям приставленным к горлу ножом.
Пьетюр устремляется к самому большому дому, который стоит особняком в пятидесяти лошадиных корпусах вверх по склону. Еще в сотне шагов от него расположился просторный крытый дерном хлев, а совсем рядом – от двери камнем докинуть – виднеются несколько маленьких построек. Дом обращен к морю. За ним протекает ручеек, где Роусе предстоит стирать и набирать воду для готовки. В Скаульхольте, чтобы постирать белье, приходилось ходить к самой Хвитау или Тунге.
Когда они сворачивают на тропинку, ведущую к дому, кто-то окликает их сзади. Роуса видит человека в черном таларе[13], машущего им обеими руками. Его худощавое лицо бледно, как рыбье брюхо. Он догоняет их, широко шагая и постукивая по земле палкой.
– Стой на месте и молчи, – шепчет Пьетюр.
Роуса кивает и опускает глаза. Похожий на скелет незнакомец останавливается подле лошади Пьетюра и хватается за уздечку костлявой клешней. По его черному талару Роуса догадывается, что это prestur.
– Новая жена? – Голос его сух и скрипуч.
– Как видишь, – ровным, будто клинок, тоном отзывается Пьетюр.
Старик пристально рассматривает Роусу. Она упорно не сводит глаз с гривы Хадльгерд и зарывается в нее пальцами.
– Худая, – говорит он. – Зиму-то протянет?
– Протянет, если только ты ее ядом своим не отравишь, Эйидль.
– Попридержи язык, когда говоришь со мной, мальчишка, иначе пожалеешь…
Пьетюр заливается лающим смехом.
– Когда говорю с тобой? Да ты, никак, уже считаешь себя bóndi?
Эйидль поворачивается к Роусе. Глаза у него налиты кровью, словно он пьян, но голос при этом ясный и трезвый.
– Остерегайся, женщина. Твой муж только кажется человеком добродетельным, а на деле он сущий дьявол. А Анна была…
Но Пьетюр не дает ему договорить: его кобыла, понукаемая пинком под ребра, сбивает Эйидля с ног, и тот растягивается на земле. Пьетюр хватает поводья Роусы, и обе лошади срываются в легкий галоп. Эйидль кричит им вслед. Слов на ветру не разобрать, но понятно, что он в ярости.
Когда крики стихают вдали, Пьетюр останавливает лошадей. Он тяжело дышит, будто после бега. Сердце Роусы колотится в горле.
– Он… Он что-то говорил об Анне. Что…
Пьетюр перегибается через шею лошади, хватает Роусу за руку и притягивает так близко к себе, что она чувствует запах его пота и видит, как дико вспыхивают его глаза.
– Не спрашивай об Анне. Ни меня, ни других, ни уж тем более Йоуна. Он человек хороший, уверяю тебя. Все это досужие сплетни.
– Я… Я постараюсь.
Пьетюр стискивает ее ладонь. У Роусы перехватывает дыхание. Потом он поворачивает лошадь, и они продолжают путь к уединенному дому, беззащитно съежившемуся на вершине холма.
Йоун ждет на улице – надо думать, заметил их издалека. На нем чистая рубаха; темные волосы и борода влажно блестят от воды. Он мрачен.
– И какой же мудростью поделился с вами старик?
Бросив на Роусу предостерегающий взгляд, Пьетюр натянуто улыбается.
– Эйидль метит на место bóndi и считает тебя дьяволом.
Йоун ухмыляется.
– Отправь он меня на костер, и место bóndi будет свободно. Впрочем, раз уж я сам дьявол, сжечь меня будет нелегко.
Роуса ахает от ужаса, но Йоун смеется.
– Мы шутим, Роуса. Эйидль все пальцы себе сожжет, а на моей голове и волоска не подпалит.
Он смотрит туда, где остался Эйидль, и смех его обрывается.
– Однако ж нужно поостеречься. Когда с ним рядом Олав, он становится куда храбрей. Одному богу известно, что он тогда может наговорить. – Тут Йоун поворачивается к Роусе. – Извини меня, Роуса. Милости прошу! – Он протягивает к ней руки и делает шаг, будто собираясь снять ее с лошади, но останавливается и кланяется.
Смешавшись, она наклоняет голову в ответ.
– Спасибо.
Кто такой Олав? Спросить она не решается.
– Погляди, Пьетюр, до чего она скромна. Кроткая, что твоя пташка! Нравится ли тебе твой новый дом, Роуса? – Шея его в вырезе рубахи блестит от пота.
– Он очень… красив.
– Вот и славно. Ты будешь счастлива здесь, хоть мне и придется надолго оставлять тебя одну.
– Я… Конечно.
– И так послушна! Твой пабби хорошо тебя воспитал. Поди сюда.
Роуса спешивается, кланяется и протягивает руку. Йоун целует ее пальцы. Она подавляет желание вырваться. Его грубые лапы неприятно шершавы.
– Не слишком ли тебя утомило путешествие? Осенью, в дождь, дорога бывает трудна. – Он сжимает ее ладонь. – Надеюсь, нынешняя зима будет лучше прошлой. В том году только мой дом не пострадал от снега. Эйидль чуть не лопнул от злости. Но тебе здесь опасаться нечего.
Роусе хочется сказать ему, что она устала и мечтает вернуться домой, что Пьетюр заставил ее всю ночь провести в седле, а вчера вечером грозился вырезать человеку глаза ножом.
Однако она выдавливает из себя улыбку. От этого сводит скулы.
– Благодарю.
Взгляд Йоуна проясняется, словно напряжение наконец отпускает его. Ее рука потеет в плену его великанской ладони.
– Что твоя мама? – спрашивает он.
– Ей легче. Отвар из мха, который привез Пьетюр, помог от кашля, и теперь, когда у нее появился торф для растопки, в доме посуше стало. Мы тебе очень признательны.
Он отмахивается, будто отгоняет мух.
– Ну, полно. Теперь тебе нужно поесть. Пьетюр займется dagverður.
Пьетюр, до того молча наблюдавший за ними, приподнимает брови. Оба мужчины смотрят на Роусу и выжидающе молчат.
– Нет, – говорит она. – Я приготовлю dagverður на всех.
Йоун вжимает пальцы в ее ладонь.
– До чего ты послушна, – говорит он. – Идем.
И он зовет Роусу осмотреть дом, а Пьетюр остается на улице.
Прежде она думала, что муж введет ее в baðstofa, чтобы она исполнила свой долг – в ее воображении смутно рисуются обнаженные тела, и при мысли о неминуемой боли ее бросает в дрожь. Она внутренне замирает в ожидании поцелуя. Нет, она не отпрянет. Нужно поцеловать его в ответ.
Однако Йоун не останавливается в baðstofa. Он показывает ей четыре кровати – коротких, но довольно широких, чтобы в каждой поместились двое. Воздух густо пропитался дымной горечью от открытого очага. Все это знакомо Роусе, пускай здесь и не так тесно, как у них в Скаульхольте. Над головой, где она привыкла видеть пласты дерна с корнями, тянутся ряды плотно сколоченных досок, образуя потолок. Наверх ведет приставная лестница. Роуса кладет ладонь на ступеньку.
– Убери руки! – сурово велит Йоун. – Сюда.
Он ведет ее в просторную кухню. Роуса прежде никогда не видела кухонь. Приземистый стол, табуретка и – небывалая роскошь! – высокий каменный hlóðir для готовки вместо открытого огня. Йоун изучает ее лицо, будто выжидая чего-то, и наконец подходит ближе. На скулах у него перекатываются желваки. Он нависает над ней потной громадой.
Роуса сглатывает.
– Дом… очень хорош.
– Господь вознаграждает послушных. Я всегда полагал справедливым, что почтительность заслуживает награды, а непокорность – наказания.
У Роусы пересыхает во рту, но она не в силах удержаться от вопроса:
– Здесь есть чердак?
– Это наша с Пьетюром работа. Очень уж мне по душе пришелся заморский обычай строить дома в высоту. Как-то я отправился на торговом корабле в Данию, чтобы продать пару кречетов…
– Пару? – Кречеты ценятся дороже золота.
– За них дорого заплатили холстиной и коровами. А стоило мне увидать, какие дома строят в Дании и на Шотландских островах, я сразу понял, что мне нужен чердак. Тихое уединенное местечко.
– Могу я на него посмотреть? На чердак?
Йоун внезапно настораживается.
– Он заперт.
– Хоть одним глазком взглянуть?
Лицо его каменеет, словно в ее просьбе есть нечто непристойное.
– Там лежат мои бумаги и прочие личные вещи, которые женщине ни к чему.
– Пабби научил меня грамоте. Я могу быть тебе полезна. И я никогда не видела чердаков. – Выжидающе улыбнувшись, Роуса уже поворачивается было к лестнице.
– Стой!
Она застывает.
Он почесывает темную бороду и продолжает, уже мягче:
– Библия учит нас, что жены должны повиноваться своим мужьям[14].
– Но…
Он вскидывает ладонь.
– Говоришь, маме твоей стало лучше? И мясо, что я присылаю, пришлось ей по вкусу? Нет нужды снова меня благодарить. Нетрудно быть щедрым с такою послушною женою.
Она так и раскрывает рот. Он легонько приподнимает ее подбородок, так что зубы клацают друг о друга, и холодно улыбается.
– Сюда. – Он берет ее под руку и ведет сперва в чулан, доверху забитый бочонками со skyr, а затем в кладовую, где со стропил свисает сушеная треска. – Я научу тебя потрошить и сушить рыбу, Роуса. А покамест мы заготавливаем сено. Умеешь ты косить?
Она кивает, вспоминая, как всхлипывает трава, когда в нее врезается лезвие косы.
– Вот и славно, – говорит он. – Принесешь нам dagverður и будешь помогать.
Она снова кивает. Скулы ломит. Бесконечный перечень обязанностей вызывает дурноту: ей предстоит стирать, готовить, прибираться, чинить белье, потрошить рыбу, косить. И этот запертый чердак… Да она свалится от изнеможения.
Йоун продолжает:
– У нас есть хлев и землянка, где хранятся рыболовные снасти и всякие орудия для работы в поле. Она заперта. К ней даже не думай подходить. – Глаза Роусы округляются, и он прибавляет: – Воры таскают веревки. Да и сами орудия острые. Мы живем в отдалении, и случись тебе пораниться, твоих криков никто не услышит.