Но наряду с волнением, возникающим вследствие новых открытий, часто происходило параллельное движение: художники заново открывали краски прошлого. Место рождения Шекспира в городе Стратфорд-на-Эйвоне – одно из самых популярных туристических направлений Англии. В 2000 году там был проведен полный ремонт: реставраторы попытались уйти от белых стен и от того, что на фотографиях напоминало шторы семидесятых годов ХХ века, к тому, в какой обстановке в действительности рос Шекспир в XVI веке. Таким образом, «расписанные полотна» – дешевая альтернатива гобеленам, которую мог позволить себе перчаточник среднего класса, – были изготовлены из небеленого льна, на который нанесли изображения обнаженных путти и сатиров, окрашенных в охряно-красные и желтые, известково-белые и черные как сажа цвета, – точно так же, как это сделали бы стратфордские непрофессиональные художники. А «вторую лучшую постель»[21] укрыли занавесями и покрывалами в удивительно ярких зеленых и оранжевых тонах, модных в то время. Ткани были выполнены из дорникса – смеси шерсти и льна, окрашенной натуральными растительными экстрактами. В последний раз такую ткань изготовили в Англии в 1630 году.
Это стремление к аутентичности, которое прослеживается в исторических домах по всему миру – от колониального Уильямсбурга в Вирджинии, который в XVIII веке стал технологическим центром по созданию красок, до тюдоровского таунхауса под названием Plas Mawr в Конви, Северный Уэльс. В Plas Mawr были воссозданы оригинальные стенные украшения – большегрудые и почти голые кариатиды, розово ухмыляющиеся над каминами, – настолько яркие в своих подлинных органических и минеральных красках (и это, конечно, шокирует тех, кто думал, что Тюдоры больше всего любили побелку или утонченные переходы цвета), что, когда я встретилась с консультантом по краскам Питером Уэлфордом, он спросил, есть ли у меня с собой солнцезащитные очки.
Это движение по возвращению к призракам прошлого, замешенное на чувстве утраты того, что мы позабыли, вовсе не ново. Римляне тщательно копировали греческие полихромные техники, китайцы постоянно воссоздавали и адаптировали ремесла и краски предыдущих династий, сама книга Ченнино была попыткой сохранить приемы, которые, как он опасался, вот-вот исчезнут. А в 1880-х годах один из друзей Холмана Ханта, дизайнер Уильям Моррис, был главной силой движения по возвращению некоторых старых красок, вытесненных анилиновыми красителями, – он называл новые краски «отвратительными»[22] и призывал людей еще раз взглянуть на старые краски, чтобы увидеть, насколько они «великолепны». Кажется, через каждые несколько поколений мы осознаем, что отнесли наших предшественников к черно-белому прошлому, а затем вместе радуемся, вновь открывая для себя, что они тоже любили яркие цвета.
Один из самых невероятных моментов в истории живописи – почти тотальное уничтожение икон в Византии XVIII века, когда ряд высокопоставленных церковных иерархов определили, что создание изображений противоречит божественному учению. Идея породила горячие споры, но все же в конце концов было решено, что такие произведения являются прославлением природных даров Божьих. Бог восхвалялся не только посредством изображений, но и при помощи используемых для их создания материалов – растений, камней, насекомых, яиц, – Бог прославлялся при посредстве самого материала произведения[23], и это – одна из причин того, что даже сегодня, когда выбор красок так велик, иконописец инстинктивно выбирает как можно более натуральные краски.
«Ищите на указателе путь, ведущий к Богу, – гласит моя инструкция. – А потом идите другой дорогой». Я искала студию Эйдана Харта, новозеландского иконописца. Бывший брат Эйдан в течение шестнадцати лет был послушником и православным монахом, прежде чем ушел, с благословения церкви, чтобы жениться. Он жил на очень удаленном склоне холма на границе Уэльса – это показалось мне очень подходящим местом для человека, который работает с натуральными красками. Он не был закоренелым пуристом – на его полках среди интригующих колб с цветными камнями и порошками, добытыми на берегах сибирских рек, в турецких лесах и итальянских горах, стояла маленькая баночка цинковых белил и несколько других искусственно полученных красок, – но с годами Харт осознал, что естественные краски соответствуют не только его эстетическому чувству прекрасного, но и его вере.
Ненатуральные краски неидеальны… и в этом весь смысл», – произнес он слова, которые повторяли то, что я слышала во время своих путешествий от людей, работавших с различными красками и красителями. Затем он высыпал на ладонь немного французского ультрамаринового порошка (изобретенного в XIX веке), чтобы продемонстрировать свою точку зрения. «Все эти кристаллы одинакового размера и слишком равномерно отражают свет. Это делает краску менее интересной, чем если бы вы использовали настоящий ультрамарин, полученный из камней». Когда Эйдан пишет икону, он всегда начинает работу традиционным способом, нанося гессо на доску из ясеня или дуба. Гессо – это итальянское слово, используемое для обозначения гипса или алебастра, хотя на самом деле у художников есть выбор разнообразных грунтов-левкасов, включая меловой. Сначала он наносит несколько слоев кроликового клея (до добавления воды он похож на нерафинированный тростниковый сахар и пахнет зоомагазином), а поверх кладет кусок льна, чтобы потом, если дерево треснет, доску можно было заменить, не повредив изображение. Затем Хант добавляет дюжину слоев клея с мелом и шлифует поверхность настолько тщательно, что доска становится поразительно похожей на белую огнеупорную пластмассу Formica. Православная традиция подчеркивает наличие света внутри каждого человека, поэтому и создание иконы начинается с такой гладкой поверхности, которая как бы просвечивает сквозь положенные сверху краски и позолоту.
«Иконы – это не просто истории, рассказанные средствами живописи, – объясняет Харт. – Цель их заключается в том, чтобы познакомить вас с реальностью, а не подражать природе, поэтому фигуры святых часто выходят за рамки картины, демонстрируя, что не существует никаких реальных границ, а здания, как правило, имеют странную перспективу – вы можете видеть левую и правую их стороны, верх и низ, это как бы показывает, что Бог «видит» весь мир единовременно». Использование природных пигментов также передает идею православного учения о том, что человечество – как и все творения божии – было создано чистым, но несовершенным, и цель рождения – реализовать истинный потенциал. Растирание куска природного камня так, чтобы он стал румянцем на щеке святого, можно рассматривать как аналогичную трансформацию.
Открыв коробку с красками, вы найдете в ней множество подобных историй. Это истории о святости и сквернословии, о тоске по прошлому и стремлении к новшествам, о тайне и мифах, о роскоши и текстуре, о прибыли и убытках, о выцветании и ядах, о жестокости и жадности, о решимости некоторых людей не позволить чему бы то ни было остановить их в погоне за красотой. Но в своих путешествиях по коробке с красками я начну с самого начала – с самых первых красок и с того, что случилось с одной группой художников, которые однажды проснулись и обнаружили, что красок они лишились.
1
Охра
Искусство… должно быть способно на нечто большее, чем просто доставлять удовольствие: оно должно быть частью нашей жизни, чтобы увеличить запасы нашей духовной энергии.
Сэр Кеннет Кларк, Разглядывая фотографии.[24]
В озерном краю Италии есть долина, где нашли десять тысяч древних наскальных рисунков. Эти петроглифы в округе Валле Камоника – свидетельство того, что когда-то здесь жили люди эпохи неолита, которые рассказывали истории, иллюстрируя их картинками. На некоторых из них изображены странные рогатые звери, слишком худые, чтобы обеспечить много мяса для пира, на других – люди с палками, которые на них охотятся. На камне вырезана большая бабочка, этому изображению пять тысяч лет. К сожалению, мой визит туда совпал с экскурсией группы немецких школьников, выстроившихся в очередь, чтобы скопировать ее, так что мне не удалось разглядеть оригинал сквозь бумагу и восковые карандаши.
Но в более тихом месте, вдали от групп экскурсантов, я нашла плоский темный камень, покрытый пятьюдесятью или более рисунками двухэтажных домов с остроконечными крышами. Когда я стояла и смотрела на него, он не показался мне чем-то особенным. Это было больше похоже на старинную риелторскую контору или мастерскую архитектора; возможно, это просто было место, где люди неторопливо вырезали свои мечты об идеальном доме. Понятно, что грубая резьба теперь бесцветна: любая краска давно исчезла бы под альпийским дождем. Но когда я сидела там, созерцая былое, я увидела на земле нечто вроде камушка. Он был другого цвета, чем все остальные обломки горных пород, – что бы это ни было, оно не являлось частью гор.
Я подняла его и поняла, что это нечто удивительное. Камень не выглядел многообещающе: грязный бледно-коричневый комок похожей на глину земли, размером и формой напоминающий куриное сердце. Спереди он был плоский, а сзади располагались три плоскости, похожие на слегка скругленную трехгранную пирамиду. Но когда я положила большой палец и первые два пальца правой руки на эти три маленькие плоскости, мне стало очень удобно держать их. И тогда я поняла, что этот кусок глины на самом деле был охрой, выпавшей из очень древней коробки с красками. Я смочила его слюной, и, когда грязь сошла, он стал темно-желтого цвета – цвета стога сена. Когда, копируя резьбу, я нарисовала на скале двухэтажный дом, охра ложилась ровно, не крошась: идеальный маленький кусочек краски. Странно было подумать, что последний человек, который рисовал с помощью этого материала, человек, чьи пальцы оставили бороздки, жил и умер около пяти тысяч лет назад. Он или она, вероятно, выбросили этот кусочек, когда тот стал слишком маленьким для рисования. Скорее всего, дожди вымыли его из земли и оставили для меня.
Охра – окись железа – была первой цветной краской. Она использовалась на каждом континенте, который заселял человек, с тех самых пор, как люди начали рисовать, и присутствовала на палитре почти каждого художника. В античные времена лучшая охра добывалась около черноморского города Синоп, в регионе, который сейчас принадлежит Турции. Она была настолько ценной, что каждый кусок краски обязательно маркировали специальной печатью. Эта краска была известна как «краска с печатью Синопа»: позже слова «синопия» или «синопер» стали общепринятыми терминами для обозначения красной охры[25]. Первые белые поселенцы в Северной Америке назвали туземцев «краснокожими индейцами» из-за того, что те окрашивали себя охрой (она была оберегом от зла, символизирующим добрые стихии мира[26], или защитой от холода зимой и от насекомых летом[27]); в Свазиленде на хребте Бомву (Bomvu означает на языке зулу «красный») археологи обнаружили шахты, использовавшиеся по крайней мере сорок тысяч лет назад для добывания красного и желтого пигментов, которыми люди окрашивали свои тела[28]. Слово «охра» происходит от греческого слова, которое переводится как «бледно-желтый», но со временем его значение изменилось и стало обозначать нечто более яркое и активное – нечто более красное, коричневое или землистое. Теперь это слово можно использовать для обозначения почти любого природного землистого пигмента, хотя наиболее точно оно описывает почву, содержащую некоторое количество гематита или железной руды.
В Любероне, горном массиве на юге Франции, есть большие охряные рудники, а еще более знаменитые залежи охры находятся в тосканской Сиене: мне нравится думать, что мой маленький кусочек краски был привезен оттуда неолитическими торговцами, деловито менявшими краски на горные меха. Ченнино Ченнини писал о том, как в детстве, гуляя с отцом, он нашел охру в Тоскане. «И, достигнув небольшой долины, очень дикого крутого места, и поскребя кручу лопатой, я увидел трещины, заполненные землей самого разного цвета», – рассказывал он. Ченнини нашел желтую, красную, синюю и белую землю, «и эти краски появились на этой земле точно так же, как морщина проявляется на лице мужчины или женщины».
Я понимала, что во всех местах, где добывали охру, от Сиены до Ньюфаундленда и Японии, будут свои истории, но в поисках этой первой цветной краски я решила отправиться в Австралию, потому что именно там я могла найти самую длинную непрерывную традицию живописи в мире. Если меня так очаровал маленький кусочек пятитысячелетней охры, то насколько сильнее я была бы очарована в Австралии, где пещерные художники использовали эту краску более сорока тысяч лет назад? Но я также знала, что в самом центре Австралии я найду историю о том, как эта древняя традиция живописи трансформировалась в одно из самых захватывающих новых художественных течений последних лет.
Перед отъездом в Австралию я позвонила своему другу – антропологу из Сиднея, который много лет работал с аборигенами. В конце нашего телефонного разговора я посмотрела на свои записи. Вот они:
– На это уйдет время. Много времени.
– Охрой до сих пор торгуют, даже сейчас.
– Красная охра – это мужское дело. Будь осторожна.
Последний пункт я рассеянно подчеркнула несколько раз. Казалось, что самая распространенная краска на земле была и самой таинственной. Получить полную информацию об охре оказалось немного сложнее, чем я думала.
Сидней
Когда мы с Хетти Перкинс, одной из местных кураторов в галерее Нового Южного Уэльса, пили кофе в саду галереи после открытия ретроспективы искусства аборигенов, она энергично рассказывала о скрытых от посторонних глаз традициях коренного населения[29]. «Это одеяло, – сказала она, положив руку на лист белой бумаги в моей тетради, – а это Австралия, – продолжила она, прикоснувшись к деревянному столу. – Ты поднимаешь бумагу, а под ней все… многие картины похожи на одеяло… мы не понимаем полностью их смысл, но знаем, что они передают суть этой земли». Меня заинтриговало, не заглядывала ли она, так сказать, под этот самый стол. «У меня нет на это права, – сказала она. – Вот почему я осторожна. Не мое дело – спрашивать, что что-то означает. Это придет позже».
В тот вечер я осознала, что, по сути, собиралась искать пигмент, который в одном из своих воплощений мне не разрешалось видеть и который использовался для рисования тайных изображений, о которых мне не разрешалось знать. Я с уважением отнеслась к этим тайнам. Но что же тогда, в этих довольно суровых условиях, я могла бы найти на севере, а затем и в центре Австралии, что помогло бы мне понять привлекательность охры?
Дарвин
То, что я обнаружила, было самой охрой. Я нашла ее сразу же, я обнаружила многие мили охры. Вся верхняя оконечность Австралии – это один большой карьер охры, ее так много, что люди используют ее в коммерческих целях для производства цветного бетона. В первое утро в Дарвине я отправилась на раннюю утреннюю прогулку по пляжу Ист-Пойнт, который славится своим многоцветьем. Скалы были похожи на пошедшее волнами малиновое мороженое, как будто какому-то ленивому предку было поручено смешать желтые, белые, оранжевые и красные кусочки в коричневый цвет настоящих скал, но его отвлек пробегавший опоссум, и в конечном итоге этот лентяй оставил сушиться несмешанные цветные вихри. Пятна алого гематита напоминали брызги крови на белесых камнях. Когда я растерла рыхлую гальку в известковом растворе и добавила каплю морской воды, то обнаружила, что могу рисовать полученной краской – на своей коже, на бледных скальных выступах. Но, в отличие от гладкой итальянской охры, эти австралийские пигменты были зернистыми и отслаивались неровными кусочками. За этой краской не стоит проехать и мили, подумала я, хотя, конечно, понимала, что именно это и сделала.