Денис Терентьев
Банька по-белому. Взрослые вопросы о «лихих» 1990-х
Предисловие
Не существует ни одного, ни десяти важнейших событий, превративших СССР в Россию–2020. Эта великая трансформация происходила по капле, и бессмысленно спорить, какая именно капля переполнила стакан или окончательно поменяла цвет булькающей в нем жидкости. Но вчитаться в постсоветскую историю интересно ради возможности нового понимания. Как говорил Мамардашвили, событие можно считать завершенным, когда из него извлечен смысл и вероятность его повторения исключена. Значительная доля россиян в 2020 г. тоскует по Сталину? Значит, сталинская эпоха не завершена.
О 1990–х написано много воспоминаний, а блестящий Леонид Парфенов собрал в своем проекте «Намедни» явления эпохи от малиновых пиджаков до гаражей–ракушек, один просмотр которых способен погрузить в светлые ностальгические чувства. Мне же интересны истории, в которых проявилось новое состояние общества и на которые еще недавно можно было ожидать совсем иную реакцию. Как сказал бы психолог, паттерны поведения в этих историях отличались от привычных, формируя новые рефлекторные дуги нации. Как известно, посеешь мысль – пожнешь поступок, посеешь поступок – пожнешь привычку, посеешь привычку – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу. Разумеется, наши поступки меняют жизнь вокруг не только в День выборов, когда в бюллетене отмечается имя. Страна становилась чуть другой, когда каждый из нас выбирал свое отношение к Марии Арбатовой, Александру Баркашову или Евгению Ройзману.
Конечно, выделить из тысяч медийных историй те, что стали мазками на портрете новой России, – задача сколь субъективная, столь и дерзкая. Тем более на первых полосах газет плотно закрепились скандалы, катастрофы, интриги и расследования, хронологическое изложение которых в книге может вызвать у читателя передозировку. Но есть и приз: найти в пыльных подшивках вдохновляющие истории и самобытных героев – значит доказать, что 1990–е были не только «лихими», но и свободными и героическими. И объяснить, почему обретенное в их атмосфере самоуважение многим дороже сытости и стабильных цен.
Я окончательно решился написать эту книгу, когда все перепроверил и убедился, что Ельцин, передавая власть Путину 31 декабря 1999 г., не говорил: «Я устал, я ухожу». Я смотрел прощальную речь старика в прямом эфире, мне было тогда 25 лет, я был еще трезв и уверен, что слышал фразу собственными ушами. И я такой не один: сколько мемов, сколько шуток потом летало на эту тему – вроде «Я устал, я мухожук»! Налицо типичный «эффект Манделы», при котором у большого числа людей совпадают ложные воспоминания. Миллионы во всем мире уверены, что Нельсона Манделу замучили в тюрьме белые расисты, и даже помнят сообщения на эту тему в газетах.
Я тоже готов положить палец под отрез, что в перестроечные годы держал в руках журнал «Мурзилка», который выписывали младшему брату моего друга, и с восхищением читал одноклассникам двусмысленные загадки: «Мы ребята удалые, ищем щели половые» (тараканы), «Тихо сзади подошел, ловко вставил и пошел» (тапки). Однажды я поспорил с человеком, который утверждал, что это байка. В Интернете не нашлось ни ссылок на конкретный номер журнала, ни скана страниц. Я не сдался и несколько вечеров шокировал невозмутимых библиотекарей, часами отсматривая подшивки «Мурзилки». Спор я проиграл, хотя и сегодня уверен, что с ума не сошел.
Если в 1990–е гг. остановить на улице россиянина любого пола, возраста и достатка вопросом «Кто во всем виноват?», можно не сомневаться, что он уверено гаркнет: «Чубайс». И на лицо его ляжет тень угрюмой мстительности. Считается, что Анатолий Чубайс «натянул на ваучер» всю страну. Но автором идеи ваучерной приватизации, как пишут посвященные, был экономист Виталий Найшуль, а Чубайс лишь настоял сделать чек не именным, а безымянным – для удобства хождения на рынке. Конечно, дерзкий рыжий вице–премьер сам нарвался заявлением, будто на ваучер можно будет купить две «Волги». Но из этого не следует, что он в ответе за всю накипь эпохи: наркоманию, падение рождаемости и гангстерские войны. Но человеческая память хитра и избирательна. Ведь кто сегодня помнит фамилию Найшуль?
Аналогично Путин в 1999–м не призывал догнать Португалию по размеру ВВП. У Гайдара не было не то что виллы в Италии – даже подозрений на эту тему никто предметно не озвучивал. Просто наше желание обвинить кого–то в гиперинфляции 1992 г. подсказывало найти «крайнего» – а значит, и ворованная вилла у министра-капиталиста «по штату» обязана быть. На самом деле уверенность, что мы хорошо помним все, произошедшее на нашем веку, смехотворна. Откуда я знаю? Оттуда, что сам постоянно нахожу доказательства того, что в действительности все происходило не так, как на самом деле.
С тех пор, как распад СССР предписано считать крупнейшей геополитической катастрофой, его причины тоже обязаны быть геополитическими: происки мировой закулисы, подрывная работа Горбачева, либеральные экономисты, сионисты, сепаратисты, экстремисты. Брежневский застой в школах, наоборот, характеризуют как время расцвета державы: много строили блочных многоэтажек, сдали в эксплуатацию БАМ, а батон хлеба стоил 5 копеек. Но это картинка классической мелодрамы, в которой не сразу выясняется, что оба супруга имеют связь на стороне. Советский Союз тоже вел двойную жизнь, которая не могла не выйти наружу, разрушив семью. Но мы этого то ли не заметили, то ли успели подзабыть.
Из 2020 г. нам может показаться, что общество начало превращаться из идеологизированного в потребительское в 1980–е годы. И государству пришлось отпустить вожжи, разрешить кооперативы и торговлю на рынках. Однако в реальности как раз в 1986 г. началась борьба с нетрудовыми доходами: в условиях продовольственного дефицита запретили обогреватели в парниках и ограничили размер теплиц. За нарушения их даже сносили бульдозерами – так власть урезонивала частных огородников, неприлично разбогатевших за предыдущие 20 лет без всяких лицензий и налогов.
В Суздале, например, произошел апгрейд местного дореволюционного промысла – выращивания огурцов. Уже не требовалось строить громоздкие деревянные парники с остекленными рамами, им на смену пришли легкие проволочные конструкции, обтянутые полиэтиленовой пленкой. Появились частные «жигули» и «москвичи», бензин стоил копейки, развитая сеть дорог приводила суздалян на колхозные рынки Владимира, Иванова, Костромы, Ярославля и всего Подмосковья. Даже скромный огород в шесть соток приносил по 2,5–3 тыс. рублей чистого дохода за сезон, а у людей и по 30 соток под парниками прело. К концу 1970-х Суздаль чем–то походил на американский Средний Запад: перед каждым домом машина, лужайка, кресло–качалка.
Когда в 1987 г. разрешили кооперативы, рынки уже на следующий день оказались завалены джинсами–варенками, штанами–бананами, лосинами, пуховиками–дутиками и снегоступами кустарного производства. Хотя открытие фабрики – дело хлопотное и долгосрочное, одни бумаги по полгода собирать. Однако сотни производств давно полулегально работали «налево», «в третью смену».
При средней зарплате в 180 рублей советскому человеку было бы непросто купить автомобиль «жигули» за 9 тысяч. Однако на них записывались в очередь – народ еще и доплачивал, чтобы получить «красавицу» побыстрее, потому что у половины страны имелись «нетрудовые доходы», «халтуры» или «шабашки». И это без учета банального воровства через метровые дыры в заборах. Мне рассказывали, как в 1970–е народ по ночам на катерах подплывал к ленинградскому пивзаводу «Красная Бавария» с канистрами и собственными вентилями, чтобы слить пивко из чанов, пока храпели подпившие сторожа.
Моряк загранзаплыва считался не просто выгодным женихом, привозившим на продажу свитерок и пару пластинок. Многие были самыми настоящими контрабандистами, таскавшими товар мелким оптом и под заказ. Один мой знакомый механик брал коробку импортных сигарет, красил ее в защитный цвет, писал красной краской «Распределительный бак» и вешал в машинном отделении. И его ни разу за 15 лет не поймали. Фирменные пластинки с западной рок–музыкой стоили 60–70 рублей. В юности я побывал в гостях у дилера и лично видел длиннющие полки от стенки до стенки, заполненные винилом в три ряда.
Все эти персонажи мало похожи на отдельных рвачей и спекулянтов в мире строителей социализма. Скорее наоборот: в потребительском обществе сохранялись отдельные бессребреники, которые на вопрос о плате за выполненную работу краснели: «Ну, сколько дадите».
Да что я рассказываю: это все есть в наших любимых советских фильмах. Герой Леонида Куравлева в фильме «Афоня» – сантехник новой волны. В «Калине красной», «Вокзале для двоих» и «Бриллиантовой руке», пусть и сатирически, показан деловой народ, который готов и к разврату, и к переходу в капитализм. Потребительская психология уже всерьез проступает в рязановском «Гараже», а с виду легкомысленный «Служебный роман», где на работу ходят, чтобы высиживать зарплату, флиртовать и спекулировать ширпотребом, исподволь показывает несоответствие экономической системы и устремлений людей.
В 1980–е даже ЦК партии закрывает глаза на отсутствие какой–либо идеологической основы у героев самого популярного актера десятилетия – Олега Янковского. По–новому обыгранная тема лишнего 40–летнего человека, который готов летать, а вынужден просиживать джинсы в КБ, вызывает повальный зрительский интерес. А кассовые сборы – уже не пустой звук, хозрасчет плотно пришел в кино уже в 1970-е годы. Фильмы про молодых «Пацаны» и «Чучело» – где там строители социализма?
Люди постарше помнят, как загремели в 1980–е гг. коррупционные дела: «Гастроном №1» Главмосторга, «хлопковое дело». Полетели с высоких постов Щелоков, Медунов, Рашидов, а из уст храбрых следователей Гдляна и Иванова страна узнала, что в братских республиках Средней Азии во главе райкомов стоят классические басмачи, использующие рабский труд и подносящие начальству бюсты из чистого золота. Но даже те из нас, кто не забыл лица Гдляна и Иванова, вряд ли помнят их главнейший акцент: мафиозная структура существовала всегда: в 1970–е, 1960–е и даже 1950–е годы. Равно как прецедент «Гастронома №1» не имеет никакого отношения к перестройке, система сложилась за много лет до. По не менее громкому делу фирмы «Океан» бригада следователей КГБ начала работу в 1978 году.
Можно по привычке развести конспирологию: мол, «вражеские голоса» развратили перестроечную молодежь. Но «Голос Америки» и «Радио Свобода» фиксировали наибольшую аудиторию в 1970–е гг. – в период разрядки, когда радиостанции не глушили. Из «голосов» советские граждане узнали о смерти Высоцкого, который вроде бы в насмешку пел: «Вот дантист–надомник Рудик, у него приемник «Грюндиг». А сам походил на этого Рудика, когда давал в день по три нелегальных концерта, на которые с почтением ходили идейные противники из номенклатуры. Двойная жизнь целой страны.
Высоцкий очень гордился песней «Банька по–белому», называл ее лучшей из своих. А Юз Алешковский заметил про образ бани, что «не может не пронзить сердце нормального, я не случайно повторяю это слово, человека страсть очищения от скверны советской жизни, от въевшейся в кровь лжи, страсть возрождения достойных человека норм существования». И хотя писана «Банька» в 1968–м по мотивам хрущевской оттепели, ее аллегории и метафизический смысл вполне годятся для 1990–х: именно в тесном пространстве, лишенном икон и окон, открытом для страстей и искушений, человек особенно беззащитен и уязвим. Именно в бане стремятся избавиться от «тумана холодного прошлого». Иногда так похоже, что размежевание наконец состоялось, а потом как рефрен постсоветского десятилетия: «Протопи – не топи…». То англосаксонского права хочется, то царя с бородой.
1990–е гг. называют «лихими»: дескать, вся атмосфера была пропитана рэкетом оперившихся кооперативов. Расскажите это жителям Казани, где с 1976 г. по улицам устраивала пробеги группировка «Тяп–Ляп», забивая всех встречных. 31 августа 1978 г. толпа «тяпляповцев», вооруженных обрезами и металлическими прутьями, прошлись по Новотатарской слободе, оставляя за собой искалеченных людей, выбитые стекла и подожженные машины. Итог пробега – двое убитых и несколько десятков раненых, которые уверенно заявляли милиции, что не имеют претензий к бандитам. И дело тут не только в «казанском феномене»: молодежь закаляла друг друга велосипедными цепями и в Ижевске, и в Воронеже.
«Эффект Манделы» подсказывает, что и проституцию привела за руку перестройка. Однако Владимир Кунин написал свою культовую повесть «Интердевочка» за несколько лет до ее старта. Согласно опросу, проведенному в 1987 г. «Литературной газетой» среди столичной молодежи, респонденты поставили проституцию на десятое место среди самых престижных видов деятельности в стране. Каждый десятый мужчина считал секс за деньги обычным способом продажи труда. При партийных организациях существовали отделы, укомплектованные фактическими проститутками, получавшими фиксированную зарплату за обслуживание различных делегаций и важных персон. Шахтеры, вахтовики, моряки, дальнобойщики передавали друг другу заветные номера телефонов, по которым стоит позвонить, оказавшись в Москве, Ленинграде или Сочи. Каждый командировочный знал, что можно о многом договориться с таксистом или банщиком, а если совсем туго – пойти на вокзал.
Похоже, в этой части традиции тоже нарабатывались десятилетиями: по данным опросов 1923 г., 61% заводских рабочих Ленинграда пользовались услугами проституток. Нам с высоты лет может показаться, что путаны – это преимущественно приезжие студентки или официантки, которым нечем платить за жилье. Ничего подобного: исследователи советских времен отмечают, что среди проституток почти не было крестьянок – земля кормила лучше театров и библиотек.
«Братских народов союз вековой» тоже оказался частью двойной жизни империи. Как только центр ослаб, с окраин потянулись миллионы беженцев. Азербайджанцы убивали армян, абхазы – грузин, а «русские братья» оказались лишними практически во всех национальных республиках. В Таджикистане в 1989 г. проживало около 400 тыс. русских, к 2000 г. осталось 68 тысяч. В Узбекистане головы «колонизаторов» выставляли на рынке напоказ. «Не покупай квартиру у Маши, все равно будет наша» – писалось на заборах по всему бывшему Союзу. А в Москве постеснялись даже создать министерство по делам беженцев, как сделали в Уганде или Индии, а религиозные лидеры не торопились возглавить общенациональный сбор средств. В великой России беженцы не получали ни жилья, ни подъемных, ни помощи в трудоустройстве – в лучшем случае давали землю в чистом поле и помогали собрать на них ветхие домики.
В Прибалтике обошлось без погромов, но оказалось, что Литва, Латвия и Эстония ментально никогда и не были советскими. У партийных и демократических лидеров практически не имелось противоречий: и те, и другие старались сохранить национальную идентичность и вернуться в Европу к рыночной экономике. А партбилет был атрибутом двойной жизни, пропуском на руководящие должности. Москвичи и ленинградцы так и воспринимали Прибалтику в застойные годы: «наша Европа» с модными барами, средневековыми улочками и фестивалем в Юрмале.