Второй: шум. Наш дом стоит в самом тупике, за ним больше ничего нет, один только лес. А дом, что слева от нас, давным-давно пустует; газеты, которыми изнутри залепили окна, пожухли и пожелтели. Поэтому я за долгие годы ослабил бдительность, позволяя Лорен петь и кричать. Над этим стоит подумать. Леди Чихуахуа ее уже услышала.
Под кухонным столом красуется россыпь черных какашек. Опять вернулась мышь. Лорен все еще слегка всхлипывает, но уже успокаивается, что само по себе хорошо. Музыка делает свое дело. Надеюсь, она немного поспит, а потом я разбужу ее к ужину, когда приготовлю любимое блюдо – хот-доги со спагетти.
Повод третий: и сколько она еще будет любить хот-доги со спагетти? Сколько я еще смогу ее защищать? За ней нужен постоянный просмотр. Дети подобны цепям на сердце или шее, которые тянут тебя в разные стороны. Она слишком быстро взрослеет; я знаю, так говорят все родители, но это ведь сущая правда.
«Успокойся», – уговариваю я себя. Оливия в конечном итоге научилась радоваться существующему положению вещей. Котенком она то и дело подбегала к двери каждый раз, когда я ее открывал. В жизни не смогла бы выжить за стенами дома, но все равно подбегала. Теперь, правда, уже слишком поумнела, чтобы так делать. Если это поняла кошка, то поймет и Лорен. Я по крайней мере на это надеюсь.
День клонится к закату, и после ужина Лорен пора уходить.
– Пока, котенок, – говорю я.
– Пока, пап, – отвечает она.
– Через неделю увидимся.
– Ага.
Она теребит ремешок рюкзака. Ей, похоже, все равно, но мне этот момент ненавистнее всего. Я взял за правило никогда не показывать, насколько расстроен. Опять ставлю запись. В знойных сумерках ветром летит женский голос.
Когда мне выпадает гнусный день, в голове постоянно путаются «сейчас» и «тогда». В некоторых уголках дома мне слышатся Мамочкин и Папочкин голоса. Иногда они затевают перебранку по поводу того, кому из них идти в магазин. В другие разы в холле трещит, заливаясь звоном, старый телефон с диском, Мамочка подходит к нему и разговаривает с моей школой, сообщая, что я опять заболел. Порой мне приходится просыпаться от того, что она зовет меня завтракать. Причем отчетливо, будто звон колокольчика. Затем наступает тишина, и я вспоминаю, что их больше нет. Что они ушли. Одни только боги знают куда.
Боги гораздо ближе, чем нам кажется. Они живут среди деревьев, за такой тонкой оболочкой, что ее можно проковырять ногтем пальца.
Оливия
Тед позвал меня в тот самый момент, когда я вылизывала язычком зудевший участок на лапке. «Как некстати, – подумалось мне, – черт бы его побрал». Но в его голосе прозвучала та самая нотка, поэтому я все бросила и пошла к нему. Для этого всего-то надо было пройти по веревочке, которая сегодня сияет насыщенным золотом.
Он стоял в гостиной. Его взгляд блуждал где-то далеко-далеко. «Котенок», – снова и снова повторял он. В нем, будто черви под кожей, шевелились воспоминания. В воздухе витала гроза. Самая что ни на есть страшная.
Я прильнула к нему бочком. Он подхватил меня трясущимися руками. От его дыхания моя шубка шла бороздами. Я замурлыкала и прижалась к его щеке. Напряжение пошло на спад. Тед задышал более размеренно. Я потерлась о его лицо мордочкой. В меня лавиной хлынули его чувства. Мне было больно, но я терпела. У кошек все быстро проходит.
«Спасибо, киска», – прошептал он.
Вы понимаете? Когда он меня позвал, я хоть и была занята, но все равно пришла. Господь поставил передо мной эту задачу, и я с радостью ее выполняю. Отношения с другими – вещь очень деликатная. Над ними надо трудиться каждый день.
Леди-тед поет свой заунывный мотив. Я знаю наизусть каждую ее композицию, едва заметную дрожь и крохотную фальшивую нотку в той песне о прериях. Он постоянно слушает эти записи, когда здесь нет Лорен. Теду, похоже, нужна компания. У меня такое ощущение, что кошка за собеседника не считается. Будь я обидчива, меня это наверняка бы оскорбило. Но теды всегда такие бедолаги, поэтому подобные вещи не стоит принимать на свой счет. Я говорю в целом, потому как не знаю ни одного теда, кроме Теда, у которого живу. Ну и Лорен, надо полагать.
Расскажу все с самого начала. Как он нашел меня во время грозы, в тот самый день, когда нас воедино связала прочная веревочка.
Помню, как я рождалась на свет. Сначала меня не было, а потом появилась, без всяких предупреждений. Меня вышвырнули из теплой утробы в холод, я запуталась в клочьях липкой оболочки плода, ощутила шерсткой первое дуновение воздуха и впервые открыла ротик, чтобы закричать. Она склонилась надо мной, огромная, как небо. Я почувствовала на шейке теплый язык и такие же теплые губы. Пойдем, киска, здесь небезопасно. Мама-кошка. Остальных мы бросили в грязи. Им было не пережить тот поход. Мягкие тельца, с которыми я все эти месяцы делила мрак, теперь неподвижно застыли в потоках ливня. Надо идти. Ее одолевал страх. Я точно могла это сказать, хотя и была еще совсем маленькая.
Ненастье, должно быть, продержалось не один день. Сколько именно, мне неведомо. Мы переходили с места на место в поисках крова и тепла. Глазки мои на тот момент еще не открылись, поэтому память запечатлела лишь запахи и прикосновения: мягкое, пахнувшее землей место, где мы спали, резкую, неприятную вонь крыс. Ее мех на моем носике, когда она тесно сворачивалась вокруг меня калачиком, щекочущий аромат листьев падуба. Открыв глазки, я могла видеть лишь смутные очертания. На землю сверкающими ножами обрушивался дождь. Мир грохотал и дрожал. Поскольку, кроме грозы, я больше ничего не знала, мне казалось, что так будет всегда.
Я понемногу научилась стоять, а потом и ходить. Вскорости поняла, что с мамой-кошкой что-то не так, что-то не в порядке с ее телом. Она все медленнее двигалась. И мне доставалось все меньше молока.
Как-то ночью нас приютил овраг. Над головой, бичуемые бурей, трепетали кусты ежевики. Она согрела и покормила меня. Затем заурчала. Голос прозвучал слабо, тепло куда-то ушло. Потом мама-кошка затихла. Ко мне стал подбираться холод.
Послышался рев, ослепительно полыхнул луч света, только не дрожащий небесный сполох, а желтый круг. Что-то вроде сотканного из плоти, сверкающего в струях дождя паука. Тогда я не знала, что это называется «рука». Он объял меня со всех сторон, меня отобрали у мамы.
«Что это?» От него исходил резкий запах земли. Манжеты скользили от грязи. Рядом рычал зверь. Он посадил меня зверю в утробу. По железной крыше мелкими камешками барабанил дождь. Он завернул меня в желтое, с голубыми бабочками, полотенце и согрел. Оно пахло кем-то знакомым, чем-то таким, что я уже знала или же страстно хотела узнать. Но разве так бывает? Я ведь даже не водила еще ни с кем знакомств.
«Бедный, маленький котенок, – сказал он, – я ведь тоже совсем один».
Я лизнула его большой палец.
В этот момент все и случилось. У него в груди, там, где полагается быть сердцу, вспыхнул приглушенный, белый свет, свился в веревочку и по воздуху протянулся ко мне. Я орала и брыкалась, но меня крепко держали. Свет обвился вокруг моей шеи и соединил меня с его сердцем. Никакой боли. Нас просто связали вместе. Не знаю, испытал ли он в тот момент те же чувства, что и я, – мне нравится думать, что да.
Затем он отнес меня в этот милый, теплый дом, где я могла постоянно спать, а он меня гладил. Мне даже наружу смотреть не нужно, да и не хочу! Все окна он заколотил досками. Тед превратил меня в домашнюю кошку, и с тех пор мне больше не приходилось ни о чем беспокоиться. Это только наш дом, и никого другого мы к себе не впускаем. Разве что Мрак, само собой разумеется, зеленых мальчиков и Лорен. Хотя если честно, то без некоторых из них я вполне могла бы обойтись.
Полагаю, мне надо нас представить. Ведь именно так начинают всякие рассказы. Это трудно. Я совершенно не различаю тедов в телевизоре. Я не знаю, какие детали важны, а какие нет. Словом… по цвету мой Тед наподобие песка. На лице у него лоскуты рыжего меха, несколько гуще на голове и темнее оттенком – что-то вроде лакированного дерева.
Что до меня, то Тед всегда зовет меня «ты», «котенок» или «киска». Но на самом деле меня зовут Оливией. На грудке у меня узкая, белая полоска, ярко выделяющаяся на фоне черной, как смоль, шубки. Длинный и стройный, словно палочка, хвост. Большие, удивительно подвижные уши с деликатными кончиками. Невероятно чуткие. Глаза в форме миндалин и зеленые, как оливки для коктейля. Думаю, не ошибусь, если назову себя красавицей.
Иногда мы действуем как великолепная команда, но порой воюем. Да, все именно так. По телевизору говорят, что всех, и тедов, и кошек, надо принимать такими, какие они есть. Но при этом устанавливать границы. Границы – это важно
Ну все, пока хватит, чувства очень утомляют.
Где-то далеко то ли звонит колокол, то ли зовет чей-то пронзительный голос, рывком вырывая меня из состояния дремы.
Я трясу головой, дабы стряхнуть с себя сон. Но шум не стихает. Может, где-то рядом тихонько поют? Мне это не по нутру. ИИИИиииИИИИ.
Подушечки моих лапок нащупывают восхитительную мягкость оранжевого ковра, я словно иду по крохотным, мягким катышкам. По цвету он напоминает морской закат. Проникающий сквозь отверстия в досках свет расцвечивает стены пестрым узором. Они здесь спокойного, пурпурного оттенка. Нам с Тедом этот цвет кажется красивым. Порой мы с ним сходимся во мнении! А вот кресло с откидной спинкой, в котором любит сидеть Тед, – кожа на подголовнике и подлокотниках вытерта до блеска. Дыру, пробитую столовым ножом во время этих гнусных гонок на велосипеде, он заделал серебристым скотчем. Мне в этой комнате нравится все, за исключением двух предметов, восседающих на каминной полке рядом с музыкальной шкатулкой.
Первый объект моей ненависти называется матрешкой. Внутри у нее уменьшенная копия самой себя, а в той еще одна и так далее и тому подобное. Какой ужас. Они же узники. Я так и представляю, как они безмолвно кричат в темноте, не в состоянии ни сдвинуться с места, ни что-то сказать. У куклы широкое лицо, расплывшееся в тупой улыбке. Она, похоже, невероятно радуется, что заточила в себе собственных детей.
Кроме того, я ненавижу фотографию над камином. Родителей, поглядывающих из-за стекла. Мне все в ней ненавистно. Большая, серебряная рамка с витым узором из виноградных гроздьев, белок и цветов. Аляповато. Мордочки белочек выглядят оплывшими и почерневшими от жары. Будто кто-то облил живых существ расплавленным серебром и дал остыть. Но хуже всего фотография в рамке. На заднем плане – черная, стеклянная гладь озера. На песчаном берегу стоят два человека. Их лица – лишь дыры в никуда. Родители с Тедом обходились немилосердно. Подходя к снимку, я каждый раз ощущаю рывок их пустых, выхолощенных душ.
А вот музыкальная шкатулка мне нравится. Крохотная женщина тянется ввысь своей стройной фигуркой, будто хочет коснуться небес.
ИИИИИИииииииИИ. Нет, в колокольчик звонят не родители. Я поворачиваюсь к ним спинкой, задираю хвост и демонстрирую им зад.
Посреди гостиной на полу валяется розовый велосипед. Повисшие в воздухе колеса все еще едва заметно вращаются. Лорен. Маленький тед большого Теда. Или, может, она принадлежит другому теду, а он только за ней приглядывает? Я уже забыла. Ее запах держится на ковре и подлокотнике кресла, но вокруг тихо. Она, должно быть, уже ушла. Это хорошо. Нет чтобы поставить на место этот долбаный велосипед – да ни в жизнь. Блин. На самом деле мне не терпится сказать «О Господи», однако… э-э-э… Не хочу упоминать всуе Его имя.
Когда приходит Лорен, я укрываюсь в своем ящике. Там у меня есть пространство для мыслей. Всегда темно и хорошо. Бог наверняка не одобрит слов, которые я сейчас произнесу, но… маленькие теды просто ужасны. Поди узнай, что они отчебучат в следующую минуту. А у Лорен, ко всему прочему, еще и какие-то психологические проблемы; в деталях я не разбираюсь, но, видимо, из-за этого она такая грубая и шумная. Кошки очень восприимчивы к звукам. Мы видим ушами и носами. Ну и конечно же, глазами, это само собой разумеется.
Мой ящик стоит на кухне у стены. Я прижимаюсь к холодной стенке ухом, но вой, думаю, доносится не оттуда. Тед опять навалил сверху всяких тяжестей, поэтому забраться внутрь я не могу. Неприятно. На белой доске рядом с холодильником Лорен накорябала неряшливые, пляшущие каракули. «Ла-ла-ла, – написала она. – Тед это Тед. А Оливия кошка». Какое ПРОНИЦАТЕЛЬНОЕ наблюдение. Так она далеко пойдет. Холодильник тихо урчит, из крана капает вода. Но у меня в ушах по-прежнему стоит звон, не имеющий ничего общего ни с тем ни с другим.
В жужжащей комнате все как положено. Шкафчики надежно заперты. За закрытой дверью я слышу мурлыканье машин. Мобильный телефон, ноутбук, принтер. Судя по этим звукам, они живые, и мне все кажется, что они вот-вот со мной заговорят, но они всегда молчат.
Этот тихий звук, напоминающий то ли звон, то ли резкий голос, все не стихает. От машин такого не бывает.
Я поднимаюсь наверх. Мне нравится взбираться по лестнице, от этого возникает ощущение какого-то улучшения. А еще мне нравится спать на ступеньке в аккурат посередине пролета. Тогда возникает чувство, будто я плыву. Ковровая дорожка на лестнице черная, и я с ней отлично сливаюсь. Порой о меня спотыкается Тед. Он слишком много пьет.
Пока я обхожу комнаты, звук, кажется, не стихает, но и не нарастает. Странно. Дверь на чердак я обхожу стороной, можно сказать, десятой дорогой. Гнусное местечко. Затем становлюсь на задние лапы и тяну вниз ручку двери в спальню, которая громко щелкает и распахивается. (Люблю двери. Просто обожаю.) На кровати Теда с полдюжины мотков скотча. Он покупает его ярдами. И я понятия не имею, как он его использует. Я облизываю ленту. На вкус твердая и липкая. В ушах продолжает тихо жужжать иииооиии. Я злобно рычу от нетерпения. Мне показалось или звук действительно как будто пустой, металлический, словно идет из трубы?
В ванной подпрыгиваю вверх проверить краны. Они не издают ни звука, лишь эхом отражаются от стен мои собственные попытки. Я лижу металл и обнюхиваю грязь по краям раковины. Мой Тед – не очень чистый тед. И его ванная совсем не похожа на те, что показывают по телевизору.
Шкафчик стоит нараспашку. На полках коричневыми рядами выстроились пузырьки. Я провожу по ним кончиком хвоста и слегка толкаю. Они с грохотом валятся на пол, из горлышек во все стороны брызгают таблетки. Розовые, белые, голубые. Тед никогда их толком не закрывает, потому как на них есть защитные колпачки, которые у него не получается открыть в пьяном виде. Таблетки вперемешку лежат на грязных плитах. Из них пара штук угодили в лужу, оставшуюся после утреннего душа. От них в воде уже расходится розовое облачко. Я бью лапой по бело-зеленой капсуле, которая стремительно скользит по полу.
ИИИииииии. Высокий звук. Это же послание, я его знаю, причем у меня такое ощущение, что оно адресовано лично мне. Но выяснять это уже некогда, потому как пришло ее время.
Мы с Тедом связаны одной веревочкой, я о нем забочусь, как и велел Господь. Но понимаете, у меня есть жизнь и помимо него. Есть свои интересы. Ну хорошо, хорошо, не интересы, а интерес, только один. Теперь настало время для нее, это очень волнительно и заманчиво.
Я стремительно скатываюсь вниз по ступеням и мчусь к окну, огибая сзади диван подальше от розового велосипеда и оставляя за собой следы лап в пыли. Знаю, что успею, но все равно боюсь опоздать, не в состоянии что-либо с собой поделать. Однако круги света ложатся на стены в аккурат под нужным углом. Запрыгиваю на небольшой, зеленый, покрытый макраме столик. Если встать на задние лапы и немного потянуться вверх, можно заглянуть в дырочку и увидеть за ветвями небольшого дубка улицу. В воздухе за мной тянется серебристая, светящаяся веревочка.