Заветные воспоминания о Панга-Рехе и общении с Арраками не тронуты патиной времени. В них все золотое, живое, неутраченное. По утрам Юри обычно работал, моя мама и Урве стряпали, а отец сидел на крыльце, сочинял стихи или делал наброски. Мы с Яном и Арно катили на велосипедах к морю и ныряли в холодные волны с огромного валуна, похожего на спящего быка, а не то усаживались каменному быку на лоб и удили рыбу. Места здесь были суровые, каменистые, сплошь серое и защитно-зеленое, – можжевельник и камни, испещренные лишайниками. Много лет спустя, впервые отведав джину, я тотчас с поразительной ясностью вспомнил, как в детстве стоял на диком берегу моря неподалеку от Панга-Рехе, срывал ягодки балтийского можжевельника и медленно высасывал их терпкий пахучий сок.
Если накануне шел дождь, мы отправлялись в ближайший «грибной» лес и приносили к обеду полные корзинки боровиков с красными и карими шляпками (на суп), а также ворохи рыжих лисичек, которые мы жарили на сковородке с деревенским маслом, луком и укропом. Иногда Юри выносил на улицу деревянный стол и табуретки, раздавал мальчишкам бумагу, ставил на стол акварельные краски и банку с водой, и давал нам уроки рисования. И отчего я не сохранил свои беспомощные акварельки и рисунки! Ведь на них были пометки и поправки Юри Аррака. Ян и Арно унаследовали художественные гены родителей, и Арно Аррак позже стал профессиональным художником. Обычно Юри не приглашал смотреть свои незаконченные работы, но и дверь в мастерскую не запирал. Так в один из первых приездов на хутор Панга-Рехе я наблюдал работу Аррака над холстом, который получил название «Разговор автопортретов». Четыре бородатых автопортрета художника, два из которых пока представляли собой лишь контуры, а два уже оделись плотью и цветом, сидели кружком, погруженные в разговор. Как-то летом Юри и мой отец на несколько дней заперлись в мастерской и вдвоем работали над детской книгой. Идея была в том, чтобы создать вариации на темы эстонских народных сказок о проказнике-шутнике, болотном лешаке, который помогает беднякам и наказывает жадных фермерских женушек. Этот персонаж, которого Юри называл «Майв», был от рождения наделен волшебной силой. Был вчерне придуман костяк книги, отец собирался написать текст по-русски, а Юри – проиллюстрировать. Они надеялись, что книгу можно будет издать в Москве. Но надеждам не суждено было воплотиться, возможно, потому, что вскоре мы стали отказниками и все советские издательства закрыли перед отцом двери.
Поскольку родители целиком доверяли Арракам, они с самого начала были посвящены в наши планы эмиграции. Попытки эмиграции. Как у многих эстонцев, которые оставались на родине после Второй мировой войны и на протяжении всей советской оккупации, у Арраков были родственники за границей, в том числе дядя и двоюродные братья Юри в США. Поздно вечером, когда дети уже были уложены спать после ужина, состоявшего из свежего деревенского хлеба, творога, парного молока, меда, жареных грибов, овощей и чая на местных травах и ягодах, хозяева и мои родители подолгу засиживались за разговорами. Меня укладывали когда в гостевой комнате, а когда в горнице напротив печки. За окном, на ветвях и деревянных ставнях, висели клочья молочно-белого тумана. Ближайший соседский дом отстоял от хутора километра на два, и вокруг царила такая тишина, что я слышал каждое слово взрослых. Эмиграция, свобода художника, положение национальных меньшинств – вот каковы были главные темы их полуночных бесед. Иногда Арраки и мои родители слушали вечерние программы «Голоса Америки», «Коль Исраэль», «Радио Франс» и других заграничных коротковолновых передач. Здесь, в этой малолюдной глуши, можно было слушать «голоса» без помех. Глушилки тут не включали.
Все восемь с лишним лет, пока мы сидели в отказе, Арраки оставалась нашими близкими друзьями и открыто с нами общались, что нас очень поддерживало. В отличие от многих наших друзей доотказных лет, Юри и Урве не страшились связей с отказниками, хотя у них и могли быть из-за этого служебные неприятности. У моих родителей и Арраков были на редкость ладные отношения. Родители звали Юри Аррака – «Юрочка», а Урве – «Урка» или «Урочка». Арраки звали отца не иначе как «Таафит», на эстонский манер, а в мамином имени удлиняли «и»: «Миила». Лишь однажды я был свидетелем того, как между отцом и Юри возникли разногласия. Шла обычная ночная беседа. Заговорили о войне, об эвакуации из осажденного Ленинграда на Урал, о военном детстве моего отца в глухой деревне, где местные ребятишки впервые живьем увидели еврея, а также о военных лишениях и о том, каково это было – месяцами не пробовать сахара и мяса.
– А ты, Юрочка, где был во время войны? – спросил отец у Юри.
– В Таллинне, с мамой, – невозмутимо ответил Аррак.
– Тяжело приходилось? – автоматически спросил отец, должно быть, представив, как жилось его ровеснику в оккупированном немцами городе.
– Да нет, почему, у нас была нормальная жизнь, – ответил Юри, в голосе которого чувствовалось напряжение.
В кухне старого дома повисло тяжкое молчание. Урве первая почувствовала, что мой отец обескуражен, да и Юри тоже было не по себе. «Давайте-ка я еще чаю согрею», – предложила она и принялась заваривать отвар из мяты, зверобоя и чабреца. Тогда я мало что понял из этого разговора, и списал трения между отцом и Арраком на две бутылки литовского кальвадоса, купленного до этого в райцентре и распитого за ужином. Я тогда еще не знал, что Эстония первой из европейских стран стала Jüdenrein, как раз в тот период, который Юри назвал «нормальной» жизнью. Не знал я тогда ни и о 20-й «эстонской» дивизии Ваффен-СС, ни о концлагере Клоога, находившемся к юго-западу от Таллинна. Можно ли, нужно ли теперь пятнать детские воспоминания кровавыми чернилами истории, которую я изучил уже взрослым?
Поездки в Панга-Рехе венчали наши ежегодные эстонские каникулы. Мы впитывали целительную тишину хутора, наполнялись спокойствием нордических пейзажей. Навещая Арраков каждое лето, с 1976 по 1986, мы наблюдали, как меняются их интересы и предпочтения. Перемены эти предшествовали распаду брака между Юри и Урве, а ведь когда мы только познакомились, в их доме царила совершеннейшая идиллия. Поначалу Арраки культивировали эстонские народные традициями, фольклор, деревенский образ жизни. Постепенно они обратились к буддизму и астрологии, которой особенно увлеклась Урве. Как-то летом 1980 года мы приехали в Панга-Рехе и обнаружили перед домом своеобразное сооружение – высоченную буддийскую ступу из известняка, на которой был яркими красками нарисован полуприкрытый глаз. Эту ступу Юри возвел вместе со своим новым приятелем Велло С., эстонским художником. Прогуливаясь с моими родителями по пустынному морскому берегу, Велло толковал о диссидентском движении в Эстонии и развивал перед ними планы того, как нелегально пересечь границу с Финляндией где-нибудь в северной карельской глуши. Оттуда он планировал добраться до Хельсинки, паромом переправиться в Стокгольм и попросить политического убежища в Швеции. Велло наизусть зачитывал отрывки из «Зверофермы», а свою хипповую подружку прозвал Молли, по имени кобылки из антиутопии Оруэлла. В то лето в воздухе хутора впервые повисло нехорошее, тягостное предчувствие беды. Туманные, блеклые полотна Велло все как на подбор носили немного сюрные названия, которые будто приснились автору. Мне запомнилась его картина под названием «Воспоминания смотрителя зоосада». Юри, возглавлявший секцию графики, а позже секцию живописи в эстонском отделении Союза художников, пытался помочь Велло с устройством выставки. Подозреваю, что именно Велло сыграл какую-то роковую роль в цепочке событий, которая повлекла за собой развод Арраков, а также мрачную полосу в жизни нашего друга, «художника Юрочки».
В августе 2000 года, в медовый месяц, я привез Кэрен в Панга-Рехе. С тех пор мы были в Эстонии еще трижды, проводили ностальгические (для меня, но не для моей жены) летние каникулы в Пярну, в компании моих друзей Кати и Макса. В хуторском доме Арраков, под закопчёнными балками, среди потемневших стен и ржавой крестьянской утвари, всяких-разных коровьих колокольцев, прялок, затупленных кос и дырявых медных котелков, теперь заваривала травяной чай вторая жена Юри, миловидная Иви. Стены не белили уже много-много лет, а кажется, будто только вчера мы с родителями сидели за этим длинным дубовым столом. В конце 1980-х Урве Аррак уехала из Эстонии и следующие двадцать лет провела в Канаде и США, однако жить без Эстонии не смогла и вернулась. Арно Аррак пишет потусторонние пейзажи, по манере и мироощущению чем-то напоминающие ранние работы своего отца. Младший сын Юри, красавец Ян, мой ровесник, из Эстонии не уезжал. Он стал предпринимателем и трагически погиб в 2006 году. Урве вернулась домой, в Таллинн, где и умерла от рака в 2012 году. Теперь уже другой Панга-Рехе, другой дом, где идет другая жизнь, хозяйничает другая женщина, но Юри, пусть и изменившийся и постаревший, пишет завораживающие холсты, которые по-прежнему переносят меня в другое измерение реальности. Юри стал тише и сентиментальнее, как мой дорогой отец и другие художники, рожденные в год 1936-й – Год Крысы.
В наш первый приезд в Панга-Рехе, во время долгих прогулок по берегу моря, я угощал жену ягодами можжевельника и рассказывал ей о детстве в Эстонии. Я поведал Кэрен и самую фантастическую историю про Панга-Рехе, в которую моя жена-американка так и не поверила, несмотря на мои клятвенные заверения. Дело было так. В августе 1983 года мы с родителями, как обычно, поехали из Пярну в гости к Арракам. Не успели мы вылезти из машины, обняться и поцеловаться с Арраками, как Юри сказал:
– Завтра поедем а гости к Вяйке Луби.
На эстонском языке «вяйке» означает «маленький»; в первое пярнуское лето мы снимали домик на улице Вяйке-Сеппа, то есть улица «маленького кузнечика».
– Дядя Юра, а кто такая Вяйке Луби? – спросил я.
– Это строительница башен. Местное чудо. Сам увидишь, – ответил Аррак.
Наутро, подкрепившись гаргантюанским омлетом с грибами, укропом и зеленым луком, мы двинулись вглубь материка по грунтовой дороге. Мы ехали примерно полчаса, пока не уперлисьв большую поляну, которую с трех сторон окружали высокие стройные сосны. По соседству журчал ручей, цвели желтые лилии. Вдоль дороги росли кусты малины, их ветки сгибались под тяжестью спелых ягод, небывало крупных, похожих на сливу-венгерку. Пейзаж был просто райский. В высокой траве паслись овцы. На дальнем краю поляны был разбит огород и стояло несколько ульев, сколоченных из разномастных досок, а один – даже из резных подлокотников и изголовья старого кресла. А посреди поляны высились башни Вяйке Луби.
Вообразите сооружение в три этажа высотой, выстроенное из длинных тонких бревен и разных досок, планок и перекладин, причем горизонтальные планки и перекладины были каким-то замысловатым способом вплетены в вертикальные – так, что получалась решетка. Каждая стена башни издали напоминала грубую холстину, в которой там и сям зияли дыры. Башни были крыты всякой всячиной; тут пригодились и куски ржавого кровельного железа, и разнородные черепицы, и солома, и дранка, и толь, и фанера. Ни подвешенных дверей, ни врезанных окон. К башням на разной высоте были приставлены лестницы, сколоченные из тонких стволов корабельных сосен; лестницы эти вели в отверстия в стенах. Несмотря на фантастический и марсианский вид, башни были жилыми помещениями, и каждая из них была выдержана в своем стиле. Одна походила на современный амбар, другая – на летний домик в стиле функционализма, третья – на шале.
Пока мы с родителями топтались на краю поляны и рассматривали башни, Юри сбегал в огород и вернулся вместе с женщиной лет сорока или сорока пяти, маленькой, коренастой, с мускулистыми руками и ногами. В ее соломенных волосах блестели вкрапленья серебра. На женщине были черные резиновые сапоги и поношенный халатик на пуговицах, зеленый в желтую ромашку. Юри и женщина в цветастом халатике шли к нам навстречу, смеялись и оживленно болтали о чем-то по-эстонски. Улыбка не покидала ее типично угро-финского лица, востроскулого и востроносого. Это и была Вяйке Луби, создательница трех башен и хозяйка лесной поляны.
К нашему удивлению, эстонка-отшельница говорила по-русски свободно и только с небольшим акцентом. Узнав, что мама – филолог-англист, Вяйке Луби обратилась к ней на правильном английском.
– Я изучала архитектуру в Канаде, – объяснила Вяйке Луби. – Пять лет.
Мама едва скрыла изумление.
Юри и Урве обращались с Вяйке Луби как с совершенно нормальным вменяемым человеком. Уже потом, на обратном пути в Панга-Рехе, Юри рассказал, что Луби чуть ли не десять лет провела в психиатрических лечебницах. А потом в один прекрасный день она объявилась на этой поляне, принадлежавшей местному колхозу, и принялась возводить башни. Деревенские жители помогали ей съестными припасами и строительными материалами. Постепенно Вяйке Луби стали почитать в этих местах как лесное божество. Ее все любили, ведь она была знахаркой и лечила травами и заговорами. Бесплодные пары приезжали к ней за помощью и исцелением. К Вяйке Луби на поляну заезжали свадебные кортежи, и она благословляла новобрачных, дарила им венки из полевых цветов и лечебных трав.
Эстонцы были обращены в христианство поздно, лишь в конце двенадцатого века, силами чужеземных захватчиков, и эстонскую культуру по-прежнему питают древние народные традиции. Стоит ли удивляться, что в 1980-е, после сорока лет советской оккупации, тяга эстонцев к языческим ритуалам нашла воплощение в культе местного божества – знахарки и чудотворницы Вяйке Луби? Но я-то видел ее своими глазами, не сквозь призму эстонского фольклора, а как реального человека из плоти и крови. И она действительно была настоящим живым чудом, с которым можно было постоять рядом, поговорить, сфотографироваться. Более того, я сам был свидетелем целительных способностей Вяйке Луби! Юри как раз пожаловался моему отцу, что у него на шее вскочила какая-то непонятная шишка размером с вишню. Скорее всего это был жировик, доброкачественная опухоль, сказал отец, но надо все-таки обследоваться и удалить опухоль хирургическим путем. Вяйке Луби осмотрела Юри, потянулаего за рукав и повлекла к ручью. За хозяйкой вслед с победоносным блеянием бежали овцы. Все остальные, то есть моя мама, Урве и я, послушно последовали за овцами. Отшельница вошла в воду, и я увидел, как к ее ногам метнулась стайка рыбешек. Кормить их она не стала, но сказала что-то увещевательное по-эстонски. Потом Вяйке Луби достала из кармана халатика перочинный ножик и срезала пучок растений с темно-зелеными листьями, росших у самой кромки воды. Она накрошила их прямо на мозолистом пальце, а потом принялась втирать эту травяную кашицу в то место, где у Юри на шее была шишка. Шишка начала стремительно опадать и уменьшаться. Это было невероятно! Отшельница отряхнула руки, обняла Юри, затем Урве, и дала им с собой пучок целебной травы, чтобы прикладывать дома. Потом она развернулась и зашагала по тропинке на середину поляны, где ее уже дожидалась новая группа паломников…
Когда я закончил рассказ про Вяйке Луби, сельскую отшельницу и знахарку, жена посмотрела на меня скептическими глазами ученого-медика: – Ну ты и фантазер!