Лёха совершенно не заметил, как забрался в какие-то новостройки. Он шёл, бесцельно, по строительному пустырю, глядя пьяными глазами на звёзды. Из темноты у забора раздался тихий ровный мужской голос.
– Не спеши, братан!
Лёха послушно остановился. Из тьмы подзаборной вышли три чёрные фигуры, как всадники апокалипсиса.
– Деньги гони, – спокойно произнёс всё тот же голос.
Половинкин безропотно протянул кошелёк одному из всадников.
– Чё то он мне не нравится, – сплюнул в черноту земли другой всадник, – Давайте его ушатаем?!
– Остынь, Зыря! – всё также тихо и уверенно произнёс первый всадник, – Видишь, убогий какой-то.
Три тени тихо вернулись в своё тёмное царство, а Лёха пошёл дальше. Он передвигался в темноте пустыря, как глубоководное чудовище океана.
Вот и пустырь закончился. Половинкин вынырнул из темноты в свет фонарей новостроек…
Первое, что он увидел, был тот самый внедорожник, который подрезал его утром. Сомнений быть не могло – уж очень хорошо запомнил в момент стресса Половинкин цифры и буквы на бампере, в который он чуть не въехал.
Лёху затрясло мелкой дрожью, он снова стал разрастаться до размеров великана. Мозг его взорвала дикая боль, Половинкин подумал, что умирает. «Наверное, это какой-нибудь инсульт…» – промелькнула мысль в раздираемой болью Лёхиной голове.
Пытаясь унять нестерпимые муки, Лёха обхватил голову обеими руками и посмотрел наверх, в чёрное мартовское холодное небо, и там он увидел то, что заставило его отвлечься от ужасной боли – небо прочерчивали тонкие огненные ниточки, словно в момент звездопада.
«Похоже на Персеиды, – удивился Половинкин, – Но какие же Персеиды в марте?!»
Он вспомнил, не смотря на боль, что Персеиды – это метеорный поток, который бывает в августе, а называется так потому, что прилетает со стороны созвездия Персея. И одновременно с этим, он понял, что сам сейчас создал этот поток…
Первая комета огненным шаром врезалась прямо в крышу чёрного внедорожника. Раздавшийся взрыв слегка откинул Лёху назад. Половинкин знал, что при входе в земную атмосферу, эта комета была размером с двухэтажный дом, но по дороге развалилась и оплавилась, её разделённые сёстры-сиамцы не преминут быть с минуты на минуту. Остатки внедорожника полыхали неземным огнём. Буквально через минуту из подъезда выбежал молодой парень и начал бегать вокруг огня, не зная, чем его потушить. Тут же выскочила, видимо, его подруга и что-то начала кричать, размахивая руками.
Вторая комета, как ощутил Лёха, прилетела в район его уже бывшего офиса и освещала заревом тёмный небосвод, третья упала на забор пустыря. Кометы всё падали, уничтожая уже забытые и ещё свежие Лёхины обиды, вспышки огня всё больше освещали небосвод. Половинкин стоял, расставив ноги, и с тихим удовлетворением наблюдал, как разрушается осточертевший и опостылевший ему город.
Смерть, как искусство
– Зачем Вы убили старушку Маклейн?
– Она была слишком живой для своих восьмидесяти пяти, а ещё владела контрольным пакетом акций «Маклейн Корпорейшн». Её конкуренты так и сказали: «Она слишком живая, Сид, чересчур». Теперь уровень её активности их устраивает.
– Вы могли бы назвать этих конкурентов?
– За кого Вы меня принимаете, сэр? Перед электрическим стулом всё, что у меня осталось – это моя профессиональная репутация.
Судья с нескрываемым интересом смотрел на подсудимого.
– Скажите, а почему Вы признались, вдруг, в стольких злодеяниях?
– Понимаете, сэр, в каждой профессии необходимо вовремя уйти на покой, признанным, в зените славы. Вы ведь не будете спорить с тем, что престарелый кондитер должен уйти на пенсию до того, как начнёт путать корицу с перцем? А для порядочного киллера уход на покой – это электрический стул. Разве возможно представить себе бывшего киллера, мирно кормящего голубей в парке?
– Какая странная параллель. Вы серьёзно считаете, что киллер – это профессия?
– Раньше, сэр, я так не считал. Я много читал Конфуция. У него есть гениальная фраза: «Найди себе дело по душе, и тебе никогда не придётся работать».
– Так для Вас убийство – любимое занятие? – брезгливо спросил судья.
– Отнюдь, сэр. В детстве я хотел стать художником, однако, жизнь распорядилась иначе. Однажды мы играли в бейсбол с одноклассниками. Одна девочка закричала: «Сид! Посмотри, у меня бабочка на лбу!» Я решил помочь ей и ударил по бабочке битой. По бабочке я не попал, но Нэнси, вдруг, упала мёртвой в лужу собственной крови. Меня судили, и поскольку я был малолетний, отправили в клинику для умственно отсталых детей…
– Я так и не понял, нравится Вам убивать или нет, – прервал его воспоминания судья, – и при чём здесь Конфуций?
– Терпение, Ваша честь, я расскажу всё по порядку. Так вот, после убийства Нэнси, все стали звать меня душегубом. Один санитар лупцевал меня смертным боем, заводя в процедурную. Он бил, чем попало, Однажды я не выдержал, схватил лежащий рядом шприц и всадил ему в ляжку. Санитар стал хрипеть, упал и стал задыхаться. Я с интересом смотрел на его судороги до тех пор, пока он не перестал дышать. Оказалось, что в шприце была лошадиная доза пенициллина, а у бедолаги была на него аллергия, и он умер от анафилактического шока.
Так я начал пополнять кладбище моих персональных клиентов. Слава обо мне стала обгонять ветер. Предложения с заказами на убийства посыпались, как из рога изобилия, но была одна проблема – я находился в клинике для малолетних дебилов.
– И всё-таки, какую роль здесь играет Конфуций? – нетерпеливо повторил судья, – Он соучастник? Вы с ним переписывались? Обсуждали планы убийства? Почему Конфуций отсутствует на процессе?
– Ваша честь! Я стараюсь быть максимально последовательным, не пропустив ни одного мало-мальски важного факта. Вы же не будете отрицать, что правосудие должно весьма подробно выяснить все обстоятельства дела?
– Ладно, подсудимый, дайте свободу своему красноречию, – вздохнул судья.
– После второго убийства я был в зените своей славы, на то время – немного нашлось бы крутых парней, которые в четырнадцать лет могли похвастаться убийством двух людей. Рисование картин, при таком раскладе, отходило на второй план. Однако, поучение Конфуция упрямо засело в моей голове.
– Опять этот загадочный Конфуций… – пробормотал судья, – нет, подобные Конфуции когда-нибудь погубят великую Америку…
– И вот тогда я понял истинный смысл фразы Конфуция, – пропустил замечание судьи оратор, – любое занятие делает любимым САМ ЧЕЛОВЕК. И я стал делать из убийства произведение искусства.
– Это философия чудовища, Сидней Бышовец! – трагичным голосом отреагировал судья на откровения убийцы.
– Не соглашусь с Вами, Ваша честь. Я бы сказал, что нахожусь «в тренде». С начала своего существования, человечество придумывает всё более изощрённые орудия убийства, причём, это всё вполне законно, на государственном уровне. Химическое оружие, ядерная, водородная и нейтронная бомбы – у этих ребят неплохая фантазия, они далеко продвинулись от первой, пробитой обыкновенной дубиной черепушки.
Я же, не имея возможности производить водородные бомбы в промышленных масштабах, пользуюсь в своей работе обычными бытовыми вещами. Вот, например, нашли ли тело той самой упомянутой мадам Маклейн?
– Она пропала бесследно, я надеюсь, вы прольёте свет на это дело, раз признались в её убийстве? – вкрадчивым голосом произнёс судья.
– Безусловно, затем я здесь и нахожусь. Так вот, мадам Маклейн во всех своих интервью с дрожью в голосе говорила, что она настолько любит свой город, что хотела бы раствориться в нём. Она настойчиво повторяла эту фразу снова и снова. Я воплотил её мечту: усыпив точным ударом её любимого слугу Гонсалеса, спрятался в ванной комнате, и, тюкнув хозяйку по темечку, когда она зашла туда, положил старушку в ванную с кислотой. Старая леди постепенно исчезла в кислоте, а когда кислота разъела затычку, мадам вытекла с кислотой в городскую канализацию, растворившись в своём любимом городе, как и желала.
– Это цинизм, достойный адского пекла! – трясясь то ли от отвращения, то ли от ужаса, сказал судья.
– Любой профессионал циничен, Ваша честь. Разве юрист, выбрасывающий несчастную вдову с тремя детьми из дома на улицу за неуплату ипотеки, не достоин адского пекла?
– Вы передёргиваете… – пролепетал судья.
– Передёргиваю я, как правило, только затвор, и если уж я передёрнул, со мной беседовать уже бывает некому… – ледяным тоном произнёс Бышовец.
– Вы забываетесь, подсудимый! – вжимаясь от страха в кресло, фальцетом прокричал судья.
Убийца долго, как удав на мышь, смотрел на судью. Судья словно находился под гипнозом – он всё вжимался в кресло, со страхом глядя в глаза подсудимого. Стало тихо, пауза затягивалась. Один из приставов, охраняющих киллера, крякнул, чтобы разбить звенящую тишину. Подсудимый расслабился, ухмыльнувшись, и отвёл взгляд от покрывшегося испариной судьи. Судья, избавившись от воздействия взгляда киллера, беспокойно бегал глазами.
– Заседание переносится! О дате я сообщу позже! – закричал судья, стукнув деревянным молотком так, что от молотка отлетела щепка.
Приставы вывели подсудимого из зала. Судья вышел в коридор. Глаза у него бегали, как у помешанного. Помощник судьи пытался подойти к шефу, но отступился – судья шёл по коридору, не видя никого вокруг, и бормотал: «Никакого оправдательного приговора… никакого… ненавижу! Его надо убить… убить!» Судью, вдруг, перестало трясти от страха. Злобная улыбка осветила его лицо. «Убить…» – сладко повторил он.
Человек, который спал
Бернард был человеком, который всегда спал. Я не знаю, как же возможно такое, да и никто не знал из его окружения. То, что он спал всегда, поняли не сразу – он ел, как и все, двигался, говорил и даже работал. Но всё это он делал во сне, об этом я узнал из уст самого Бернарда. Однако обо всём по порядку – я расскажу полностью эту историю постепенно, не надо только меня торопить.
Когда Бернард появился на свет из утробы матери, он не огласил своё появление криком, как иные младенцы.
– Уж не мёртвый ли… – засомневался доктор и стал шлёпать новорожденного по попке.
После целого ряда шлепков младенец зашевелился и открыл таки глаза. Взгляд его был подёрнут некой поволокой. Доктор ещё несколько раз пошлёпал Бернарда по попе, но взгляд у того не прояснился. Эскулап оставил новорожденного в покое, сделав в карте Бернарда пометку, что необходимо ультразвуковое исследование мозга.
Ни ультразвуковое исследование, ни томография головы младенца не выявили никаких отклонений от нормы. Зрение его также было обследовано. Ребенок был совершенно молчалив и смотрел на мир отрешённо. Молоко из материнской груди он потягивал, будто находясь в какой-то прострации – дымка с его небесно голубых глаз не исчезала.
Наконец, мать с новорожденным вышла из стен родильного дома. В медицинской карточке Бернарда имелась запись, похожая на приговор: «Весьма вероятна задержка психического развития».
Миреил (так звали мать Бернарда) лила украдкой слёзы, памятуя всегда о заключении врачей. Однако взяв себя в руки, она занялась, с упорством человека, не смирившегося с ударом судьбы, развитием своего странного ребенка. Она часами разговаривала с ним, читала вслух книги, покупала развивающие игры. Бернард смотрел на Миреил своим туманным взглядом и будто не слышал матери. Взгляд её ребёнка разрывал Миреил сердце.
Но с каждым днём Миреил переходила от отчаяния к удивлению необычности младенца. Ему не было ещё и года, когда Бернард, как всегда глядя перед собой отрешённым, подёрнутым поволокой взглядом, прервал своё молчание и произнёс странную длинную фразу на непонятном языке. Странный язык после этого не повторялся больше мальчиком, и он стал постепенно произносить отдельные слова за матерью. Однако какая-то четкость и длинный размер той произнесённой фразы, совершенно не похожей на младенческое агуканье и лепетание, не выходили из головы Миреил. Фраза эта поразила её даже некой красотой и совершенством – будто произнесена она была на языке какого-то высокоразвитого народа.
Она замечала, поражаясь, и другие признаки необыкновенности ребёнка. Обнаружив, что он из всех игрушек предпочитает кубики и любит строить из них что-нибудь, Миреил закупала их в огромном количестве, так как размеры строительной площадки Бернарда увеличивались с каждым днём. Строения его из кубиков принимали поразительно прекрасные и идеальные формы, причём, он никогда не разрушал построенное однажды из своих кубиков, а возводил новые, всё более великолепные сооружения.
– Куда Вы деваете, мадам, такое количество кубиков? – удивлённо спросила однажды продавщица в магазине детских игрушек, в котором Миреил закупала кубики уже в оптовых количествах.
Миреил лишь беспомощно улыбнулась продавщице, унося с собой очередную сумку, набитую строительным материалом для сооружений ребёнка.
В конце концов, комната, в которой играл Бернард, превратилась в огромный прекрасный город, построенный из кубиков. Строения в этом городе были совершенно необычны и великолепны, к потолку на нитях были привязаны некие чудесные колесницы, сделанные из бумаги. К тому времени, как был возведён этот город, Бернарду исполнилось пять лет.
– Ты так замечательно всё придумал, Берни! – восхищённо воскликнула Миреил, увидев открывшуюся ей картину.
– Это город из моего сна, мама, – произнёс Бернард.
– Из твоего сна, малыш? – тихо спросила Миреил.
– Да, мама, я сплю, – ответил Бернард, как обычно, глядя непонятно куда, – я и сейчас сплю, мама…
– Как же это возможно? – пролепетала женщина.
– Не знаю, только я сейчас и здесь, и там – в этом городе, в моём сне…
И Бернард стал рассказывать матери про свой город из сна, про летающие колесницы, про дома, которые светятся и переливаются чудесным светом, от которого сердце наполняется каким-то немыслимым счастьем, о том, что каждый человек в этом мире живёт около ста пятидесяти лет. Миреил слушала, замерев, не зная, как ей воспринять это всё – нормально ли, что пятилетний мальчик рассказывает такие высокие фантазии и с такими удивительными подробностями. И слушая своего сына, она всё больше приходила к выводу, что рассказывать это никому нельзя и что Бернарда нельзя сейчас выводить на люди. Она и так редко выходила с ним в людные места, со сверстниками Бернард не играл вовсе, а после этого его рассказа Миреил уверилась, что её мальчик должен всегда оставаться дома.
– Берни, я очень прошу тебя никому, кроме меня не рассказывать про свои сны, – обеспокоенно и настойчиво попросила она Бернарда.
– Хорошо, мама, я никому не буду рассказывать это, – согласился мальчик.
– Никогда, никогда! Никому! Это для тебя будет опасно… – умоляла сына Миреил.
Миреил очень боялась, что её Бернарда примут за помешанного.
Время шло, и однажды Бернард задал вопрос, видимо уже немало мучавший его.
– А где мой отец, мама?
Миреил замешкалась с ответом.
– Он далеко… не здесь… – только и пробормотала она.
– А там, в том мире… – медленно выговорил мальчик, – у меня есть отец, но нет мамы. Мой отец там… он, кажется… бог, по крайней мере, все его так называют. Он говорит, что и я стану богом, когда вырасту.
– И как же зовут его? – спросила, с болью, Миреил.
– Его имя нельзя называть, его можно только написать, – проговорил Бернард, – Когда я стану богом, моё имя тоже можно будет только писать.
– Ах, ты мой божок… – роняя слёзы, обняла сына Миреил.
– Хорошо, мама, что ты не просишь написать его имя… – сказал мальчик.
Как не прятала Миреил своего сына от людей, но пришло время, когда необходимо стало посещать ему учёбу. Тем более что к ним домой пришла целая делегация из местной школы. В дверь позвонила высокая сухая грымза с волосами, стянутыми на голове в пучок с такой силой, что казалось, кожа на её лице скоро лопнет. Губы дама сжимала со зверским выражением – видимо, если бы она хоть немного разжала их, то резинка, стягивающая её волосы, растянула бы её рот в улыбке, как у Гуимплена. Наряд её вызывал ассоциации с армейской казармой – тёмно серый пиджак, такого же тёмно-серого цвета юбка, доходившая ровно до середины икр и огромные, несуразные чёрные туфли с квадратными носами, на глазах её были очки с толстенными линзами в роговой оправе. Позади строгой дамы стояла ещё одна, в полтора раза ниже её и в три раза шире. Рядом с широкой дамой стоял худой, сильно лысеющий господин, зачёсывающий остатки волос на свою блестящую плешь.