Когда меня спросили, что бы мне хотелось изучать в университете, я ответила: «Медицину», – чем привела в ужас монахинь. Те считали, что мы, девочки, должны становиться учителями, монахинями, нянечками или женами и матерями. Я и себя удивила этим выбором, но, как только слово вылетело, назад пути не осталось.
Я пришла домой, объявила о своем решении отцу, который тогда был прикован к постели, и он пришел в восторг. Через несколько месяцев у него случился еще один приступ, и он умер. А я должна была закончить начатое.
Я еще не рассказала о своей маме. Она была Скарлетт О’Хара для своего Ретта Батлера[8]. Он сам сколотил свою жизнь, она была очаровательной и веселой, а завтрашний день был всего лишь очередным днем для них. Но жизнь оказалась совсем не такой, какой мама себе ее представляла, когда выходила замуж за единственного завидного жениха во всей деревне. Как только здоровье отца ухудшилось, ей пришлось взять ответственность за все дела на себя. На смену жизни в относительной праздности пришла грязная работа, и мама сама садилась в грузовик, чтобы убедиться в том, что наша семья получит свои деньги. Бог знает, что говорил ей парикмахер, видя, что ее обычно светлые кудри припорошены угольной пылью. В конце концов и она признала, что не справляется: бизнес сошел на нет, а ко мне неожиданно вернулись выходные дни.
Через несколько недель после смерти отца я уже сдавала экзамены, чтобы попасть в университет. К счастью, моих результатов оказалось достаточно, и меня приняли в университет Глазго. В 17 лет я уже была на пути к получению медицинского диплома. Как обычно, ситуация с деньгами меня не слишком-то волновала. В Шотландии, как ребенок из неполной семьи (мама теперь работала страховым агентом, а это означало, что по субботам мне снова приходилось собирать деньги), я могла подать на грант, чтобы покрыть стоимость учебы, оплату проезда и расходы на жилье. Несмотря на стесненные обстоятельства, у нас по-прежнему существовал предполагаемый родительский вклад, что мама интерпретировала как мой вклад в помощь родителям: этим я была занята по вечерам в пятницу, а по субботам в местном баре и ресторане зарабатывала себе на проезд и некое подобие социальной жизни.
Университет оказался школой жизни. Внезапно из прилежной девочки, входящей в 10 % самых умных ребят школы, я стала довольно средним студентом в сравнении с другими. Теперь в списке результатов экзаменов я уже искала свою фамилию, начиная не сверху, а снизу, и выдыхала только в тот момент, когда понимала, что набрала больше 50 %.
Первое знакомство с «пациентом» произошло на втором году обучения, на занятиях по анатомии в 1972 году. Спасибо людям, жертвующим свои тела науке: студенты-медики изучают анатомию во время скрупулезного вскрытия настоящего человеческого тела. Как правило, анатомические отделения представляют собой темные здания с тошнотворным запахом бальзамирующих жидкостей. Группе из восьми человек предстояло работать с телом взрослого мужчины. Нам не дали никакой информации о том, кем он был и как умер. Теперь я знаю, что подробности держатся в секрете, чтобы студентов не сбивали с толку различные анатомические особенности, естественные или приобретенные в ходе хирургических вмешательств.
Люди, ответственные за выбор тел для анатомических занятий, очень придирчивы. К счастью, к тому моменту, когда процесс отбора идет полным ходом, донор уже не может знать о происходящем и не будет расстроен, если ему откажут в полном вскрытии из-за ожирения, слишком большого количества операций или банального несоответствия требованиям.
Тем не менее в таких случаях человек может стать, например, донором роговицы, а остальные части тела пойдут на исследования.
На «нашем» теле была татуировка – сердце с именем Бесси внутри, – поэтому мы стали ласково звать его «парень Бесси». Мне нравится думать, что в течение года мы узнали о нем больше, чем Бесси могла себе вообразить. В связи с этим в моей голове поселилась мысль о том, что татуировки полезны, когда нужно опознать тело. Но если уж вы фиксируете на теле – в цвете и эффектно – имена любовников, возможно, стоит подумать о том, чтобы зачеркивать тех, кого больше нет в вашей жизни. Просто на всякий случай.
Медицинским школам, возможно, следует внимательно следить за студентами на курсе анатомии, так как на этом этапе становятся заметны личностные черты, которые помогают определить, к какой отрасли медицины лежит душа у студента. Мне всегда хотелось проводить вскрытие медленно и тщательно, однако меня – хрупкую и самую юную в группе – выталкивали более решительные студенты, которым хотелось провести как можно меньше времени в секционном зале. В результате их чрезмерного энтузиазма о некоторых частях тела у меня до сих пор туманное представление. Однако даже мне не хотелось корпеть над каждой костью рук или ног слишком долго. Слава богу, на свете есть антропологи. Впрочем, не было большой разницы в том, много мы проводили времени в зале или нет, от нас все равно пахло формалином. Плюсы в этом есть: всегда можно разогнать студентов в обычно переполненном баре, куда я, став старше, стала часто заглядывать. В любом случае анатомия заставила меня кое о чем задуматься.
Как только мы изучили азы, наступило время знакомиться с живыми пациентами. Вот когда все пошло не по плану. Два года обучения позади, еще четыре впереди. Возможно, такой вводящий в систему подход, представляющий пациентов еще на заре обучения, может помочь с решением поменять специальность, если студент поймет в процессе, что не создан для этой работы. Мой путь начался с гемодиализа[9]. Предполагается, что все просто: вполне здоровые люди ждут, пока из крови уйдут токсины, и радуются, что кто-то составляет им компанию и разгоняет скуку ожидания. Вот как было у меня: кровь бежала по трубке между мужчиной и аппаратом, а следующее, что я помню – я проснулась на койке рядом с приятным пациентом, с которым я болтала во время процедуры.
Затем была операционная. Проводили геморроидэктомию[10]. А пол оказался довольно твердым, когда я на него приземлилась… Что ж, по крайней мере, я начала понимать, для какой области медицины я точно не рождена. Следующие четыре года я вычеркивала специальности с набирающей обороты скоростью. Беременные и младенцы? Нет. Дети? Даже консультант сказал мне «нет». Что-то, связанное с работой в отделении, в том числе по ночам – тоже нет. Это решение пришло ко мне, когда я работала врачом в местном хирургическом отделении. В то время студенты медицинского института должны были подменять ушедших на каникулы или в отпуск интернов. Помню, как стояла во втором часу ночи у окна в хирургическом отделении и думала: «Что я вообще здесь делаю и почему отвечаю за всех этих больных людей?»
Обучение заканчивалось, а я все еще не представляла, чем хочу заниматься. Через шесть месяцев мне предстояло стать врачом. Медицина дала мне шестилетнее образование, чтобы я преуспела в профессии. Я завалила всего один экзамен по дисциплине «общественное здравоохранение», но в свою защиту хочу сказать, что вопросы задавали об акушерстве и гинекологии где-то в Африке, а у меня и без того было достаточно проблем с ними в Глазго. Мне пришлось пересдавать, и эта пересдача дала полугодовую передышку.
Вместо того чтобы сразу стать интерном, я на месяц отправилась в отпуск и вернулась куда более счастливой, потому что теперь у меня была цель: патология. Никаких живых пациентов, только органы в банке и вскрытие тела. Значит, я могла получить диплом, пройти интернатуру, и моя карьера встанет на нужные рельсы.
Интернатура окончательно убедила меня в том, что оставить живых пациентов было хорошим решением, хотя оказалось сложно принять тот факт, что после более чем шести лет обучения приходится всего лишь фиксировать результаты анализов крови. Однако, работая в больницах на периферии, я часто замечала, что я действительно самый молодой врач, а по ночам и выходным остаюсь единственным человеком в больнице. Было даже удивительно, что кто-то из нашей больницы уходил живым. Часы работы тоже казались странными: наша обычная неделя состояла из трех 12-часовых смен, одной расширенной смены, длившейся до полуночи, и одной ночной смены. Мы дежурили на дому по выходным раз в три недели, а если кто-то из коллег заболевал, то, бывало, и каждые выходные.
Дежурство на дому начиналось в пятницу утром и заканчивалось утром в понедельник. Иногда старший врач, отлично отдохнувший за игрой в гольф на выходных, мог сжалиться над нами и отпустить пораньше после обхода отделения, но только после того, как мы возьмем у пациентов кровь и занесем результаты в бланк. Порой нам доводилось выполнять процедуры, опыта в которых у нас не было, но они входили в «карманный справочник интерна». Однажды пожилой мужчина попросил промыть ему уши перед выпиской. В «карманном справочнике» ничего не говорилось о том, что лучше использовать для этого теплую воду, потому что холодная может вызвать слишком быстрое движение глаз, отчего у пациента иногда начинаются тошнота и головокружение[11]. Что ж, по крайней мере, мужчина расслышал мои извинения. Этот тест с холодной водой в ушах теперь используют для того, чтобы понять, мертв ли мозг у человека. Тот пожилой господин определенно был жив.
Год я провела, кочуя из отделения в отделение, от специальности к специальности. Однажды в пятницу вечером я совершила ошибку: забыла выписать пенициллин пациенту, прибывшему после операции. Обычно такое строго наказывается. Ошибку заметили только утром, во время обхода отделения. Когда врач-консультант выпустил пар, высказавшись относительно некомпетентности интерна (моей, то есть), пациент вставил слово… Он забыл предупредить о том, что на пенициллин у него аллергия. Врач тогда спустил собак и на пациента. Мне пришлось извиняться перед обоими за свою ошибку. Конечно, я ничего не сказала о том, что случайно спасла пациенту жизнь. Однако с тех пор я свой урок выучила и всегда проверяю, нет ли у пациентов аллергической реакции. Я всегда следую инструкции.
Я едва не сбилась с намеченного пути, когда работала в приемном отделении скорой помощи. Там все было именно так, как показывали по телевизору. Люди появлялись на пороге в мыле и в ярости.
Головные боли, дорожные происшествия, сломанные руки и ноги, разбитые носы и кровотечения, люди с ментальными расстройствами и прорва прочих жалоб. Прелесть работы там заключалась в том, что после лечения эти люди уходили и чаще всего никогда больше не появлялись. Больница стояла в захолустье, врачей не хватало. Мне приходилось быть пластическим хирургом, когда я зашивала лица после того, как люди вылезали из машин через разбитые в аварии лобовые стекла; лором, когда останавливала носовые кровотечения и промывала уши (помня о том, что нужно использовать теплую воду); даже офтальмологом, когда приходилось вытаскивать посторонние предметы из глаз. Ничто из этого сейчас невозможно без предварительной практики, да и тогда не следовало такого допускать.
Еще одной моей обязанностью стало накладывание гипса на сломанные конечности. «Лепщики гипса» не работали по ночам и выходным дням, а этому навыку в медицинской школе нас не учили. Старая аксиома гласит, что если с чем-то справится человек с одним только школьным образованием в загашнике, то и человек с медицинским дипломом сможет это сделать. Вы когда-нибудь клеили обои? Ну, вот и все. К счастью, все мои пациенты с переломами на следующий день обращались к хирургу-ортопеду для хирургического вмешательства. Поэтому при обращении с переломами все, что от меня требовалось, – убедиться в том, что в ближайшие сутки пациенту не станет хуже, чем есть. И я накладывала как можно больше гипса. После этого моим только что загипсованным пациентам требовался грузовик, чтобы увезти их из отделения, зато конечности у них были зафиксированы прочно.
Во время интернатуры я подала заявку на участие в нескольких программах обучения патологии. Их преподаватели, похоже, от меня не были в таком восторге, в каком я пребывала от них, поэтому я решила немного изменить курс и попробовать силы в приемном отделении скорой помощи. Я только переехала в Данди, чтобы занять пост, когда услышала о перестановках в отделении патологии. Произошли изменения в старшем составе, и тогда на время отложили письмо с предложением мне занять у них место стажера. Я решила, что, может, стоит дать шанс отделению скорой помощи, и сама отложила принятие решения о своем будущем на потом.
Королевский лазарет Данди оказался намного больше тех больниц, где я работала, будучи интерном. К тому же там были все необходимые специалисты, в отличие от больниц на периферии. Теперь я занимала должность своеобразного инспектора дорожного движения в коридорах больницы: осматривала пациентов и отправляла их к нужному специалисту. Такая работа гарантировала сохранность больных, но мне было скучновато. Поэтому я решила: иду в патологию.
В 1979 году началось мое обучение. Сразу стало понятно, что комфортнее всего мне на вскрытиях.
С порога меня ждал настоящий марафон, занявший весь день, и сложнее всего было набраться храбрости, чтобы взять в руки скальпель и разрезать тело. В конце концов мой босс потерял всяческое терпение: «Он мертв, хуже ты точно не сделаешь».
Когда мы закончили, я все еще не понимала, от чего этот человек умер, пока мне не указали на свернувшуюся кровь, которую я тщательно удалила из сосудов в легких, – она свидетельствовала об эмболии легких, т. е. тромб из ноги попал в сосуд легких, чем вызвал смерть. Тромбоз глубоких вен – частое осложнение в случае, когда человек прикован к постели, при этом врачи прилагают усилия, чтобы избежать возникновения тромбоза.
В отделение патологии в больнице Глазго привозили людей, умерших на больничной койке, поэтому вскоре я научилась определять смерть от сердечного приступа, от раковых метастазов, кровоизлияния в мозг и сепсиса. От любых естественных причин, разрушающих тело и вызывающих смерть. Порой я удивлялась, как человек прожил столько лет, когда все его органы находились далеко не в лучшем состоянии.
В морге я показывала хорошие результаты, но с лабораторией не складывалось. Лаборанты тщательно обрабатывали ткани, отделенные от тел, нарезали тонкими полосками и окрашивали красителями, чтобы клетки было лучше видно, помещали ткани на предметные стекла и отправляли патологам в картонных лотках размером с лист бумаги. Все шло своим чередом. Предметные стекла осторожно устанавливались под микроскоп, настраивался фокус. Когда я смотрела на них, казалось, будто гляжу в калейдоскоп – столько разных цветов. Такая мистерия. Я понятия не имела, на что смотрю. Единственной подсказкой мне служил запрос из лаборатории, которая возвращала ткани с описанием. Другой стажер, приступивший к работе в одно время со мной, весело определял не только ткани, но и патологии. Катастрофа, учитывая, что моя карьера стояла под вопросом. Поблажки делались, чтобы дать стажерам шанс войти в курс дела, однако рано или поздно наступал момент, когда нужно определить, подходит человек для этой работы или нет. Я решила придерживаться плана, который помог мне на выпускных экзаменах: не говори ничего, возможно, сойдешь за идиота, но доказательств этому не будет. Мне нравился процесс вскрытия и люди на работе, мне не хотелось уходить, однако была вероятность, что мой контракт могли не продлить после полугодовой стажировки.