Пусть вместо теплых материнских прощаний, он услышал холодные нравоучения, это его не расстроило. Саша привык, что мама выражала любовь не через милые слова. Он улыбнулся.
– Я тебя услышал и уверяю, что пиршества мне безынтересны… на таковые я уже насмотрелся, а блуд, по моему скромному мнению, дело жалкое и бесполезное.
– Ты даже не представляешь, как радостно слышать такие слова материнскому сердцу, всё же воспитали мы тебя подобающе, – чуть прослезившись, сказала она.
– Воспитала, прошу заметить. Не дели свои заслуги с ним.
– Будет тебе, – отмахнулась она, – отец твой тоже много старался для твоего развития. Всё твоё образование его заслуга.
– Всё мое образование заслуга гувернёров, что он ко мне направлял. Ах, давай не будем спорить, хотя бы не о нём! Этот день и так не слишком радостен, чтобы тратить его на ссоры.
– А мне показалось, раз ты приблизил день отъезда, то идея отца тебе по душе?
– Всё, что ни скажет папенька, хочешь не хочешь ляжет на душу. А день ненастен оттого, что прощаться скоро будем.
– Хах, – выдохнула она. – Ты прав, ты прав… прощания мне тоже не любы.
Таня всё это время молча наблюдала за беседой, не смея вмешаться, да и не желая. Она тихо отпивала горячий чай, дыша на него маленьким ротиком, чтобы не ошпариться. Завязав тёмно-русые волосы в хвостик, она по-детски болтала ножками под столом, ожидая десерта. Она также благовоспитанна, как и брат, но в силу возраста и небольшой несознательности, в домашних условиях пренебрегала некоторыми правилами приличия, за что родители её никак не ругали, ведь в остальном она была просто образцом милой девушки. Таня была спокойной, возможно потому, что полностью не осознавала того, как далеко и надолго уедет её горячо любимый брат. По сути вся жизнь девочки прошла в пределах поместья Боровских, оттого она просто не понимала всех размахов необъятной родины. А Осёдлый был довольно далеко от Санкт-Петербурга, на перекладных дорога занимала без малого неделю, так что расстояние представить нетрудно. Отобедав, они ещё немного поговорили, а после собрались в парадной прощаться.
– Сашенька, как скоро ты вернешься? – серьезно спросила Таня.
– Не знаю, милая. Должно быть, нескоро.
Она вцепилась ручками в грудь Боровского, отказываясь отпускать. Саша как мог успокаивал сестру, но даже от этих слов слёзы не переставали бить ручьём, стекая на надутые щёки, покрасневшие от того, что их много тёрли.
– Я буду писать письма каждую неделю… обещаю тебе, Таня. Ты даже не почувствуешь, что одна.
Экипаж уже ожидал. Любовь Макаровна прижала Таню к себе, пожелав сыну доброй дороги. Боровский, как подобает хозяину, простился с домочадцами, наказав им исправно служить, и уехал.
V
Экипаж из четырёх скакунов, как и рассчитывалось, с неделю колесил по изматывающим дорогам, несколько раз меняя лошадей. Наверное, в это время тоска одолевала Боровского, как никогда, и утешение он находил лишь в рассказах тётки, которые ни разу не повторились. То ли фантазия у неё работала дай то Бог, то ли багаж жизненного опыта был знатный. В конец заскучать Боровскому она не давала.
– Вы, господин, и когда под стол пешком ходили, были тем ещё сорванцом. Помнится, однажды Вы стащили из ящика Александра Сергеевича пачку папирос, и в тихую, спрятавшись за конюшней, дымить начали. Дымили добро, так, что сено всполохнуло. Ой, какую тогда конюх порку получил, оттого что шастал невесть где, не горюй. И мне досталось от батюшки вашего, что не уследила, но уж помягче, чем ему. А как из Вас-то Александр Сергеевич ремнём дурь выбивал, чтоб не курили и в чужих вещах не рылися… да-а, сидеть Вам туго было ещё долго.
Он рассмеялся, да так, что экипаж чуть не увело в сторону.
– Не помню, хоть убей. Чтобы папа порку мне устраивал? Видать, сильно вскипятился.
– А как не вскипятиться, когда дитё чуть не погорело. Вам тогда всего пять годиков-то было, если б не подоспели, то как пить дать удушились дымом.
– Подожди… если я такой малой был, то как папироски-то выкрал? Они же у отца всегда в кабинете, да в столе за вторым дном.
– Это сейчас они за вторым дном, а раньше он их просто над окном держал, и они там тихо лежали да полёживали, никого не трогая.
– Ну, хорошо-хорошо. Но кабинет, если без отца, то закрыт на ключик.
– Выкрали из пиджака стало быть, когда он его стираться отдал, а ключи забыл.
– Но до папирос-то я бы один никак не дотянулся? Значит не один я был тогда.
– И то верно… малы Вы ростом были. Вы тогда с деревенскими мальчишками якшались больно, может их попросили помочь? Иль вовсе они на дурость этакую натолкнули?
– Да кто ж сейчас узнает? Эх, помнил бы – сказал.
– Не зазорно забывать, Александр Александрович, зазорно не хотеть вспомнить. Я вот тоже многое припомнить так сразу не могу, но ничего, живу же. Вот, к примеру, у нас мальчик один гостил, как раз примерно тогда же, когда Вы конюшню сожгли, но вот лица, а подавно имени совсем не упомню. Кто? Откуда? Чёрт его знает.
– Мальчик? Может ты про Юрку говоришь?
– Нет, то другой. Юрия Анатольевича Вы уж думаете не помню, что я кляча старая?
– И кто ж таков Юрка? – подтрунивая, спросил Боровский.
– Боже милостивый! Брат он Ваш, двоюродный. Племяш Любовь Макаровны, – проговорила она, устав от дотошности господина. – Тот парнишка другой был. Не родственник он, вроде как сыном был у друга батюшки Вашего.
– Коль ты этого не помнишь, Петровна, то я подавно.
Они продолжили разговаривать на отвлечённые темы, пока перед их глазами не предстал величественный град – Санкт-Петербург, воздвигнутый Петром и прославенный его именем. Золотистые купола храмов блестели под солнцем, выступая из-за укреплённых стен крепостей, усаженных пушками. Вдоль стен стойко стояли статные часовые, обтянутые в плотные серые шинели со складками, удерживающимися хлястиком на двух пуговицах. Гордо они оглядывали окрестности, но, завидев Боровского, который высунул туловище из кузова, начав махать им рукой, несколько солдатиков невольно заулыбались и помахали ему в ответ, растянув улыбку под густыми усами.
– Выгляни, Петровна! – подзывал восхищённый Боровский. – Посмотри на виды!
– Позвольте, но нет.
Боровский полностью наполнился прелестным чувством удивления, утраченного им уже давно. Как прекрасны были эти виды черепичных крыш, выглядывающих из-за могучих укреплений, а как красива была Нева, протекающая вдоль города и приносящая с собой неизвестный ветерок с рыбным запахом. Проехав через арку, облюбованную взглядом Саши, экипаж начал ехать по густозаселённой улице, стуча колёсами и раздвигая толпу людей. Не видел Боровский в жизни столько народу, что собралось в одном месте, оттого сердце его трепетало, а глаза сверкали как никогда. Ему хотелось тотчас же выпрыгнуть и пройтись по улице, просмотрев каждый уголок и тропочку, и лишь уговоры Марьи Петровны держали его в узде. Ей никогда не приходилось видеть господина таким взбудораженным и полным желания действовать, поэтому она тоже была под неким впечатлением, и вместе с этим её сердце, что вырастило это взрослое дитя, было очень счастливо ощущать огонёк его души, а не фальшивое свечение керосиновой лампы.
Карета носилась по улицам, проезжая мимо статных каменных домов с открытыми окнами, из который доносились совершенно разные и непредсказуемые запахи и звуки. Так Боровский чётко улавливал аромат свежей выпечки и пряностей, привезённых из зарубежья и расфасованных в плетёные корзинки для рынка. А из окошек слышались то недовольные возгласы, то крики восхищения, или же вовсе неприглядная брань, какую Боровскому приходилось слышать лишь от конюха Прошки, ругающего непутёвого сына, когда тот не прибрал за лошадьми или не как следует развесил сбрую.
Не важно, что это было, от всего он получал неподдельный восторг. Вот экипаж уже подъехал к дому, где Саша должен будет жить, пока учится в университете, а может и дольше. Дом этот сильно отличался от других квартир города, хотя бы тем, что был сделан из дубовых брусков, а не из кирпича. С виду дом был весьма красив и выглядел довольно старо, будто поседевшим старцем, но каждая деталь и мелочь были сделаны добротно, на века. Дом был солидных размеров, но, конечно, несравним с поместьем Боровских. Он был двухэтажным, с треугольной крышей, покрытой сосновыми досками, которая откидывала значительную тень. На первом этаже помимо кухни и гостиной располагалось ещё две гостевые, а на втором было всего две большие комнаты. Возле камина в гостиной был выход на маленький задний дворик, ограждённый белым забором. Во дворике была всего одна иссохшаяся скамейка, которая, покачиваясь, стояла уже которое десятилетие.
В общем вид у него был приятный и успокаивающий, но вместе с тем чувствовалась какая-то загадка, исходящая от него, что привлекало Сашу. На улицу выходило одно-единственное двухстворчатое окно, измазанное жирными пятнами и следами от чьих-то неухоженных ладоней. Боровский и Марья Петровна прошли через крыльцо и, вдохнув побольше уличного воздуха, вошли внутрь. Извозчик плёлся сразу за ними, волоча за собой громоздкую кучу вещей, большую часть которых занимали хозяйские вещи, в основном книги и немного одежды на выход и на домашнюю. Внутреннее убранство дома было весьма чистым, отец Саши распорядился, чтобы дом убрали. Пыли было не так много. Возле лестницы, уходящей на второй этаж, был камин, над которым тикали часы, показывая два часа дня. Рядышком с ним стояла стойка кочерёг и пачка дров, а напротив трёхместный диван из красной ткани и такое же кресло. Позади них располагалось то самое окно, на подоконнике которого одиноко стоял горшок с заплесневевшей землей. На углу, подле того же окна, раньше был небольшой садик, так как там тоже стояло много пустых горшков разных размеров. Слева от импровизированного сада были книжные полки в пять ярусов, забитые литературой, ещё левее был выход на задний дворик. На боковой стене, где были полки, находилось ещё два окна, смотрящих на небольшой переулок. А с левой стороны лестницы было две комнаты, одна побольше, другая поменьше. Сразу на входе был проход на кухню, там же стоял напольный тремпель.
– Божечки святы! – выдала Марья Петровна. – Какой ужас! Невероятно грязно.
– Да-а, одной туго тебе будет. Чего отец тебе в помощь кого-нибудь ещё толкового не дал? Зашьёшься ведь. Надо найти кого-нибудь тебе в помощь.
– Да Бог с ним, Александр Александрович, что одна. И не с таким справлялись, если что я и Вас к чистоте-то приучу. Какая эдакая зараза тут жила до нас? Всучить бы ей швабру в зубы и заставить прибираться.
– Милостивый человек, – обратился он к извозчику. – Вещи, будьте добры, на диване разложите. Вижу, день будет занят уборкой, неприятно.
– Я здесь живенько управлюсь, Вы не беспокойтесь. Но просьба у меня будет малёхонькая к Вам, раз уж здесь всё так плохо.
– Говори. Помогу чем смогу.
– Сходите на рынок и прикупите ковров пару штук, а то на голых полах дурно как-то. И продуктов по списочку.
– Петровна, я ж не прислуга чтоб гоняться за коврами. Образумься немножко, а то ж выпороть за такую пакость могу.
Тут же Марья Петровна взглянула на господина жалостливым взглядом и, поджав губы, согнулась, изобразив вид старой девы, которой и лишний шаг даётся с трудом. Боровский был не в силах на это смотреть, что бы он ни говорил, но ни в жизнь у него не поднимется рука пороть тётку, вырастившую его. Эти глаза, на которых проступали горькие крокодильи слёзы, уж слишком сильно на него влияли. Знал он, что всё фикция и что его нагло используют, но не мог ничего с собой поделать. Ведь всю жизнь эта нянька для него второй матерью была, она защищала его от нападок отца и ютила в своей коморке, где они вдвоём в детстве засыпали под птичьи щебетания. Оттого быстро он забрал свои слова и ушёл на рынок.
Во время прогулки по столичным улицам с лица Боровского напрочь отказывалась сползать улыбка. Он не знал, где точно был рынок, но это его вовсе не волновало. Напротив, ему было в радость подольше побродить меж каменных домов, ненароком заглядывая в распахнутые окна, теша гнетущее любопытство домашним бытом петербуржцев. Мимо него тихоходом проползала беспечная толпа, которая, словно поток, уволакивала его с собой. И, будто величественная Нева, это людское течение носило Боровского долгие часы, показывая юношескому взору все местные достопримечательности: от захолустных пустячков, вроде пивных трактиров, где подавали отвратный алкоголь и еду, до прекрасных тротуаров подле ещё более величественного Зимнего дворца. Словами не описать каково было восхищение Саши при виде этого шедевра архитектуры, как билось сердце молодого эстета, ищущего радость в этих прекрасных стенах, раскрашенных песчаной краской. А стоит ли говорить о том, какими детскими глазами он глядел на колонны, возвышающиеся высоко вверх, будто касаясь голубого полотна, и с каким выражением он наблюдал за стремлением бездушных статуй на крыше протянуть каменные длани к облакам, нежно придерживая небесные своды. Когда Боровский смотрел на эти, ранее невиданные им, красоты, он замирал, молча наблюдая за фигурами в дорогих одеждах, мелькающих в многочисленных окнах. И так он мог бы стоять до глубокой ночи, но внезапная мысль о необходимости всё же посетить главное место столпотворения людей (рынок) перебила желание продолжать лицезреть. Уже вечерело, когда Боровский нашёл рынок и приказал принести два понравившихся ему ковра домой, вместе с продуктами. Время было около шести вечера, когда Боровский вернулся с затянувшейся прогулки. Как и ожидалось, дом был прибран, ловкие руки Марьи Петровны явно знали своё дело. Камин был зажжён и от него доносился приятный треск горящих осиновых полешек. Их ярко-жёлтое пламя с красными выкройками освещало большую часть гостиной, оттого Боровский был удовлетворён атмосферой, царившей в этот вечер. Она, по его мнению, была крайне важна для комфортного проживания. Он сел на диван, показавшийся ему весьма удобным, и с довольным выражением лица попросил принести ему чашку чая. Когда ему принесли чай, на журнальном столе он заметил конверт. Он распечатал его и прочитал: «Для Боровского А.А».
«Здравствуйте, Александр Александрович. Это краткое письмо я оставляю Вам в надежде, что Вы откликнитесь на те небольшие требования, которые я изложу ниже. Как можете Вы видеть, дом весьма ненов, но уверяю, что крепок и надёжен, однако хочу предупредить, что скопище устраивать в нём не нужно, так как всё же тесен он для многого люда, оттого от вечерей прошу отказаться. Во-вторых, покорнейше прошу не выкидывать вещи, что хранятся на втором этаже в комнате слева. Если будут они Вам не любы, иль будут мешать доброй жизни, то я немедля распоряжусь забрать их. Сразу должен сказать, что дверь, ведущую в сад, надобно закрывать на внешний замок, но не на внутренний, так как тот, чертяка, заедает и более отказывается открываться. В остальном дом весь Ваш, живите сколько хотите и с кем душе Вашей угодно будет… конечно же при условии, что оплата будет в срок. Более не смею Вас утруждать и желаю приятной жизни в нашей великой столице.
Ваш Градатский К.Г»
Прочитав ловко написанные строки, Боровский невольно улыбнулся и отложил письмо. Позже Саша решил полностью осмотреть хоромы. Быстро взобравшись по ступенькам на второй этаж, он мимолётно оглядел комнаты. Войдя в каждую из них, Боровский почувствовал лёгкое покалывание, пробежавшееся по коже, словно гусиная стайка, и тут же закрыл двери. Такая реакция скорее была связана с тем, что это были не уютные спальни, в которых появляется желание искупаться в постельном белье, а мрачные кабинеты, дух которых Боровский не переносил ещё с детских годков. По этой причине он расселился на первом этаже, в комнате подле лестничного пролёта. Как её описал сам Боровский, она была вполне мила, хоть в ней и не было окон, зато стеночки её полнились душевностью и имели способность клонить ко сну. Но главным же плюсом было, несомненно, то, что если оставить дверь комнаты открытой, то тепло камина будет наполнять помещение, а значит поутру Боровскому не придётся так сильно мучиться, борясь с собственной мерзлявостью. Однако, этот немаловажный факт он решил опустить, когда объяснял свой выбор Марье Петровне, видно, из-за его пустяковости. Сама же Марья Петровна поселилась в соседней комнатушке, решив, что постоянно подниматься и спускаться для её старческих костей будет большим испытанием. Первый день в столице был весьма насыщен и полнился целой палитрой цветов, вместо привычных чёрно-белых тонов Осёдлого.