Нам очень не хватало любви. И когда чья-то рука гладила нас по остриженным головкам, мы с жадностью ловили эту руку, сжимали ее и все спрашивали: «Мария Николаевна, вы любите меня?» Мария
Николаевна или Нина Викторовна, или кто-то другой, конечно, говорили, что любят и тут же уходили. А мы не понимали, что нельзя любить всех детей, когда дома свои родные ждут, и наперебой кричали, что меня любят больше.
Родителей я уже не вспоминала, а когда они приезжали ко мне, что-то далёкое и непонятно – знакомое бередило сердце. Хотелось, чтобы они поскорее уехали, чтобы не было внутри тяжёлой боли. Несколько дней после их отъезда никак не удавалось прийти в норму, опять пропадал аппетит и не было желания никого видеть. Гостинцы делились на всю палату да особо они и не нужны были, так как кормили нас очень хорошо. Фрукты и сладости давали каждый день. Домашние дети, наверное, не видели того, чем кормили нас. День рождения каждого справляли всей палатой. Нас угощали чем-нибудь сладким, и мы хором пели: «Как на Ванины именины (или чьи-то другие) испекли мы каравай…» Руками мы показывали, какой вышины и ширины он был, этот каравай.
Всегда с нетерпением мы ждали праздников. Особенно любили Новый год. Все вместе клеили цветные цепочки и флажки на длинных нитях, которыми украшали елку. В палате от стены к стене вешали длинные гирлянды и флажки. Даже веранда украшалась, ведь нас вывозили на нее каждый день. Мы разучивали новогодние песни, стихи. На утреннике к нам приходил настоящий Дед Мороз, раздавал сладости, а мы хвалились ему своими талантами, лежа в гипсе, привязанные фиксаторами, маленькие, больные «артисты». Наше положение было для нас уже естественным, мы забыли, что есть другой мир с подвижными играми, с прятками, догонялками среди цветов и людей.
Весной так же мы готовились к майским праздникам. Санаторий наш находился на одной из центральных улиц города, по которой проходили колонны демонстрантов. Нам очень хотелось посмотреть демонстрацию. С улицы доносились звуки музыки, детских голосов, приветственных лозунгов. Это был незнакомый нам мир, мир бурлящей жизни, о которой мы ничего не знали. В один из майских праздников, дождавшись, когда все взрослые уйдут заниматься своими праздничными хлопотами, мы соединили кровати, развязали друг другу фиксаторы, и вылезли на подоконники.
Никогда не видели мы столько красного цвета сразу. Флаги, транспаранты, цветы, нарядные люди, которые вместе пели торжественные песни, красивые дети, сидевшие на плечах у пап – все это нас настолько поразило, что мы сначала онемели. Раскрыв глаза и рты, мы смотрели на это диво, как на кинофильм. Потом кто-то из нас закричал: «Ура!» и мы во все горло подхватили: «Ура-а! Ура-а!..» Надо было видеть лица взрослых в колоннах, на которых смотрели наголо остриженные маленькие детки в больничных белых рубашках из окон серого казенного здания…
Нас в этот день лишили третьего блюда в обед – самого сладкого желе. Притягивали фиксаторами нас крепче, чем обычно. Мою грудь стянули так, что было трудно дышать. Ремни врезались в кожу. Мы плакали и просили расслабить фиксаторы, но нас никто не хотел слушать. Когда, наконец, ремни ослабили, у меня долго болела грудная клетка и не заживала красная полоса от фиксатора. Я очень боялась одну толстую нянечку. Когда у кого-то расстраивался живот и приходилось просить судно не в положенное время, она била нас мокрой тряпкой. Было больно и обидно: за что? Вообще наказания были довольно частыми и не всегда безболезненными. Но жаловаться было некому, да и не было у нас такой привычки.
Летом мы тоже принимали процедуры закаливания. Во дворе санатория была сделана деревянная площадка. На нее постилали простыни и нас выносили голышом на эту площадку. Так мы принимали воздушные ванны и загорали. Какое блаженство было лежать не в гипсовой кроватке на спине, где невозможно было не только повернуться на бок, но и просто поднять голову, пошевелиться!
Я лежала на животе и смотрела на цветы, которые росли тут же, рядом с нашей площадкой. Это были ярко-оранжевые настурции. Их округлые листья и полосатые цветы-граммофончики кивали мне, будто здороваясь, и доносили еле уловимый аромат. Это была другая жизнь. Я завидовала этим цветам, что они могут постоянно видеть солнышко, небо под головой и качаться на ветру, сколько им хочется. Настурции до сих пор являются моими любимыми цветами из того больного детства. Недалеко от нашей площадки работал фонтан: у гуся, высоко поднявшего голову на длинной шее, из клюва вытекала вода. Её струи шептались, звенели, разговаривали на своем водном языке и ласково успокаивали. Веки незаметно закрывались, и я засыпала, обдуваемая ласковым ветерком под журчание водных струй фонтана. Потом нас снова уносили в свои надоевшие кроватки, и мы опять ждали встречи с цветами и фонтаном.
Так проходили дни, месяцы и годы. Ребят из нашей палаты готовили к школе: учили алфавит, цифры. У меня было огромное желание научиться читать. Хотелось разобрать смысл чёрных значков – букв, которые, складываясь в слова, раскрывают тайну. Очень хотелось учиться, узнать новый мир, о котором мы знали совсем немного и то из книжек.
Мне исполнилось восемь лет. После очередного рентгеновского снимка врачи установили, что активный процесс затих, позвоночник мой спокоен и решили меня ставить на ноги. Второй раз в своей жизни я вновь училась ходить (как потом оказалось, далеко не последний раз). Как же страшно уже в сознательном возрасте делать первые шаги! Голова кружится, тошнит, ноги не слушаются! Взрослые, опоясав меня полотенцем, сзади держат его концы и водят по палате. Шаг за шагом, от кровати к кровати. Коленки подгибаются, ноги не слушаются. Но постепенно мышцы наливаются силой, становятся упругими, и я уже сама, держась за железные прутья коек, тихонько делаю собственные шаги. Падать нельзя. Это очень вредно для неокрепшего еще позвоночника, так мне сказали доктора. Потом мне делают жесткий и тяжелый желатиновый корсет. Нужно ходить только в нем. Спереди он зашнуровывается, туго стягивая мою грудную клетку. Я привыкаю к своему новому положению. Я уже ходячая.
В один из дней за мной приезжают родители. Белое больничное белье снимают и одевают на меня такое красивое, все в ярких цветочках платье! Мне так хочется похвалиться им в палате! И я умоляю, чтобы хоть в дверях меня показали всем: «Ведь мне надо попрощаться!» Папа берет меня на руки, и мы наконец-то выходим на улицу! Шум машин оглушает. С непривычки у меня кружится голова. Я закрываю глаза и уши. Сама хожу еще плохо, поэтому меня по очереди несут то папа, то мама. Устав, они садятся отдохнуть. И тут мы слышим траурные звуки похоронной музыки. Мимо идет целая процессия. Мне страшно, и я снова закрываю глаза и уши. Родители встают и быстро обгоняют эту колонну. Устав, они вновь садятся отдохнуть, и вскоре опять процессия оказывается рядом. Мне опять страшно. Так повторяется несколько раз. Устав от этой музыки, я спрашиваю маму: «Почему так много людей сегодня хоронят?» Она улыбнулась и сказала, что это одна и та же процессия. Только сначала мы её обгоняем, а потом она догоняет нас.
Мне очень хочется идти самой. Я упрашиваю родителей хоть немного пройти своими ногами. Я стараюсь махать руками, как взрослая, и у меня получается, что правая нога и правая рука одновременно идут вперед, а потом и левые рука и нога тоже вместе делают шаг. Они так не хотят разделяться. Мама показывает, как надо правильно идти, но у меня не получается. Они снова берут меня на руки, и мы приближаемся к вокзалу…
Наконец-то мы подходим к дому. Мама открывает дверь и … мне становиться плохо. В глазах все рябит, я ничего не понимаю и кричу: «Назад, скорее, назад в санаторий!» Яркие шторы на окнах, пестрые наволочки на кроватях, цветные покрывала, аляпистый ковер на стене – все это резало глаза, пугало. Я стала плакать и проситься назад. Глаза отвыкли от ярких красок. Мне привычнее стал простой белый цвет, равнодушный и спокойный. Почти пять лет я провела среди белизны больницы и совершенно отвыкла от многоцветья, особенно, когда его было много.
Дома меня встретил брат, разница с которым у нас была меньше года. В свои восемь лет я выглядела на пять. Рост мой в вязи с болезнью замедлился, и я росла плохо.
Был еще один братик. Совсем маленький. Он лежал в плетеной коляске и спал.
Семья
Теперь я стала учиться жить в семье. Что это такое я не знала. Маму и папу называла на «вы», как нас приучили в санатории. Мы за это время стали почти чужими. Не могу сказать, какие чувства после такого длительного срока разлуки испытывали они ко мне. Я же была еще мала и могу говорить только о своих чувствах. За пять лет я отвыкла от ласки, но как всякий ребенок остро чувствовала добро и зло.
Ходила я еще совсем плохо, и если падала, то не умела делать даже этого. Совсем маленькие дети, когда впервые учатся ходить, уже умеют падать, то есть выносить ручки вперед, чтобы не разбить лицо. Делается это бессознательно, этому никто не учит.
Все приобретенные когда-то навыки хождения за долгое время лежания без движений совершенно были забыты. Без нагрузки мышцы ног и спины атрофировались, были очень слабыми. Ноги походили на тонкие палочки. Ходить очень боялась, особенно, когда попадались препятствия в виде неровностей на дороге, или ступенек лестницы. Падала «солдатиком», вытянув руки по швам. Поэтому лицо мое было всегда в крови, нос расквашен. Встать после падения тоже не могла, не давал корсет. Спина была закована в него, словно в панцирь и сил подняться у меня не было. Поэтому, если это было на улице, то лежала на земле до тех пор, пока меня не поднимал кто-нибудь из взрослых. Гулять одна я почти не выходила. Если же падала дома, то подползала к ножке стола или кровати и ухватившись за них, поднималась. Брат смеялся надо мной, называл «дура». Я была для него существом для насмешек. Если это замечали родители, то наказывали его, за это он еще больше злился на меня, стараясь толкнуть незаметно от мамы и папы или в их отсутствие. Жаловаться я не умела – отучила жизнь в казенной «семье» санатория.
Дома мне было плохо. Днем взрослые уходили на работу, брат в детский сад. Со мной же и другим маленьким братиком Женей оставалась нанятая мамой женщина из репрессированных. Я её почему-то очень боялась, хотя она была доброй и жалела меня. Все было не так, как в больничной обстановке. Не было режима, к которому я привыкла. Не было того разнообразия в питании, которое мы получали в санатории. Особенно я страдала от того, что на ночь не получала кефир. Каждый вечер я просила кефир и не могла понять, что у мамы нет такой возможности покупать его регулярно. Всё было непривычным и пока чужим для меня. Днём родители находились на работе, брат Игорь в детском саду, а я оставалась с маленьким братиком Женей и няней. Заняться было нечем, я очень скучала по друзьям, которые остались в санатории и грустила, сидя у окна.
Мы жили в Петушках в «финском» домике, целый ряд которых располагался прямо напротив фабрики «Катушка». Недалеко стояли бараки, в которых жили семьи рабочих фабрики. В одном из таких бараков жили мои тетя и дядя. Мама меня водила туда. Около бараков были огромные лужи и грязь, в которых всегда плавали и гуляли гуси и утки. Я очень боялась гусей, которые вытягивали шеи и с шипением норовили защипать.
Однажды мама ушла к тете и сказала, что скоро придёт. Я долго ждала и от одиночества решила сама пойти к ней. Шла потихоньку, обходя выбоины на дороге, чтобы не упасть. Навстречу мне приближалась ватага детей. У старшего мальчика, лет десяти, в руках была палка. Поравнявшись со мной, они остановились и внимательно стали смотреть, как я иду. Вдруг старший ударил меня палкой по спине. Палка отскочила от корсета. Они засмеялись, стали кричать: «Она деревянная. Дай, я стукну! Нет, дай мне палку!»
Каждый из них по очереди бил меня, и они заливались смехом. Мне не было больно, только огромный ком стоял в горле, и по лицу текли слезы. Плакала я молча. Так и шла под палкой до самого барака. И только войдя в комнату тети, дала волю голосу. Со мной случилась истерика. Я кричала, что больше никогда не надену корсет, чтобы мама выбросила его. Я не хотела отличаться от других детей, чтобы не привлекать внимание к себе и слышать насмешки. Этот случай обиды и унижения пройдет со мной через всю жизнь.
Рядом с нами жила большая татарская семья. У одной из девочек я увидела однажды огромную куклу. Такая кукла была моей несбывшейся мечтой. Она приходила ко мне ночью во сне. А днем ее опять не было. Как-то насмелившись, я попросила подержать это сказочное чудо. Девочка, ее звали Роза, сказала, подумав: «А ты крикни громко, на всю улицу три раза слово «б-дь»». Я спросила: «А что это за слово? Что оно означает?» Живя в замкнутом больничном пространстве, я никогда не слышала нецензурных слов. Папа тоже дома не выражался матом. Я и знать не знала, что оно означает, это «б…». Роза повторила, что если крикнешь громко три раза, то дам подержать куклу. Я набрала в легкие побольше воздуха и что есть силы закричала: «Б-дь, б-дь, б-дь!» Дверь нашего дома распахнулась и папа, схватив меня в охапку, скрылся в доме. Впервые я стояла в углу не в больнице, а среди своих близких людей. Куклу мне так и не дали подержать, так как Роза тут же убежала. Я стояла наказанная и слёзы обиды душили меня. Бранных слов я не знала, кроме «дурак», но и за него нас в санатории ругали. Поэтому была непонятна причина наказания. Только потом папа объяснил мне, что это плохое слово и его никогда нельзя произносить. Много позднее пришлось познакомиться ещё и не с такими словами и выражениями, которые до сих пор коробят мой слух.
Я не помню, чтобы у меня были какие-то игрушки. О кукле мечта меня не покидала. Наверное, она была очень дорогой, если не было возможности её купить. Мама дала мне коробку из-под обуви, и я собирала в нее фантики от конфет. Я могла их рассматривать часами, эти цветные бумажки.
Очень любила сказки, которые мама читала в свободное время. До сих пор помню книгу сказок «Радуга-дуга» с цветными картинками, которую мы с братом не выпускали из рук. Особенно поразила меня сказка про крошечку – Хаврошечку. В настоящее время, имея свою домашнюю библиотеку с хорошими детскими книгами, я ни в одном сборнике сказок не нашла именно эту.
Постепенно я привыкала к семейной жизни, отношениям в маленьком родном коллективе. Училась заботиться о младшем братике. У другого брата училась хитрости, умению постоять за себя, самостоятельности. Привязанности ко мне он не испытывал. Конечно, сколько он помнил себя, родители делили любовь с ним и младшим Женечкой. А тут появилась какая-то неуклюжая больная девчонка. К ней было особое внимание. За неё заступались. С ней приходилось делить сладости и ласки родителей. Чувствуя скрытую неприязнь, мне не хотелось с ним общаться. Оставаясь один на один, брат открыто смеялся надо мной, обзывал, толкал, чтобы я упала. Видя, как я ползу к спинке кровати, чтобы подняться, ещё больше заливался смехом, а я еле сдерживала слёзы, чтобы не показать свою слабость. Но никогда не жаловалась родителям. Слово «ябеда» коробило меня. Папа однажды увидел сам это, и строгое наказание заставило брата быть осторожнее. Но на протяжении всей жизни он не смог принять меня и стать близким мне человеком.