за нею с топором.
Беги рысцою, страус,
от эдакой игры,
а как примчишь на хаус,
скорей найди багры.
В стране багровотучей
без них не проживёшь,
как модница без Gucci,
как без солдата вошь.
Умелыми руками
унылые качки
орудуют баграми
и тучки рвут в клочки,
дабы дойти до точки
циклических синкоп,
за коей всяк синоптик
в итоге – сивый жлоб
и тырит всё, что плохо
на плоскости лежит.
Но меч Фемиды лоха
карает, не дрожит
и сразу рубит руки,
чтоб неповадно впредь,
чтоб нечем было брюки
на тулово надеть.
До новых преступлений
их руки не дойдут.
И грамоты почётной
не вручит рукоблуд,
не выйдет в руководство
и руку не пожмёт,
ручное производство
не сдюжит, сукин кот.
И даже похмелиться
уж будет не с руки.
Рукоплескать по лицам
уж руки коротки.
Не шлёпнут, не приручат
и не прижмут к ногтю…
В стране багровотучей
все молятся дождю.
Коль зацепить отважно
за облако багор,
тогда польёт на граждан
агдам или кагор,
а то и оба сразу
божественной росой.
Но чу! Похоже, разум
за ум заходит мой —
он нынче потрудился
и очень хочет спать,
чтоб в царствии Морфея
чудовищам вещать
о тщетности усилий
и вечности основ.
А тем, кто всё осилил —
сугубых вещих снов!
***
Однажды ровно в полночь на 12-й этаж
поднялся я, как вор, что совершил 12 краж.
12 раз я тихо, осторожно позвонил.
12-й квартиры дверь никто мне не открыл.
Я бил ногами дверь 12 долгих минут.
Тут вижу: вверх по лестнице хозяева идут.
Они мне говорят:
– Как хорошо, что ты зашёл!
Как раз по телевизору любимый твой футбол.
А я футбол терпеть не мог с 12-ти лет.
От глупой беготни блевать охота в туалет.
Но я решил хозяевам той ночью угодить.
Они мне говорят:
– Входи скорей и будем пить!
12 литров пива – это всё, что есть.
И на закуску каждому лещей и щук по 6.
Сидим, жуём лещей и в телевизор глядим.
А на экране диктор – бледен и недвижим.
И тихо молвил диктор, что известен везде —
Двенадцатинатолий Бей-ага-оглы-заде:
– Почтеннейшие зрители огромной страны!
Уверен: как и я, вы все в футбол влюблены.
Но, чем смотреть на эту перекатную голь,
я сразу сообщу: продули мы 12:0.
Печально опустил свою он руку в карман,
достал какой-то кольт, а может даже наган.
И в лоб себе стрелял он (я считал) 12 раз.
Ни разу не попал, зато экран – погас.
Я выскочил за дверь и, не прощаясь, ушёл,
по-прежнему свирепо ненавидя футбол.
Прошло 12 лет, да только шок не прошёл —
в 12 раз сильней я ненавижу футбол.
12-ти котам 12 дюжин лет под хвост —
и грянет по миру Футболохолокост.
12 веков пронесутся, как сон —
угаснет прощальный Футболармагеддон,
в потопе пивном сгинут расы людей
и расцветёт эра щук и лещей.
1982, июнь.
***
Я по свету немало хаживал
и по тьме я изрядно шлялся.
Алко-хаджем по барам браживал,
сизым облаком в клубах являлся.
От пурги и от йоги ёжился.
Раздавал трандюлей бесплатно.
На чужом горбу не кукожился
да и свой пропил безвозвратно.
Доводилось расход приходовать,
обезличивать тити-мити.
Если весь архив обнародовать,
содрогнётся Чернигов-сити.
В городке с радиацией аховой
собирали мы пепел фениксов
с обаяшкою Дашкой Малаховой,
сомельяшкой английских пенисов.
В городке с радиацией аховой
из руин воскрешали павших
мы с сисястой Аришкой Маховой,
аниматоршей возбухавших.
Колесил по шальным околицам,
где загажено напрочь чисто,
где дублёный асфальт не мозолится
пешим шарканьем некро-туристов.
Побродил родными пенатами,
повидал я кругом такого,
что мне не о чем с вами, пернатыми,
лить в порожнее из пустого.
И с такими, как я, вездеходами
пил за нас, за небезуродов.
И подземными переходами
тихо шествовал крестным ходом.
Раз в Литве, у местечка Салакас,
проводил мастер-класс по у-шу
тайной школы «сикося-накось».
А к чему я всё это пишу —
а к тому, что пора настала
и сегодня назначен в гости
там, где раньше нога не ступала,
загулявшая в творческом росте.
Это дом, где в морозы злые
не шатаются шатуны.
Если ходят сюда чужие,
то всегда под себя, в штаны.
Чем приветит начальник стражи,
не прозреть мне без понта всуе.
Ни прознать, ни представить даже
интуиция не рискует.
Понадеясь, как встарь, на чудо,
я войду, сторонясь зеркал.
Пусть глазеют углы отовсюду
и по-детски претит овал.
Пусть у стен прорастают уши
и рентгеновые глаза
облучают нам злобой души.
Будь, что будет. Я всё сказал.
***
Здесь в поле вечность,
а в городе спешка, забав пустых беспечность,
здесь в лесу вечность,
а в городе нужда цепочкой бесконечной,
здесь в реке вечность,
а в городе корзина дум, как млечный,
скелетов тьма и просят лето,
обретая глубину земли – конечность
(И. Леонтьев).Спешу проспектом, как скелет,
что нынче вырвался из шкафа.
И под кустом мне места нет,
и за углом не минуть штрафа.
Везде полиция, народ,
пестрят беспечные туристы.
А мочевой пузырь зовёт
в поля, где озимь колосиста.
А он зовёт меня в леса,
где всё зверьё, меньшие братья,
нет, не возвысят голоса,
коль буду рощу орошать я.
Я ощущаю зов реки,
её призыв пополнить русло.
Пускай глазеют рыбаки —
им не понять поэта чувство!
Отринув дум пустых толпу,
кляня постылую беспечность,
мечусь по городу в поту.
И каждая секунда – вечность!
***
«Негоже материться!» —
твердят и стар, и млад.
Мы вправе усомниться.
Заглянем за фасад,
а там привольно мату
в тылу и на войне,
где руготня солдату
привычнее втройне.
И каждый, кто узнает,
про что я тут пишу,
поймёт, что не канает
ни ушлое у-шу,
ни мода делать ставку
на сполохи и дым.
Военщину – в отставку!
Мы словом победим!
Огонь, передовая!
Орём, за строем строй!
Враг, уши затыкая,
окопы засыпая,
оружие бросая,
и пятками сверкая,
бежит с войны долой.
Домой к себе вражина
примчится в мыле весь.
А там жена-жлобина
его мешалкой – тресь!
– Чего пришёл так рано?
Не сварен твой омар!
Не штопана нирвана!
Не выкошен кошмар!
Не выкушен ни кукиш,
ни мякиш, ни кишмиш!
Их баш на баш не купишь,
не сбудешь за бакшиш!
Припала пылью плаха
с ленивым палачом,
слюнявящим аллаху
молитву ни о чём!
Нигредо не нагрето
ладонями лолит!
В полях не полот с лета
целинный целлюлит!
Не холена холера!
Не выпорот просак
ни за дары Венеры
и ни за просто так!
А выбесит беседа,
табло мне не долби
и грёбаным нигредо
мне в душу не груби!
***
Блогерня переживает,
что не ставят им плюсы.
Так, сердешные, страдают
без плюсов – хоть в очи ссы.
Без плюсов им нет отваги,
нет азарта без плюсов.
Без плюсов они, бедняги,
как дистрофик без трусов.
Говорят они:
– Конечно!
У тебя их тыща штук!
Ты в раю, а мы в кромешном
аде творческих потуг.
А вот были б мы с плюсами,
а была бы их орда,
вот тогда бы мы носами
задевали провода.
Вот тогда бы мы – по бабам!
Мы б тогда – по кабакам!
И писали б мы неслабо,
и цвели б не по годам.
И лакали б «Закарпатский»
спозаранку натощак,
а не этот, cyкa, блядский
николаевский шмурдяк.
Мы бы ездили в Европу
и на Каннский фестиваль.
И постылому укропу
предпочли бы сыр «Шанталь».
Мы бы джипы покупали
с канделябрами, с бидэ.
Мы бы их бы парковали
на газонах МВД.
Мы б затмили всех верленов,
всех вийонов и рэмбо,
и тебя бы непременно.
Но без плюсиков – слабо.
И в ответ на их пространный
минусовый крик души
молча я держу в карманах
красноречия шиши.
(вариант окончания помягче)
…И в ответ на их пространный
минусовый крик души
я дарю им постоянно
милосердные шиши.
(ещё мягче)
…я дарю им постоянно
драгоценные плюсы.
P.S.
Нынче коменты закрыты.
Время тратить недосуг.
В грудь не бей себя копытом,
мой парнокопытный друг.
На груди не рви волосья,
пепел ты не сыпь на лоб.
Вот такой вот, cyкa, лось я,
вот такой подлец и жлоб.
***
Проснулся в облаке халата.
Халатная хозяйка рядом.
Дышу духами и салатом.
Вчера командовал парадом.
Во мне последствия всплывают,
как надувные поросята.
В соседней комнате икают
дуэтом – форте и стаккато.
Хотя я походя отмечу,
что похоть не имела места.
В своём уме ушёл на встречу
с душой нетрезвый труп невесты.
Жених заделался джазменом.
С отягощённым водкой пузом,
импровизатор вдохновенный,
он унитаз озвучил блюзом.
Рыгал до Гершвина с балкона
на лысых. Но ему до фени
не дал флакон «Наполеона»
дойти. Уснул наш добрый гений.
Уснуло всё. Балкон обгершвен.
Звучат секвенции икоты.
Зал пуст, концерт давно завершен,
а в горле нагло першат ноты.
***
Спешат, спешат народы, как акушер на роды.
Торопятся, стремятся в одной толпе помяться.
Снуют полицанеры. В дубинках – полимеры,
в баллонах – остр и чёток, дух-перехватчик глоток.
Их взором ткнёшь, как xеpoм, тотчас прибегнут к мерам.
Полицией спалиться любые могут лица.
Страшна лица потеря испитой морде зверя.
Бредут врачи и бредят, и бреднями бере́дят
свои резные раны. Им ванны, как нирваны.
У них ума палаты, халаты, словно латы.
Их сёстры неродные, шприцы, как зад, тупые.
И снятся им ночами вредители с врачами.
Утюжат шаг матросы и маты гнут, как тросы.
И так просты их маты, как в бане демократы.
Чеканят шаг солдаты, не солоно поддаты.
Им от погон погано, во рту от пряжек пряно.
Идут вперёд ногами, пугая сапогами.
На них сержанты ржали и пулями пуляли.
Они солдат любили: то лупами лупили,
то плевами плевали, то уши ушивали.
Чеканят шаг солдаты по факту предоплаты.
Идёт печальный клоун по кличке Шерон Стоун.
Он жало вынимает, на жалость пробивает
сердца в бронежилетах, рыдая в туалетах,
за что был бит ногами, измазан в чуиньгаме,
и подле здравотдела возложен в виде тела.
И тут же в здравотделе все нищие прозрели,
слепых озолотило, глухим раздали мыло,
а вшивым туго в уши запыжили беруши.
При жизни не был клоун любовью избалован,
но стоило скончаться, все кинулись влюбляться.
Ах, как его любили! На грудь медаль прибили,
в валюте обваляли и в бронзе изваяли.
С тех пор на постаменте стоит по грудь в цементе,
а школьники к подножью несут букеты с ложью.
На них душа живая взирает, умирая.
Всё гаже и мерзей, средь этой шизи ей,
хотя такая шизь у вас зовётся жизнь.
***
Как жизни соль познал Синельник,
так стал он форменный бездельник.
Не пашет пахом, жном не жнёт.
Насущь сама к нему плывёт.
И нету круче той насущи.
Щербета слаще, каши гуще.
Как дым струится из лампады,
Так жизнь идёт путём и ладом.
***
Есть термин – «уходящая натура»,
обозначающий таких, как ты да я,