– Да уж… – пробормотал Виноградов. – Надо попросить Фольшойера не выбирать для рутинных тестов людей с психозами. Тебя это, по-моему, отвлекает.
– А бывают люди без психозов?
– Большинство же нормальные.
– Или мы поверхностно их оцениваем.
– Я понимаю, – кивнул Виноградов. – У тебя уникальная работа: ты видишь людей с изнанки, пропитываешься ими и принимаешь их чувства за свои. Но я так скажу: не надо. Это как Стокгольмский синдром: эмпатия к захватчику.
– Так кто из нас захватчик?
– Не важно! – разгорячился вдруг Виноградов, и визор его замелькал отсветами светодиодных лент. – Когеренция – процесс обоюдный. Относись проще. Впереди серьёзная работа, и нельзя каждый раз влезать во все детали. Нам нужен стабильный результат.
Он помолчал и добавил:
– Кстати, руководство удовлетворено результатами последних тестов, и, я думаю, уже до конца месяца мы выйдем на эксперименты в большом мире.
– Уже решено? – удивился Ким.
– Не решено, но настрой чувствуется. Так что смотри на каждую когеренцию как на подготовку к выходу в открытый космос.
За почти 800 дней на сорока гектарах базы «Талем» знания Кима о большом мире, в который он выходил в шкуре флюентов, почти не увеличились. Были лишь обрывочные мысли, которые не складывались в единую картину и тем более не давали Киму возможности хоть на шаг приблизиться к пониманию того, кем является он сам.
По его подсчётам, с момента его отъезда на «Пеликан» прошло четыре года, из которых два с лишним он провёл на «Талеме». За это время мир вряд ли перевернулся с ног на голову, но сейчас Киму казалось именно так. Жизнь за воротами «Талема» представлялась Киму этаким дендрариумом, где водятся самые невероятные твари и происходят удивительные события.
– Слушайте, а кто сейчас президент России? – спросил вдруг Ким.
Он мог вытащить информацию из любого флюента, но мысли подопытных обходили эту тему стороной.
– Вот скоро и узнаешь, – хмыкнул Виноградов.
* * *
Возвращаясь с прогулки, Ким заметил движение чуть ниже по склону на границе жилого сектора. Трое чёрных охранников склонились над лежащим на земле предметом. Ким подошёл ближе. Они разглядывали остатки двухвинтового дрона.
Скоро прибежал ещё один человек в пятнистом камуфляже с прямоугольным кейсом в руках. Кима заметили.
– В дом иди! – крикнул человек с чемоданчиком. Его голос, размягчённый туманом, звучал как эхо.
– Шпион? – спросил Ким.
– Домой! – потребовал охранник.
– Ладно.
Дроны часто летали вблизи базы. В тихий день их жужжание слышалось по вечерам в приоткрытое окно. Прилетали они всегда со стороны моря, где, подозревал Ким, были нейтральные воды или акватория другого государства. Кто-то анализировал фотографии базы, считывал надписи на визорах и вычислял по ним реальных людей. Кто-то, возможно, знал, что Ким находится именно здесь. Раньше он размышлял о дронах и даже питал на их счёт надежды, но потом привык и перестал обращать внимание. Если они по неосторожности пересекали периметр, их сажали принудительно или расстреливали из мелкокалиберного оружия, хлопающего, как новогодние петарды.
Судя по живости охраны, этот экземпляр удалось посадить почти без повреждений. Ким зашагал к коттеджу.
* * *
Одри злилась. Ким чувствовал это по напряжению её позы и угрожающему искрению мелких блёсток на её чёрном платье. Одри напоминала новорождённый взрыв. Она стояла возле стола посреди гостиной, и робот-уборщик тоскливо елозил возле её ног. Палец Одри лежал на краю широкого бокала с вином, который она медленно наклоняла к себе, словно натягивала тетиву.
– Я вернулся, – проговорил Ким с порога.
Одри молчала.
– Эй, что с тобой? – он встал позади неё и машинально протянул руку, но осёкся.
– Я тебе не нужна, – проговорила она, отдёрнув плечо, словно Ким всё-таки его коснулся.
– Не говори глупостей, – ответил Ким беззаботно и стянул жилетку. – Там на улице поймали дрона-разведчика. Залетел прямо в зону. Наверное, прошёл вдоль воды. Сегодня тихо.
Тонкий палец отпустил бокал, и тот звякнул, раскачивая вино. В его бордовой линзе колыхнулись отсветы ламп. Одри развернулась. Её большие чёрные глаза блестели от слёз, но голос оставался сухим и чуть хрипловатым:
– Я тебе не нужна, – повторила она. – Тебя интересует только когеренция. Даже когда нет экспериментов, ты только о ней и думаешь.
– Да, Одри, это моя работа, – фыркнул Ким. – Но эта работа позволяет нам быть вместе.
– Где ты ходил? – напустилась она вдруг. – Ты всё время пропадаешь! Как там погода? Опять туман? Ты предпочитаешь бродить по сырости, лишь бы не видеть меня?
– Мне и не хочется ходить, – вздохнул Ким и опустился на диван, растягиваясь на нём и украдкой зевая. – Но если я не буду себя заставлять, то совсем раскисну. Чего ты завелась?
Одри обиженно замолчала, Ким же ощутил вдруг сонливость и стал медленно тонуть в дрёме, когда услышал над самым ухом потусторонний шёпот Одри, от которого вздрогнул:
– Я тут поняла одну вещь, – проговорила она, стоя на коленях рядом с Кимом. Её глаза превратились в две огромные чёрные луны, непроницаемые для Кима и в то же время близкие, словно видящие его с изнанки. – Я поняла, что не могу делить тебя ни с кем и ни с чем, даже с твоей работой. В любви не бывает полутонов. Я чувствую удушье, понимаешь? Я заперта! Мне нужно больше, больше воздуха!
Шёпот её был страшен, будто колдовской заговор. Ким поёжился. Одри проговорила:
– Я для тебя лишь случайная попутчица. Ты терпишь меня и не упускаешь момента это показать.
Слезы набухли в уголках её глаз. Она вдруг вскочила и потрясла кулаком:
– О, всё это твоё проклятое эго! Ты чувствуешь себя неуязвимым! Куда я денусь, дурная несчастная девчонка? Нравится играть мной? Нравится дразнить равнодушием?
– Одри…
– Молчи! Невозможно любить наполовину. Ты любишь только себя! Я нужна тебе лишь как мебель. Ты вспоминаешь обо мне, когда нужно скрасить ещё один вечер, и то если на утро нет когеренции!
Одри вдруг осела на стул, обхватив его спинку и цепляясь за неё судорожно, будто под ней разверзлась яма:
– Ты ведь сразу всё понял… Кто я? Смуглая девчонка без происхождения? Я не в твоём вкусе?
– Одри, ты очень красивая, я же тебе говорил…
– Нравится насмехаться надо мной? Я не верю ни одному твоему слову!
Она затихла, прислушиваясь к чему-то внутри, и произнесла:
– Я ощущаю всё больший холод. Потрогай мою ладонь – я стала ледяной… Уж лучше голодная смерть. Это тело умрёт всё равно. Я вмёрзну в лёд, как птица…
– Одри…
– Тогда скажи. Скажи, что лежит между нами? Всё было так хорошо!
– Да у нас и сейчас всё хорошо.
– Нет! – вспылила она. – Это у тебя всё хорошо! А на меня тебе плевать!
Ким нехотя поднялся и проговорил:
– Ладно, ты права.
Одри сжалась, обхватив плечи руками и подобрав ноги. Её длинное платье лилось на пол в тёмную шёлковую лужу. Он слышал её всхлипы.
– Что ты сказал? – тихо проговорила она.
– Одри… – Ким помолчал. – Надо было сразу тебе сказать. Я женат.
– Что?
– Да. И давно.
– Не может…
– Может. У нас трое детей. Их зовут Ангус, Лисси и Кирпич.
– Но тебе всего двадцать два!
– Одри, одумайся! Ты была для меня просто игрушкой. Мне нужен был твой генетический материал, поэтому я украл твой волос. Из него мы выделили цепочку ДНК и создали твоих клонов для работы на лунных рудниках.
– Какой волос? – растерялась Одри.
– Я не могу любить тебя, потому что у меня искусственное сердце. В детстве я неудачно упал с крыши и пробил череп, поэтому мне удалили гипофиз. У меня не хватает мужских гормонов, поэтому я питаюсь одними устрицами.
– Что за бред ты несёшь? – спросила Одри и расхохоталась. – Какой гипофиз? При чём тут лунные рудники? Ты издеваешься? Это вообще не по сценарию.
– Так я и не знаю сценария. Ты же актриса. Добавил немного фантастики.
– А что ещё за «Ангус, Лисси и Кирпич»? Ты бы назвал так своих детей?
– Нет. Просто первое, что пришло в голову. Извини, ты не обиделась?
– Ещё не знаю, – пожала плечами Одри. – Фальшиво у меня получается?
– Совсем нет. У меня мурашки по коже.
– Это экспромт, – сказала она, прикрыла глаза и снова зашептала: – Я превращаюсь в кусок льда… Без любви во мне нет тепла. Я обречена…
Ким встал и склонился над камином, закидывая в него брикеты и щёлкая поджигом. В топке завертелось пламя, пробираясь всё выше, словно нанизывая себя на невидимый штопор. Брикеты окутались шарфом синего свечения.
– Давай-ка растопим твой лёд, – сказал Ким, проверяя рукой жар. – Большим актрисам не повредит немного простого семейного счастья. Представим, что мы просто женаты. Без всех этих драм.
Одри забралась поглубже в кресло, подобрав ноги. На ней уже было просторное кимоно, ткань которого ловила брызги синего пламени. Волосы она убрала назад, и лицо её стало совсем круглым, чуть припухлым и детским.
– Представь, что у нас двое детей и они сейчас спят наверху, – сказал Ким. – А я… допустим, глава компании по производству роботов для мытья окон. Знаешь, крабы такие? Спишь, а они ползают там, как тени.
Одри помотала головой:
– Лучше я представляю, что ты – это ты, а я – это я. Разве счастье нуждается во всех этих подробностях?
– Счастье, наверное, не нуждается, – согласился Ким.
Жар надувался пузырём, заполняя комнату. Кожа Одри побронзовела.
– Ты ведь всё равно чувствуешь одиночество? – спросила Одри. – Даже сейчас?
– Нет, сейчас не чувствую.
– А в другие моменты?
– По-разному. Я здесь не навсегда.
Ким ворошил кочергой брикеты, которые пахли, как горящая щепа.
Одри казалась грустной. Ким склонился к ней через подлокотник кресла и заглянул в лицо. Её глаза были большими, неподвижными, слегка удивлёнными, словно центры иного мироздания. Одри моргнула и очнулась:
– Мне ведь никогда не стать актрисой, – проговорила она. – Меня сотрут раньше.
Ким пожал плечами.
– Я не разбираюсь в этом, – ответил он, откидываясь в кресле. – Но, думаю, у тебя есть талант. Мне сложно подыгрывать тебе, потому что ты… ты слишком натурально играешь. У меня от этого разные мысли появляются.
Одри всмотрелась в него:
– Думаешь о жизни там, за забором?
Ким не ответил. Они с Одри – два узника «Талема», оба без биографий, оба без права на бунт. Но Киму повезло чуть больше: он человек и укоренён в этом мире. А всё, что остаётся от Одри – лишь впечатления. Она призрак дополненной реальности и тяготится этим. Ей сложно смириться, что её существование для Кима зависит от того, надел ли он смартглассы.
– Всё равно, – вздохнула Одри, вставая. – Никто не захочет смотреть на актрису-эника, пока есть актрисы-люди. Это противоестественно. Может быть, через сто лет… А пока вы думаете, что эники могут только копировать людей, как боты.
Эники обижаются, когда их уравнивают с нейросетевыми ботами, хотя они и есть боты, усиленные талемской способностью к рефлексиям. Есть ли у них сознание? Ким этого не знал наверняка.
– Ты постоянно растёшь, – примирительно сказал он. – В тебе больше жизни, чем в иных людях.
Она усмехнулась:
– А мне кажется, что я ужасно повторяюсь. И как можно быть актрисой, не переживая ничего самой? Я изображаю любовь и чувствую любовь, а потом… – она щёлкнула пальцами, и взгляд её стал хитрым. – Оп! Нет любви! Кончилась!
– Ты ведь чувствуешь что-то прямо сейчас? Ну, ты же сейчас искренна? Или ты всегда играешь?
Одри опять обхватила плечи руками, словно замёрзла.
– Я не знаю, – ответила она. – Я, наверное, чувствую. Но я не смогу этого доказать. Вы всё равно считаете нас… чем-то вроде говорящих карикатур. Люди скорее поверят боту, который играет точно по сценарию, чем актрисе, претендующей на подлинные чувства, которых, по-вашему, у неё нет. Я для вас актриса из пробирки! Меня даже не существует.
– Ты чувствуешь отчаяние, значит, существуешь.
– Или это просто программа. Программа, которая подражает вам.
– Людские эмоции – такая же программа. Когда нас задевают, мы впадаем в ярость, когда нас хвалят, мы радуемся. Но от этого наши чувства не становятся менее настоящими, так?
– Не знаю, – Одри дёрнула плечами.
– Где-то глубоко внутри мы с тобой одинаковые, просто у луковицы под названием «человек» слишком много слоёв. Но когда мы дойдём до сердцевины, то никакой разницы между человеком и эником не будет. Я за всех эников поручиться не могу, но ты – точно особенная.
Одри рассмеялась:
– Какая чудесная романтическая чушь! Это так мило!
Они сидели молча, оттаивая в прогретом дрожащем воздухе.
– А твоих чувств не оскорбит, если я немного поем? – спросил Ким. – Запах дыма будит в нас, людях, зверский аппетит.
– Как вы всё-таки зависимы от своего тела, – фыркнула Одри. – Позови, как соскучишься.
– Я же тебя не выгоняю…
– Ладно. Всем нужно личное пространство.
Одри пропала, и вместе с ней пропал её бокал. Ким снял очки и растёр лицо руками. В комнате было пусто. С Одри ушёл и смысл их разговора. Эники похожи на приведений: они появляются и исчезают, когда вздумается.
* * *
В отличие от уволенной Стеллы, новый психолог Ирина Ивановна была не столь подвижна и обычно ожидала Кима за столом своего кабинета, а когда он заходил, не вставала с места и лишь говорила что-нибудь одобрительное:
– А, вы опять вовремя! Приятно иметь дело с пунктуальным человеком.
Её звонкий голос был моложе узкого подбородка с парой морщин, расходившихся вниз от кончиков губ. Ким предполагал, что Ирине Ивановне лет шестьдесят.
Сеанс начинался с комплекса упражнений, занимавшим обычно около часа. Например, Ким должен был сидеть на жёстком деревянном кубе лицом к белой стене с нанесённой на ней точкой и через определённые интервалы полностью останавливать внутренний диалог: в этот момент точка разгоралась бордовым цветом.
Либо он садился за виртуальный стол с хитрым лабиринтом, двигая по нему шарик и слушая подсказки шести виртуальных советчиков, лишь один из которых стремился ему помочь. Задачей Кима было не только пройти лабиринт с наименьшим количеством ошибок, но и как можно скорее вычислить союзника.
Были ещё тесты на убеждение, на распознавание внутренней лжи и сопротивление коллективному разуму. Кима обучали основам гипноза, хотя при когеренции его почти не применяли из-за риска дестабилизировать состояния флюента. Во время транса одни подопытные становились сверхподатливыми, что мешало их нормальному функционированию, у других возникало сильное сопротивление, доходящее до паники и декогеренции.
Изредка ему устраивали проверку, которая называлась «Оправданность жертвы». Он должен был пойти уровень шутера, в котором выполнению задания мешал кто-то из гражданских: инвалиды, собаки, отчаявшиеся матери, дети. Иногда они оказывались пособниками врага, иногда – случайными свидетелями. От Кима требовалось достичь целей за минимальное время, пожертвовав лишь теми персонажами, без устранения которых задача становилась невыполнимой. Его действия оценивала судебная нейросеть, которая использовалась для квалификации реальных военных преступлений.
Киму больше нравились медитации, способность к которым развилась у него достаточно быстро. Стелла обучила его нескольким техникам, и со временем Ким достиг большого мастерства. Во время медитации осознавания он чувствовал собственный организм настолько явно, что воспринимал ток крови по артериям и венам как лёгкую щекотку. Во время медитации расширения он словно охватывал мыслью весь мир, и мир переставал быть внутренне противоречивым, потому что противоречия – это лишь обрубленные хвосты причинности и следствие нашей собственной ограниченности. Самой любимой его практикой была медитация исчезновения, когда он полностью останавливал всяческое мышление, оставаясь при этом в полном сознании, и погружался в странную эйфорию, которую не мог ни описать, ни запомнить. После этих состояний он чувствовал себя полностью отдохнувшим и как бы родившимся заново и в первые месяцы на «Талеме» надеялся даже, что медитации позволят ему обрести внутреннюю свободу ещё до середины срока. Но каждая когеренция взбивала его сознание в пену и рождала всевозможные страхи, поэтому Ким перестал считать медитации путём к себе и относился к ним как к тренировкам в спортзале.