Безымянный недовольно сипел. И одновременно умудрялся сопеть довольно. Только верёвка ослабла, впился губами в губы Ранней, руками обхватил бёдра.
Ранняя пищала и всхлипывала. Нетерпеливый безымянный словно стремился наверстать за все годы… Другой мужчина, отворачиваясь, время от времени натягивал верёвку и прерывисто ругался на русском.
Была уже ночь. Брат нёс Раннюю к убежищу. Безымянный крутился то справа, то слева, пытался отнять свою женщину, но безуспешно.
На русском (вздыхая): Как тебя к приличным людям вести… Всех девок перепугаешь?
Вопреки ожиданиям, получив своё – маленькую, свернувшуюся во сне клубочком Раннюю – безымянный ни на кого не глядя улёгся у входа в шалаш. Примостил голову на высушенных сосновых иглах и почти сразу заснул.
Единственный брат сестёр долго вздохнул над спящими. Огляделся – первой пары не было.
Отыскал смелую недалеко от огня, она почти плакала. Похолодел изнутри, пока пытался разобраться в плаксивом лепете. Так и не понял, что-то про узлы. Тут заметил первого безымянного у дерева. Оказалось, женские пальцы не справились с узлами. Подозревал, что мужские тоже. Не мог же сообразительный не догадаться обойти дерево? Верёвка была достаточно длинной. Значит, не развязали. Может, к лучшему.
Темноволосый мужчина утомлённо привалился к стволу, тёр себя ладонями по плечам-коленям, греясь. До огня верёвка не дотягивалась, только до озера, а от холодного озера никакого тепла.
На животном: Извини, дела задержали.
Сообразительный безымянный понятливо кивнул. Подумав, единственный брат сестёр отвязал второй конец верёвки от его пояса. Верёвка оставила ожог. Смелая, хмурясь, потрогала красный след, будто никогда не была сторонницей данной меры безопасности. Безымянный обнял её, заговорил на своём первым:
– Помоги мне поговорить с ней.
Получив одобрение, мужчина поставил женщину у огня, взяв своими обе её руки. В тишине потрескивал костёр, пахло сгоревшими шишками, ещё сильно чувствовалась смола.
Она хмуро рассматривала в сумраке двойной красный след от верёвки по низу его голого живота и не замечала обращённых на неё тепло блестящих глаз.
– Скажи, чтобы она посмотрела на небо.
Смелая опасливо повиновалась.
– Скажи, что каждая из звёзд – это солнце, которое очень далеко.
– Скажи, что их видно только ночью и издалека невозможно почувствовать их тепла.
– Скажи, что раньше я был во тьме. Я видел звёзды, но оставался темен в их свете и не мог согреться в их лучах. Так бывает, когда солнце далеко.
– Скажи ей, что она раньше была далеко от меня, как звезда. Я мечтал о ней, но приблизиться к ней было невозможно. Я только видел её во снах, почти не представляя её, только знал, что она очень нужна мне. И теперь она близко ко мне. Она больше не одна из многих звёзд, она – солнце моё. Когда я вижу её, она согревает и освещает меня. Когда я закрываю глаза, я снова вижу её. Каждую чёрточку, очень отчётливо, и тьма отступает. Раньше я был напуган и дик, теперь ничего не боюсь.
– Зачем ты вкладываешь свои слова в чужие… уста? – требовательно вытянулась к брату смелая.
– Почему ты не хочешь поверить, что это его слова? – в облике брата проступили знаки злой усталости. У него должно было жать промеж лопаток, давить между глазами. В свете костра под ночным небом он был бледен.
– Неужели эти грубые звуки могут значить такое?
Безымянный с надеждой тянулся.
– Ты слышишь только звуки? – брата перекоробило от досады. – Тебе есть, что ответить ему?
– Я отвечу сама, – спокойно сообщила смелая. – Ступай, поспи. У тебя утомлённый вид.
– Он не поймёт тебя, – нахмурился брат.
– Поймёт, – убеждённо сказала смелая.
Брат двинулся под навес. По пути посчитал нужным подсыпать иголок. Пока он возился возле убежища и в убежище, смелая усадила безымянного у костра, встала перед ним на колени, обвела руками его бородатое серьёзное лицо и приникла губами к его губам. Он действительно понял, зря он за них беспокоился.
Прохлада не располагала, но где-то за спиной с женщины упало платье. Ей не дали замёрзнуть.
На рассвете зябко. Я проснулась, когда прохлада коснулась лица. В остальном было тепло и как-то тесно. Подумала было, сестрицы навалились, потом вспомнила.
Он спал, едва заметно вздрагивали во сне светлые ресницы. Скучно было лежать. Я легонько ткнула его коленкой. Он дёрнул головой, разомкнул веки, огляделся, задержал взгляд на спящем брате. Отвернулся, небрежно фыркнул. Сдвинулся, придавливая. Одну лапу просунул под основание косы, другой завозился под подолом. От него было жарко, губы оставляли влажные следы на коже. Я подавляла крик в горле. Становилось неловко от мысли, что кто-то из сестёр проснётся и посмотрит на нас. Он не останавливался, как будто не знал, что пора бы. Я надавила ему на грудь ладонью. Он не сразу заметил. Замер, часто, горячо дыша. Посмотрел в глаза, словно раздумывал, стоит ли обидеться. Видимо, решил не стоит. Устроил низ пасти и обе лапы у меня на груди и не подумал оправить платье. Пришлось самой.
Брат поднялся, словно дожидался подходящего момента. Не глядя, пополз к выходу.
Мы ели размягшие в огне корешки и запивали подслащённой мёдом водой. Моего зверя держал на верёвке брат, первый сидел свободно рядом со смелой.
– Снова уйдёшь? – спросила разумная.
Брат подтвердил.
На животном: Будете рыбачить?
– На охоту пойдём.
– Не советую. Они только начинают верить, что вы не бесчеловечные хищники. Придёте все в крови, скаля зубы, с мёртвой тушей?
Нетерпеливый кивнул. Сообразительный задумался, наконец заключил:
– Нехорошо.
– Нехорошо. Лучше рыбачьте. Привязать его?
Сообразительный не стал отвечать сразу, снова серьёзно задумался. Нетерпеливый поражённо смотрел на его задумчивую мину обиженными глазами.
Брату стало смешно.
– Он не зол.
– Кто спорит…
– Специально не обидит. Не специально – может.
У нетерпеливого стал совсем обиженный вид.
– Лучше привяжи его, – продолжал сообразительный. – Не хочу лишиться моей женщины из-за случайности.
Брат хмыкнул.
– …и меня привяжи, чтобы ему не было обидно.
Брат о чём-то задумался.
– Откуда ты знал, что сказать ей? Вчера? – поинтересовался он.
Сообразительный пожал плечами.
– Мы спали под мёрзлой землёй. Много лет. Год за годом. Счастливые не видели в снах ничего, кроме солнца и хороводов. Несчастные видели, как год за годом счастливые погибали, стоило прикоснуться. Раз за разом – только сомкнёшь пальцы, рука обмякала, глаза гасли. Несчастные рычали и плакали от бессилия – для них жизнь была утеряна, они безумно кидались на мёртвое тело, ещё тёплое, но не находили успокоения…
– Хватит. Ты говорил не об этом.
Глаза взрослого мужчины остекленели.
– Мои слова из моей боли. Я впервые прихожу в себя от неё… Она должна знать, что сделала для меня. Но я не стану говорить ей о страдании и смерти.
…Смелая была недовольна, когда на место ожога снова легла верёвка. Сообразительный успокаивал её непонятными словами своего грубого языка. Интонация должна была быть значительней слов. Смелая с озабоченным видом стояла рядом с мужчинами. Нетерпеливый хмуро поглядывал на неё. Ранняя беззаботно кружилась на расстоянии, недоступном для верёвки. Нетерпеливый не рыпался, только хмуро вздыхал и смотрел на неё с томлением узника в застенке.
Прирученные звери вылавливали рыбу из озера тонкими жердями. Наблюдать за их занятием было увлекательно, только когда рыба показывалась над водой, а не когда они медленно и чутко бродили по колено в воде, вглядываясь в коричневатую воду. Зоркая предложила пойти в лес за ягодой, чем лежать чего-то дожидаясь. Разумная поддержала. Мы поднялись и пошли неторопливо друг за другом. Звери не понимали, куда мы. Сначала они переступали по воде, озираясь и забыв про жерди и ловлю, потом вышли на берег, но мы уже были за пределами досягаемости верёвки. Смелая оглядывалась и махала рукой. Зверей это не успокаивало. Не успели мы обойти озеро и скрыться за скалами, нам долго, душераздирающе провыли вслед – сердце замирало.
Но потом мы вернулись, и они были довольны и недовольны одновременно. Смелая сберегла горстку красных ягодок и вкладывала теперь по одной в рот своего животного, хотя можно было разом высыпать всю горсть, не подавится. Зверь покорно стоял, не торопил её. Когда смелая подавала новую ягодку задерживал губы на её пальцах. Светловолосый, фыркая, бродил высматривал рыбу, но часто оглядывался, и потому рыба не ловилась.
Брат задерживался дольше обычного. Я не думала, что с ним могло что-то случиться. В конце концов, он самый сильный на белом свете. Мы со смелой несколько раз подходили к дереву, но узлы брата – это что-то. Легче сразу или верёвку стесать острым камнем или уже ствол ломать.
Вернувшийся в сумерках брат первым делом отвязал обоих.
– Не надо больше верёвки, – строго сказала смелая, трогая подушечками пальцев ожог на животе своего зверя. Он улыбался ей сверху вниз. Теперь уж точно не изображал улыбку, а именно улыбался.
– Разумная, – позвал брат.
Они ушли в темноту.
Мне тыкались в шею губы. Пора идти спать. Я зевнула, потянулась, Мои ноги оторвались от земли. Скоро я уже лежала на мягкой подстилке убежища. Засыпать было хорошо, тепло. Меня гладили по голове, легонько щипали за грудь и бёдра, тыкались в лицо и горло губами, но я всё равно заснула.
Проснулась первая. Должна была, но оказалось иначе. В упор смотрели два голубых глаза. Улыбнулась ему, потянулась. Он приник ко мне тесно. Неудобно было при сёстрах… Насилу вырвалась, поползла к выходу, он за мной, недовольный, фыркающий. У входа выпрямились. Брат сидел у ствола и примеривался привязать сразу двоих: высокого темноволосого, держущего в длиннопалой лапе руку разумной, и крепкого рыжего, не сводящего травяных глаз с сидящей у огня доброй.
Брат вскочил на ноги, не выпуская верёвок, его брови сурово сошлись к переносице.
Я покраснела.
– Не виноват он…
«Он», мой зверь, тяжело дышал рядом и загнанно глядел на брата.
– Он ко мне хочет… а мне неловко при сёстрах.
Брат вздохнул, успокаиваясь.
– Возьми его за руку… Отведи на то место, на поляне, у дерева. Я постелил там…
Я скованно нашарила гладкую как руку лапу под взглядами и повела его за собой. С поляны было никого не видно. Тишина, только птицы щебетали. Он ещё нервничал, оглядывался, словно подозревал, что брат передумает и догонит, а потом… Что потом? Уж брат не станет никого убивать из жестокости. Лапа крепко сжималась вокруг моей руки. Я раздумывала, как успокоить его. Вспомнила первые слова первого, как его порадовало, что смелая стала нагой, как он. Пускай помурлычет.
Я высвободила руку. Он резко остановился. Я встала на насыпанную братом сухую жёлтую траву, взялась за подол платья, потянула наверх.
Он смотрел на меня достаточно долго, чтобы мне захотелось скрестить руки на груди. Он потянулся лапой и убрал их, заменил своей горячей чистой лапой. Он не гладил, а скорее ощупывал меня. Пару раз склонялся, чтобы коснуться губами избранных мест, потом сообразил, что сидя будет удобнее. Посадил меня к себе на руки, а потом, я и глазом не успела моргнуть, уже лежал на мне. Я не стала останавливать его, хотелось увидеть его успокоенным и довольным.
Зверей становилось больше. Брат реже связывал их – им это было обидно, а мы больше не боялись. К тому же, от верёвок оставались ожоги, и жалко было, что им больно. По утрам и вечерам приходилось разбредаться из тёплого, но тесного убежища. Ночью животные оставались снаружи, грея друг друга спиной к спине. Я просила брата передать своему, что лицом к лицу было бы теплее. И брат передал мне его ответ: «Я не стану обниматься с сообразительным, как с тобой».
Днём животные уходили за скалу, что-то делали у леса по наставлению брата. Брат уходил за новой парой зверей.
В один вечер мы сидели у огня. Слева от брата ютилась младшая, а справа уже было некому. Вид у брата был утомлённый и озадаченный:
– Неловко получилось… – несколько раз произносил он, ни к кому не обращаясь.
Бодрый переглядывался с гордым, и их морды разрезали улыбки. Кажется, они были уверены, что если брат заметит, им влетит.
Сёстры двинулись к убежищу, засыпая, животные устраивались у входа, а брат сидел и раздумывал.
Утром мы нашли его на том же месте. Неловко прошли мимо, и уже вернулись из леса – он был на прежнем месте. Нас всех беспокоило его состояние. Сёстры отправили к нему разумную, звери – первого, сообразительного. Они заговорили с ним на разных языках, стараясь не мешать друг другу.
Разумная: Что беспокоит тебя, брат наш?
Сообразительный: Она осталась одна. И он один.
Разумная: Мы с сёстрами боимся за тебя…
Сообразительный: Он никогда не оставался один. Ему плохо.
Разумная: Ты бледен…
Сообразительный: …да, вряд ли он пара такой тонкой юной девочке…
Разумная: …плохо ешь и спишь.
Сообразительный: …но ты же не дашь ему сгинуть?
Разумная: Мы ведь не потеряем тебя? Не расстанемся с тобой?
Брат повернулся от одного вопрошающего взгляда к другому. Вскочил и побежал через поляну, не догонишь.
Мы беспокоились. Сообразительный повёл нас смотреть на то, что они делали за скалой. Я не понимала, что там можно смотреть. Знаю, они ломали зачем-то деревья, но чего смотреть на пеньки? Звери были оживлены, как будто предчувствовали, что их похвалят, только хвостами за неимением не виляли. Нетерпеливый тащил меня за руку, я едва поспевала, он дёргался поднять меня на руки, я решительно останавливала его. Знаю, как там кататься в его руках, когда он подскакивает от нетерпения.
Мы вышли на пригорок и пораспахивали рты. Звери довольно улыбались, следя за нашими лицами. Чуть ниже высилось огромное укрытие из древесных стволов. Младшая жизнерадостно вилась вокруг, пыталась первой вскочить по скату внутрь, и ей с готовностью подали лапы, но разумная остановила её, посчитав, что убежище без крыши и с полом волнами не окончено. Сообразительный понял про крышу и пол жестами и дал понять знаками и несколькими грубо произнесёнными словами, что понимает про крышу и пол.
Брат пришёл вечером. Позвал младшую. Звери повскакивали на задние лапы. Он глянул на них, взял младшую за ладошку и молча ушёл.
Звери сели на траву. Мой положил белокурую голову обратно мне на колени. Я гладила его – одно из редких спокойных занятий, во время которых он умудрялся не дёргаться нетерпеливо. Ему нравилось. Лежал с полуприкрытыми глазами… но сегодня что-то беспокоило его. Он нервничал. И остальные тоже.
…Единственный для сестёр брат нервничал. Младшая припрыгивала на ходу. Блаженны неведающие… Брат сглотнул.
– Ого! – воскликнула девчонка и остановилась, оробев.
Зверь был размером с медведя и рычал соответственно. Младшая посмотрела на брата. Брат встретил её взгляд. Так и спрашивал её взгляд: А другого не было?
Другого не было. Смотрел на него, здоровенного, воодушевлённого, выскакивающего, как снег на голову, вечно ждущего в ряду, что его выберут. И не дожидавшегося. Он остался один. И когда в очередной и последний раз уходили двое, долго растерянно смотрел им вслед.
Нужно было забирать одного, а оставить двоих. Но да задним умом все крепки.
Он ненавидел себя, большого и сильного. Ему впервые пришло в голову, что он какой-то не такой, не самый могучий, а какой-то неудобный, ущербный. Сидел в опустевшем стойбище на рассохшемся пне, смотрел невидящими глазами, с каменным лицом, не пил и не ел, хотя у потухшего кострища лежал его большой закопчённый кус оленины.
Надо было видеть его, когда за ним всё-таки пришли. Вокруг единственного брата сестёр сомкнулись медвежьи объятия. Лицо, плотно обросшее бородищей, осветилось, ожило. Не бросили, всё-таки не бросили. Было стыдно перед ним. Теперь было стыдно перед младшей. Но сколько не думал, не мог сообразить, какой из сестёр преподнести такой подарок. И «повезло» самой маленькой.