Хозяйка резво отскочила, бешено распахнув глаза и тяжело дыша. Новый слуга стоял на том же месте, под его рубахой виднелось розовое. Ему тоже досталось, но мне от того не стало легче. Я смотрел на пол в немом оцепенении, лишённый возможности передать голосом своё горе.
– Тварь! Наглая тварь! Паршивец! Паскудник! Чего задумал, гнида?! Убить меня?! Сука, поганец, гад, дебил, имбицил, кретин, ублюдок, сучье отродье, ублюдок сучий, сын суки, сучий сын…
Хозяйка долго могла сквернословить. Мы стояли вдоль обрызганных рассолом стен, сложив у животов руки и с замиранием сердец ждали её гнева, её ругательств, её распоряжений. Она стояла в центре в дорогом распахнутом халате цвета крови, щедро вышитый подол которого тоже был мокрый от маринада, с белеющими разводами от соли. Стояла далеко выставив вперёд ногу в туфле с открытым мыском и пяткой. Пальцы с кроваво-багровыми ногтями мокли в луже, мок низ полупрозрачных шаровар с золотыми каплями. Колдунья видеть нас не желала, но всё же следила, как раненый собирал порушенные плоды моих трудов в старенькое корытце. Следила, наполняя тяжёлую тишину нелестными прозвищами. Я тоже смотрел в рядах остальных – хозяйка велела наблюдать. Тот, новый, порезанный, ползал на коленях по коварным лужам. Мутная от пряностей жидкость скрывала прозрачные осколки стекла. Нелепые узкие штаны на коленях промокли, но пока не окрашивались красным. Пальцы сгребали кусочки без разбора, овощи, ягоды, специи, стекло. Съедобное превратилось в несъедобное. Хозяйка тоже что-то такое подумала.
– Жри!
Голос её отчего-то часто шипел, хрипел и каркал. Думаю, она просто не могла говорить по-человечески из-за переполнявшей её нечеловеческой злобы.
Слуга медленно выудил кусочек из горы стекла и маринада, поднёс к губам.
– Ешшшь! – прошипела колдунья по-змеиному. Её лицо свело судорогой, перекосило, она даже перестала походить на женщину. С таким перекошенным лицом скроила отталкивающую дикую улыбку.
Он проглотил не пережёвывая. Не знаю, насколько удачна была мысль, зубам по моему разумению от стекла вреда меньше, чем мягкому нутру. Но не мне его учить есть осколки – мне и не доводилось по счастью. Ещё ни разу не угораздило провиниться так крепко, так неудачно, так неловко и разрушительно.
Он поморщился. То ли почувствовал боль, то ли только предчувствовал её.
В то время моё оцепенение помаленьку стало охлынивать. Как когда в момент наивысшей боли, ничего сначала не чувствуешь, только не можешь ни слова вымолвить, и вдруг боль входит в осмысляемые рамки, и ты уже можешь закричать или хотя бы замычать. Я готов был кричать, но не мог, конечно.
Должно быть, парень был не совсем здоров, и я рано приписал ему смышлёность. Ему явно была свойственна если не серьёзная умственная болезнь, то некоторая заторможенность. Он долго и медленно равнодушно ел, без разбору захватывая с овощами преимущественно треугольные куски стекла. Его взгляд вперился в одну точку. На лице застыло отрешенное выражение. Меня осенила догадка, что он вообще не понимает, где находится. Лучше бы он, проклятый, вообще здесь не появлялся.
Хозяйке это наконец опостылело, да и нам многим уже было невмоготу созерцать молчаливый пир юродивого. По знаку колдуньи крышка ларца встала на дыбы. Я привычно провалился в неосязаемую черноту.
Где-то здесь же, в ларце, были и остальные. Был ли тут юродивый, не знаю. Если он внутри, то стал частью нашей братии, пусть ненадолго с таким-то началом службы. Если остался снаружи – уже умер. За пределами волшебного ларца осколки издырявят стенки желудка и устроят самый кровавый запор в истории запоров.
Когда-то давно, когда я ещё был молод, и мне доверяли лишь простые поручения, я помогал на кухне. Хозяйка принимала гостя, но вдруг покинула залу и вошла на кухню, мы ждали распоряжений, но она лишь выудила из-за пазухи мешочек и высыпала в блюдо сверкающую пыль. Старый слуга, которого уже нет, всё перемешал, не дожидаясь указаний.
Хозяйка была приветлива в тот день, она ведь красивая женщина, несмотря ни на что; вела приятный разговор. Гость слушал её и с аппетитом ел, проголодавшись с долгой дороги. Под конец ужина он посерел в лице, хотя и продолжал улыбаться дружелюбно хозяйке дома, своей отравительнице. Драгоценная пыль уже убивала его.
Мне поручили закопать его в свинарнике. Он ещё был тёплый, из него лилась кровь.
Больше гостей в доме не бывало. Должно быть, хозяин узнал о случившемся и запретил жене злодейство. Он хороший человек, строгий, непонятно только, как он столькое прощал своей ненасытной колдунье. Любовь. Благородное сердце не перестаёт любить. Хозяйка, надо сказать, при хозяине вела себя иначе, была учтива и ласкова, совсем не такая, как с нами. Вряд ли он знал, что она вытворяет со слугами, когда он выходит за порог.
Мы немы.
Без всякого предупреждения чернота сменилась ослепляюще серым. Хозяин ушёл, и хозяйка раскрыла ларец. Он был маленьким, потускневшим от времени, только замок был ещё крепок, и крышка прилегала плотно.
Меня толкнули в спину. Движение сегодня давалось с трудом, я похромал в сторону с дороги, пропуская молодых. Суставы скрипели, как ножки рассохшейся скамьи. Надо срочно найти работу. Я решил сегодня сделать себе поблажку, раньше я не позволял себе такого и естественно чувствовал уколы стыда, но иначе мне было не справиться, не сегодня.
Я огляделся по сторонам и застыл. Юродивый стоял посреди комнаты, мешая всем, и чесал затылок. Настораживало, как прямо он держался. Ларец не даёт умереть и только, от боли он не избавляет. Лужённый у юродивого желудок.
Хозяйка тоже смотрела на него с подозрением, даже упустила из виду, что я замешкался без дела. Одежда на ней была другая, и шаровары, и халат, и туфли, и узкая повязка на груди, которая едва ли пострадала во вчерашнем безобразии. Кому-то сегодня предстоит отстирывать соляные разводы с дорогой ткани… Знал бы, на что пойдут мои труды, вообще бы соли не клал…
Наконец, я сообразил, что мне делать, и поспешил в кладовую. Дверь оставил полуоткрытой – боюсь закрытых помещений, страшно, безвыходно, одиноко. Куда лучше в больших светлых комнатах хозяйской части.
Из залы доносились звуки ударов и злая ругань. Хозяйка принялась учить жизни. Кого именно она выбрала для битья, раздумывать не приходилось. Через некоторое время всё стихло.
Я уселся в уголке перебирать семена. Занятие было удивительно мирным и успокаивающим, можно было ни о чём не думать и не смотреть по сторонам. Прягва, дорсо, морва, кальма, морва, морва, дорсо, прягва, кальма, кальма, кальма, кальма, дорсо, кальма, прягва, дорсо, прягва, кальма, морва, кальма, прягва, дорсо, прягва… Мы сразу собирали их в четыре мешка, но хозяйка специально смешала. Дорсо, кальма, прягва, прягва, дорсо, прягва… Зёрнышко к зёрнышку. Прягва, дорсо, дорсо, кальма, прягва, дорсо, морва, морва, дорсо, прягва, дорсо, кальма, прягва, морва, дорсо…
Так и просидел до вечера. Старался ни о чём не думать. Ни о погубленных трудах, ни о дорогой ткани нарядов колдуньи, которые могут полинять и вытянуться от стирки, ни ноющих суставах.
– В ларец, живо! – распорядилась хозяйка. Я поспешил на голос.
Крышка захлопывалась неслышно и невидимо и открывалась также. В ларце мысли вернулись. Я позабыл времена, когда мог заснуть. Не знаю, сколько мне лет. Должно быть, много. Руки уже не те, суставы распухли, да и бессонница зачастила.
Моя память содержит тысячи ужасно похожих и непохожих дней. Безвременье ларца выплёвывает меня в утро и проглатывает вечером по приказу колдуньи. Когда-то я ненавидел её, но с возрастом пылкие страсти во мне поутихли. Раньше я представлял, как она умирает, пронзённая мечом. Сейчас я понимаю, что это блажь. За годы она не состарилась ни на день и нисколько не изменилась нравом, в отличие от меня. Я стал мудрее и сдержаннее. Вот и о юнце стоило позабыть, убогий ведь не со зла. В убогих, говорят, зла ни грамма. Они всё делают по недоумению – соображают долго, да не метко. Долго ему на свете не задержаться. Полтора дня в услужении и второе избиение. Своеобразное достижение. Не заметил, вернулся ли он в ларец, но да это часто можно узнать только утром.
Стоило немного успокоиться, и утро пришло в два раза быстрее, чем вчера. Я размял скрипучие коленки. Сегодня было сносно, можно было и на улице поработать.
Хозяйка налетела как фурия. Сдёрнула туфельку без задника с узкой ступни. Железный кончик каблучка замелькал в воздухе. Юродивый пережил вчерашний день, но я похоже упустил из виду его новую провинность, погрузившись в умиротворяющий разбор семян. Тонкая рука безжалостно колотила беззащитное плечо.
– Ааааааа!!! – в ярости завизжала хозяйка, не видя в глазах жертвы ни страха, ни боли.
Умный бы покорился, дал колдунье почувствовать, что она владеет ситуацией, хотя бы чтобы она прекратила побои. У хозяйки тяжёлая рука. Не всякий мужчина сможет ударить кастетом с такой силой и злостью, как она туфелькой. Юродивому ума не хватало покориться, в отличие от здоровья. Стоял, не двигаясь с места, и тупо и упёрто смотрел на колдунью. Видимо, часто бивали. Во всяком случае, обращение хозяйки его ничуть не удивляло.
– Ааааа! – вскрикнула хозяйка, швыряя туфлю в окно. – АААААААА!!! – заголосила она, оглушая. Её уже было не удержать. Она оттягивала вниз полу платья и прыгала на месте. – ААААААААААААААААААААААААА!!!
Стекла задрожали в рамах.
– ААААААААААААААААААААААААААААА!!!
– ААААААААААААААААААААААА!!!
Стёкла вылетели из рам одно за другим. Осколки посыпались на улицу, стеклянным градом, уничтожая цветник.
Я не мог более выносить этот звук – заткнул уши пальцами. Они были мокрые. Недоуменно посмотрел на руки – кровь. Колени подкосились, я рухнул на пол, как подрубленный.
Как спелые орехи посыпались светильники из ларты. Нехорошо, ларта мягкая, если помнётся, потом не выправишь, чтобы незаметно вышло. Хозяин расстроится.
– ААААААААААААА!!!!!
– ААААААААААА!!!АААААААААААА!!!
Колдунья кричала и кричала, кричала и кричала, кричала, кричала, кричала, кричала, КРИЧАЛА, КРИЧАЛА!!!
Каким-то чудом я совладал с собой и выбрался из комнаты, как жалкое побитое животное, на четвереньках, прижимаясь к стенке.
– ААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
– ААААААААААААААААААААААААА!!!!!!!!!!!
Парень остался в зале. Ну вот и пришёл его конец.
– ЧТОБТЫПРОВАЛИЛСЯ! ЧТОБТЫСГИНУЛ! ЧТОБТЫСДОХ! ЧТОБТЫВЫПЛАКАЛ ГЛАЗА!ЧТОБТВОИКИШКИПОВЫЛАЗИЛИ!ЧТОБТЫИМИПОДАВИЛСЯ!ЧТОБТЫИМИПОДАВИЛСЯИСДОХ!! СДОХНИ!!!СДОХНИ!!!СДОХНИ!!!!!!!!!
У меня внутри всё перевернулось – какой ужасный конец. Никогда прежде я не видел хозяйку в такой ярости. Да что же он мог натворить? Дурак! Надо было покориться, не надо было упираться лбом и доводить хозяйку до исступления. Она не просто так зовётся колдуньей – её угрозы сбываются. Простые смертные не вступают с ней в спор, и только один человек имеет право с ней не соглашаться – хозяин, достойнейший из людей, которому и подчиняется наинедостойнейшая из женщин. Как уже сказано – любовь.
– СДОХНИ!СДОХНИМЕРЗАВЕЦ!СДОХНИУРОД!!!!!!!!!!!!
Юродивый вышел заплетающимися ногами – мы в ужасе смотрели на него. Каждый схоронился как мог – под столы, под лавки, на худой конец вжался в стену. Никто из нас не желал видеть эту смерть. Он смотрел прямо перед собой, кадык дернулся. Сейчас начнётся. Я зажмурился. В тишине раздался странный звук. Я вжал голову в плечи и ещё сильнее зажмурился. Было тихо, странно тихо, подозрительно тихо, невероятно тихо.
Я не решался открыть глаза, меньше всего мне улыбалось любопытства ради раньше времени открыть глаза, чтобы увидеть картину, которая будет до конца жизни преследовать меня в неосязаемой черноте ларца.
Как же тихо. Никто рядом не шевелился, хотя один определённо должен был. Кляня себя на чём свет стоит, я отчаянно распахнул глаза.
Юродивый сидел, где прежде стоял. На лице застыло недоумение. Спустя мгновение я понял – живой. Как? Он дважды рассеянно моргнул.
Я тоже сел, оглядываясь. Зал был разрушен. Нет-нет, стены стояли, но и только. Всё остальное было в плачевном состоянии, грязное, поломанное. Часть вещей вылетела в окно вслед за стёклами. Прекрасная посуда превратилась в черепки. Светильники жалко размазались по полу, ткань портьер, скатерти, накидки на скамьях разорвались на тонкие ленты, стол, под которым я давеча нашёл приют, лопнул посередине. Эх, беда.
Я задумчиво пожевал губами. Эхэхэх. Беда, беда. Расстроится хозяин, теперь точно расстроится.
Я встал на ноги, морщась, держась за поясницу. Перешагнул через свёрнутую в трубочку лампу и опасливо заглянул за дверь – хозяйка лежала на полу, глаза закатились, на губах проступила густая белая пена.
Я содрогнулся и отпрянул. Мы переглянулись, немые. Поняли друг друга запросто. Пошевеливаться надо. Завозились, заторопились. Быстрее прибираться, наводить порядок. Ларта пристынет, ничем её потом не возьмёшь. Быстрее, быстрее. Поторапливаемся, остатки штор, битые стёкла, смятые лампы, щепу от мебели, сметаем, следом проходимся влажными тряпками. На улицу, прибраться под окнами, выйти не можем, хозяйка дозволения не давала. Стол починить не можем, не разумеем как. Хозяйку с пола поднять не можем, не смеем, обмываем вокруг, по контуру разметавшегося халата.
Она отрывает от пола голову, берётся за лоб узкой ладонью. Плотный комок пены сваливается с лица в повязку на груди. Не замечает. Мы на коленях с тряпками в руках, головы висят низко. Колдунья дико озирает комнату, будто не сама «прибиралась». Пол уж чистый, только стол разломленный стоит, окна пусты, да юродивый расселся на полу. Она садится, упираясь рукой для устойчивости, вращает глазами. Брови сходятся к переносице, вздёргивается верхняя губа, вернее одна её половина, показывая зубы. На лице держится подсохшая пена.
– Не подняли?! На полу бррросили?! Как трряпку гррязную?!
Опало у меня в груди. Не посмели. Виноваты.
Что-то вспомнила она, пронеслась у неё по обгаженному лицу туча, глаза расширились, каждый по золотнику. Вдруг как крикнет:
– СДОХНИ!
Рухнул мой сосед слева. Задышал я мелко, глаз не смея поднять, а перед самыми глазами затылок его лежит, как стоял, поклонившись, так и рухнул лбом в пол.
Хозяйка разулыбалась, зашелестел её смех. Мороз прошёл у меня по коже. Жуткий, смертный мороз. Колдунья расходилась, голова запрокинулась, шелковистые вороные волосы достали до пола, она хохотала, открыв до предела рот, так что мы, поклонившиеся, видели её белые зубы и розовую глотку.
Прибирались до ночи. Под окнами и в доме. Юродивый был с нами. Всё ни по чём. Лучше бы он помер, а не тот мой сосед. Не потому, что я его знал, нет. Мы друг друга не знаем, друг на друга не смотрим, говорить не способны. Выносили сор, труп, сбивали стол по низу досками, сверху скатертью новой покрыли, сносно стало. Стряпали на кухне ужин. В ларец провалились усталые, я, по старости – без рук, без ног. Одно благо – заснул быстро, только и чувствовал через сон боль в суставах.
Вывалился от неожиданности на зад, только глазами захлопал. Свет струится, слепя. Непривычный, не дневной… Хозяин!
Поспешно вскакиваю на ноги. Вскакиваю, как же. Поднялся, и на том спасибо.
Хозяин улыбается нам. Свет нас слепит, он, заметив, отгораживает спиной, потом ведёт на улицу. На улице темно. Небо глубокое, тёмно-синее, без звёзд. Улыбка Хозяина светится в темноте. Знаю – просто свет падает из окон на улицу, вот и блестят белые зубы. Он – выдающийся человек, наш Хозяин. Статный, добродушный, с открытым лицом и достойными манерами… Колдунья иная при нём, ласковая, услужливая, стоит у его плеча на цыпочках, заглядывает в ясные глаза, ловит каждое слово. Он обычно приобнимает её за плечи. Сегодня она не льнёт к нему, осталась где-то в доме. Мы становимся перед Хозяином в полукруг. Он вздыхает, оправляет расшитую шапочку на высоком лбу. Лицо его мрачнеет, наполняется усталостью, уголки губ траурно опадают.