– Туалет был гадкий, – ответил он.
Я повернулась к могиле матери. Священник все еще стоял у гроба. Позади него выстроились кладбищенские рабочие. Они держались на почтительном расстоянии, но нетрудно было догадаться, что они ждут, пока мы уйдем, чтобы они могли заняться привычным делом: опустить гроб в подземное царство Куинс, засыпать могилу землей и со спокойной душой отправиться на ланч… а может, и в ближайший боулинг. Ведь жизнь продолжается – с тобой или без тебя.
Священник кивнул мне, словно подсказывая: пора прощаться. Что ж, преподобный, будь по-вашему. Сейчас мы все возьмемся за руки и споем.
Пришло время сказать всем до свидания…
М-И-К… До скорой встречи…
К-И… Что, уже уходите?..
М-А-У-С…
На долю секунды я перенеслась в нашу старую квартиру на 84-й улице, между Бродвеем и Амстердам-авеню. Мне было шесть лет, и я только что вернулась из школы Бреарли, где училась в первом классе. Я сидела дома, перед телевизором – допотопным черно-белым «Зенитом» с круглым кинескопом и антеной-усами на тумбочке под красное дерево, – наблюдая за похождениями «мышкетеров», а мама, пошатываясь, подошла ко мне, держа в руках два стакана: один с клубничным напитком для меня, а другой – с коктейлем «Кэнедиан клаб» для себя.
– Как там Микки и его друзья? – заплетающимся языком спросила она.
– Они мои друзья, – ответила я.
Она устроилась рядом со мной на диване:
– А ты мне друг, Кейти?
Я пропустила ее вопрос мимо ушей.
– Где Чарли?
Она нахмурилась, как будто ее обидели.
– В «Мистер Барклайз», – назвала она танцевальную школу, куда раз в неделю, с боем, отправляли мальчиков-подростков вроде Чарли.
– Чарли ненавидит танцы, – сказала я.
– Тебе-то откуда знать? – возразила мама, залпом опустошая половину стакана.
– Я сама слышала, как он тебе говорил, – ответила я. – Я ненавижу танцевальную школу. Я ненавижу тебя.
– Он не говорил, что ненавидит меня.
– Нет, говорил, – отрезала я и снова переключилась на «Мышкетеров».
Мама опрокинула остаток коктейля:
– Он не говорил этого.
Я решила, что это игра.
– Нет, говорил.
– Ты не слышала…
– Почему мой папа на небесах? – перебила я.
Она резко побледнела. Хотя мы не раз говорили об этом, вот уже год, как я не спрашивала про папу. Просто сегодня нам в школе раздали приглашения на Праздник Пап.
– Почему ему пришлось подняться на небеса? – снова спросила я.
– Дорогая, я уже говорила тебе, что он не хотел туда. Но заболел…
– Когда я смогу с ним встретиться?
Теперь на ее лице появилось отчаяние.
– Кейти… ты ведь мне друг, правда?
– Позволь мне увидеться с папой.
Я расслышала, как она сдержала всхлип.
– Если бы я могла…
– Я хочу, чтобы он пришел ко мне в школу…
– Кейти, скажи, что ты мне друг.
– Верни папу на землю.
Ее голос стал жалобным, еле слышным.
– Я не могу, Кейти. Я…
И тогда она заплакала. Прижимая меня к себе. Уткнувшись головой в мое маленькое плечо. Нагоняя на меня страх. И от этого страха мне пришлось бежать из комнаты.
Это был единственный раз, когда я видела ее пьяной. И единственный раз, когда она плакала на моих глазах. А еще это был последний раз, когда я попросила ее вернуть мне отца.
– Ты мне друг, Кейти?
Я так и не ответила ей на этот вопрос. Потому что, по правде говоря, не знала, что ответить.
– Мамочка! – Этан дергал меня за руку. – Мамочка! Я хочу домой!
Я очнулась и снова оказалась в Куинсе. Перед глазами был гроб моей матери.
– Давай сначала попрощаемся с бабушкой, – сказала я.
Я подтолкнула Этана вперед, чувствуя, что все взгляды устремлены на нас. Мы подошли к гробу из полированного тика. Этан постучал по крышке своим маленьким кулачком:
– Привет, ба. Прощай, ба.
Я больно закусила губу. В глазах закипели слезы. Я бросила взгляд на могилу отца. Вот и все. Вот и все. Теперь я круглая сирота.
На мое плечо легла чья-то крепкая рука. Я обернулась. Это был Мэтт. Я проигнорировала его участие. До меня вдруг дошло, что мы с Этаном остались одни. Только мы вдвоем, и больше никого.
Священник в очередной раз выразительно посмотрел на меня. Да-да, я поняла, мы заканчиваем.
Я положила руку на крышку гроба. Она была холодной на ощупь. Я убрала руку. Пожалуй, достаточно для прощального жеста. Я снова закусила губу, сдерживая себя. Потом взяла за руку сына и повела его к машине.
Мэтт ждал нас у лимузина. Он тихо заговорил:
– Кейти, я только хотел…
– И знать ничего не хочу.
– Я просто хотел сказать…
– Говорю ли я по-английски?
– Пожалуйста, выслушай…
Я дернула ручку дверцы:
– Нет, я не буду слушать тебя…
Этан тянул меня за рукав:
– Папа пригласил меня в кино. Можно я пойду, мама?
Только тогда я поняла, что смертельно устала.
– У нас поминки… – расслышала я собственный голос.
– Этану будет лучше провести время в кино, ты не находишь? – сказал Мэтт.
Да, пожалуй. Я закрыла лицо руками. И почувствовала себя глубоко несчастной.
– Пожалуйста, можно мне пойти, мама?
Я взглянула на Мэтта:
– Когда ты привезешь его домой?
– Я подумал, что ему, наверное, захочется переночевать у нас.
Похоже, он тотчас пожалел о том, что употребил последнее местоимение во множественном числе, но продолжил:
– Утром я отвезу его в школу. И если тебе нужно, он может остаться еще на пару дней…
– Отлично, – сказала я, не дав ему договорить. Потом опустилась на корточки и обняла сына. – Ты мне друг, Этан? – ни с того ни с сего вдруг спросила я.
Он робко посмотрел на меня и чмокнул в щеку. Мне бы очень хотелось принять это как утвердительный ответ, но я уже знала, что буду переживать из-за того, что так и не услышала его, остаток дня… и ночь. Одновременно терзаясь мыслями, какого черта я вообще задала этот глупый вопрос.
Мэтт хотел было тронуть меня за руку, но в последний момент передумал.
– Всего хорошего, – сказал он, уводя Этана.
И снова на мое плечо легла чья-то рука. Я смахнула ее, как муху, и сказала, даже не оборачиваясь:
– Я больше не в силах принимать соболезнования.
– Ну и не принимай.
Я закрыла лицо ладонью:
– Извини, Мег.
– Скажи три раза «Аве Мария» и садись в машину.
Я послушно выполнила ее команду. Мег забралась в машину следом за мной.
– А где Этан? – спросила она.
– Проведет остаток дня со своим отцом.
– Вот и хорошо, – сказала она. – Можно подымить.
Она полезла в карман за сигаретами, а другой рукой постучала в стеклянную перегородку. Водитель включил зажигание и медленно тронулся с места.
– Слава богу, можно убраться отсюда, – сказала Мег, закуривая сигарету. После первой затяжки она застонала от удовольствия.
– Курить обязательно? – спросила я.
– Да, обязательно.
– Но это же убьет тебя.
– А я и не знала.
Лимузин вырулил на главную кладбищенскую дорогу. Мег взяла меня за руку своими тонкими варикозными пальцами.
– Как ты, милая? – спросила она.
– Бывало и получше, Мег.
– Ну ничего, потерпи еще пару часов, и это дурацкое мероприятие закончится. А потом…
– Потом я выпаду в осадок.
Мег пожала плечами. И крепче сжала мою руку.
– Где Чарли? – спросила я.
– Возвращается в город на метро.
– Какого черта он это делает?
– Так он представляет себе покаяние.
– Когда я увидела его в таком состоянии, мне стало его по-настоящему жалко. Если бы только он снял телефонную трубку, ему бы удалось исправить свои отношения с матерью.
– Нет, – сказала Мег. – Ничего бы он не исправил.
Когда лимузин подъехал к воротам, я снова увидела ту женщину. Она уверенно шагала по дорожке, и ее походка была удивительно легкой для женщины ее возраста. Мег тоже заметила ее.
– Ты ее знаешь? – спросила я.
Вместо ответа она равнодушно пожала плечами.
– Она была у могилы матери, – сказала я. – И простояла там почти до самого конца.
Мег снова пожала плечами.
– Может, какая-то ненормальная из тех, кому нравится слоняться по кладбищам, – предположила я.
Когда мы поравнялись, она посмотрела в нашу сторону и тут же отвела взгляд.
Лимузин вырулил за ворота кладбища и свернул налево, по направлению к Манхэттену. Я откинулась на сиденье, чувствуя себя совершенно разбитой. Какое-то время мы молчали. Потом Мег ткнула меня в бок локтем:
– Ну и где мои двадцать баксов?
2
Пятнадцать человек из двадцати присутствовавших на похоронах вернулись на квартиру моей матери. Возникла толчея – что неудивительно, ведь последние двадцать шесть лет своей жизни мама ютилась в крохотной квартирке на пересечении 84-й улицы и Вест-Энд-авеню (и даже в тех редких случаях, когда она принимала гостей, я не помню, чтобы за раз собиралось больше четырех человек).
Мне никогда не нравилась эта квартира. Тесная. Плохо спланированная. Юго-западное расположение на четвертом этаже означало, что окна выходили во двор, и в них редко заглядывало солнце. Гостиная одиннадцать на одиннадцать футов, такого же размера и спальня, маленький совмещенный санузел, кухня десять на восемь с допотопной техникой и обшарпанным линолеумом. Все в этой квартире выглядело старым, изношенным и отчаянно нуждалось в обновлении. Три года назад мне удалось уговорить маму перекрасить стены – но, как это часто бывает в старых квартирах, свежий слой эмульсии и блеска лишь подчеркнул убожество плохо заделанных швов и грубо оштукатуренных стен. Ковры пестрели истертыми залысинами. Мебель требовала реставрации. Те немногие технические новшества, что имелись в квартире (телевизор, кондиционер, стереосистема сомнительного корейского производства), морально устарели, причем давно и безнадежно. За последние несколько лет, как только у меня появлялось немного свободной наличности (что, признаюсь, случалось не так уж часто), я предлагала матери поменять телевизор или купить микроволновую печь. Но она всегда отказывалась.
– Как будто тебе больше не на что потратить деньги, – говорила она.
– Но ведь ты моя мама, – возражала я.
– Лучше купи что-нибудь Этану или себе. Мне вполне достаточно того, что у меня есть.
– Но с таким кондиционером ты заработаешь себе астму. А в июле так вообще сваришься заживо.
– У меня есть электрический вентилятор.
– Мама, пойми, я просто пытаюсь тебе помочь.
– Я знаю, дорогая. Но у меня действительно все хорошо.
Последние два слова она произносила с особым выражением, однозначно давая понять, что спорить бессмысленно. Тема закрыта.
Она всегда и во всем себе отказывала. Ей не хотелось быть кому-то в тягость. И поскольку она была аристократкой, «белой костью», гордость не позволяла ей становиться объектом благотворительности. Для нее это было равносильно потере лица, краху личности.
Мне на глаза попалась группа фотографий в рамках на столике возле дивана. Я подошла и взяла в руки до боли знакомый снимок. Мой отец в армейской форме. Таким его сфотографировала моя мать на военной базе в Англии, где они познакомились в 1945 году. Это была первая и единственная в ее жизни заморская авантюра – больше она никогда не покидала берегов Америки. А тогда, по окончании колледжа, она записалась добровольцем в Красный Крест, и вышло так, что судьба забросила ее в штаб союзных войск под Лондоном, где она работала машинисткой. Там и произошла ее встреча с неотразимым Джеком Малоуном, репортером «Старз энд Страйпс», американского военного вестника. У них случился роман, побочным следствием которого оказался Чарли. С тех пор они не расставались.
Ко мне подошел Чарли. Он посмотрел на фотографию, которую я держала в руках.
– Хочешь забрать ее с собой? – спросила я.
Он покачал головой.
– У меня дома есть копия, – сказал он. – Это мое любимое отцовское фото.
– Тогда я возьму себе. У меня так мало его фотографий.
Мы молча постояли какое-то время, не зная, что еще сказать друг другу. Чарли нервно покусывал нижнюю губу.
– Тебе лучше? – спросила я.
– Да, все нормально, – сказал он, привычно отводя взгляд. – Ты справишься?
– Я? Конечно. – Ответ мой прозвучал бодро, как будто это не я только что похоронила свою мать.
– Сын у тебя замечательный. А это был твой бывший муж?
– Да… мой красавец. Ты разве не встречался ним прежде?
Чарли покачал головой.
– Ах да, я забыла. Ты ведь не был на моей свадьбе. А Мэтта не было в городе, когда ты приезжал в прошлый раз. В девяносто четвертом, кажется?
Чарли пропустил мимо ушей мой вопрос и вместо этого задал свой:
– Он по-прежнему работает в теленовостях?
– Да, только стал большой шишкой. Как и его новая жена.
– Да, мама говорила мне о твоем разводе.
– В самом деле? – удивилась я. – И когда же она успела? В тот раз, когда ты позвонил ей в девяносто пятом?
– Мы общались и позже.
– Ты прав, извини. Совсем забыла, ты ведь поздравлял ее с каждым Рождеством. Значит, во время очередного ежегодного поздравления ты и узнал, что Мэтт бросил меня.
– Я был очень огорчен.
– Ну, все это в прошлом. Я уже пережила.
Последовала еще одна неловкая пауза.
– Здесь мало что изменилось, – сказал он, оглядывая квартиру.
– Мама никогда не стремилась на страницы «Дома и сада», – сказала я. – Впрочем, если бы она даже захотела привести в порядок квартиру – а она не горела таким желанием, – с деньгами всегда было туго. Хорошо еще, что не повышали арендную плату, иначе ей пришлось бы отсюда съехать.
– Сколько сейчас берут за месяц?
– Тысячу восемьсот, что вполне терпимо для этого квартала. Но она все равно ворчала на дороговизну.
– А она что-нибудь унаследовала от дяди Рэя?
Рэй был брат матери, причем весьма состоятельный – крупный бостонский юрист, но он всегда держал дистанцию и не спешил помогать сестре. Насколько я могла судить, в детстве они не были особенно близки, а потом и вовсе разошлись, после того как Рэй и его жена Эдит открыто выразили недовольство ее замужеством. Но надо отдать должное Рэю: он все-таки соблюдал кодекс аристократа и «жил по правилам». Так что после скоропостижной смерти моего отца он помог сестре финансами, предложив оплачивать образование ее двоих детей. Возможно, потому, что у Рэя и Эдит не было своих детей (а мама была единственной родственницей Рэя), им была не в тягость такая благотворительность. Но, даже будучи детьми, мы с Чарли понимали, что наш дядя не хочет иметь с нами никаких отношений. Мы никогда его не видели. Мама тоже не встречалась с ним. На Рождество каждый из нас получал от него в подарок чек на двадцать долларов. Когда Чарли учился в бостонском колледже, Рэй ни разу не пригласил его в свой таунхаус в Бикон Хилл. Меня тоже не звали в гости, пока я училась в колледже Смита и раз в месяц наведывалась в Бостон. Мама, объясняя нам причину его холодности, говорила: «В семье всякое бывает». И тем не менее следует отдать должное этому типу: благодаря его поддержке мы с Чарли имели возможность учиться в частных школах и колледжах. Но с тех пор как я в 1976 году окончила колледж Смита, мама больше не видела денег от брата и до конца своих дней остро нуждалась. Когда Рэй умер в 1998 году, я рассчитывала на то, что маме перепадут кое-какие средства (тем более что Эдит опередила своего мужа, отправившись на тот свет тремя годами ранее). Но никакого наследства она так и не получила.
– Ты хочешь сказать, мама не говорила тебе, что Рэй не оставил ей ни цента? – спросила я.
– Она сказала только, что он умер, и больше ничего.
– Это когда ты звонил в девяносто восьмом?
Чарли уставился в пол.
– Да, верно, – тихо произнес он. – Но я и не думал, что ее вот так запросто вычеркнут из завещания.
– Да уж. Рэй все завещал сиделке, которая ухаживала за ним после смерти Эдит. Бедная наша мамочка, вечно ее облапошивали.
– И как же ей удавалось сводить концы с концами?
– У нее была маленькая пенсия от школы. Потом еще социальная страховка… вот, пожалуй, и все. Я предлагала ей свою помощь, но она, разумеется, отказывалась. Хотя я и могла себе это позволить.
– Ты все там же, в рекламном агентстве?
– Боюсь, что да.
– Но ты теперь, наверное, занимаешь высокий пост?
– Всего-навсего старший копирайтер.
– По мне, так звучит солидно.
– Деньги платят неплохие. Но в нашем деле есть такая присказка: «везучий копирайтер – это оксюморон». Хотя жаловаться грех: работа есть, к тому же позволяет оплачивать счета. Жаль только, что мама не разрешала мне оплачивать ее счета. Она твердо стояла на своем и ни за что не хотела брать у меня деньги. В общем, одно из двух: либо она подпольно играла в канасту, либо занималась прибыльным бизнесом от организации «Гёрлскауты».