– А на путях? Кто там работает?
Он пригляделся.
– Заключенные, – произнес он спокойно. – Их привозят каждый день.
– Значит, в Польше заключенные работают за пределами тюрьмы, – сказал я.
– Конечно, – ответил он. – Именно поэтому сцену надо убрать.
Примерно так выглядели все подобные беседы. Эта была еще сравнительно пристойной. Я вырезал сцену с заключенными и несколько других, но фильм все равно много лет пролежал на полке. А когда вышел в прокат, происходящее на экране казалось уже далекой историей – страна менялась очень быстро.
После этого разговора прошло четырнадцать лет. Вчера, проезжая через маленький городок, я притормозил – ремонт дороги. И, как в плохом сценарии, увидел, что чинят ее люди в тюремных робах. Вокруг стояли охранники с автоматами. Сегодня никто не помешает мне снять об этом фильм.
“Кинолюбитель” (1979)[16]
“Кинолюбителя” я написал, пожалуй, тоже для Юрека. “Покой” – наверняка, я тогда его еще только открыл. А “Кинолюбителя” я писал, когда Штур уже стал известным актером, – после “Покоя” он сыграл в “Распорядителе бала”.
В “Кинолюбителе” вместе с профессиональными актерами снимались люди, игравшие самих себя – под собственными именами. Делали в фильме, что делают в жизни. Например, Занусси на самом деле режиссер и часто ездит на творческие встречи по маленьким городкам. В “Кинолюбителе” он тоже режиссер и приезжает в провинциальный городок на встречу со зрителями. В свое время такие встречи были очень популярны. Устраиваются они и теперь. Недавно мы с Кшиштофом Песевичем встречались с [17]молодежью после показа “Декалога” в одном краковском монастыре. Пришло около тысячи человек. Даже не хватило мест. Непопавшие целый час стояли на улице. Для них включили трансляцию.
Героя “Кинолюбителя” магия кино захватывает неожиданно, когда он начинает снимать на восьмимиллиметровую пленку новорожденную дочку. Такое самозабвенное увлечение начинающего кинолюбителя. Я никогда не испытывал ничего подобного. В Киношколу поступил из самолюбия, а не потому, что считал кино серьезным делом. Снимал потому, что выбрал такую профессию. И был слишком ленив или слишком глуп, а может, и то, и другое, чтобы вовремя ее сменить. Кроме того, поначалу я думал, что это неплохая работа. Только сейчас понимаю, как она трудна.
Не думаю, что личная драма, которую переживает главный герой “Кинолюбителя”, неизбежна. Работу в кино и семейную жизнь можно совместить. Можно. Во всяком случае, можно попытаться. Понятно, что это не просто. Но с другой стороны, а что просто? Работать на текстильном комбинате не проще. Можно проводить все время с домашними – и это закончится так же плохо, как частые разлуки. Дело ведь не в том, сколько времени мы можем уделить друг другу. Времени и внимания. Работая на фабрике, наверное, можно посвящать семье больше времени, чем снимая кино. Но, снимая кино, ты, может быть, проводишь то время, которое проводишь с семьей, более содержательно, с большей отдачей – потому что чувствуешь себя (то есть я себя чувствую) виноватым за то, что этого времени недостаточно. Если уж у меня появляется время для семейных дел, то я отдаюсь им целиком и полностью, стремясь компенсировать свое отсутствие и недостаток терпения или внимания по отношению к близким. Не знаю, что лучше. Думаю, общего решения не существует. Можно и так, и так, и любовь может быть и в одном, и в другом случае – и в одном, и в другом может не быть любви. В обоих случаях возможно согласие, взаимное согласие и общая готовность жить такой жизнью. И в обоих случаях могут быть раздоры и ненависть.
Главный герой “Кинолюбителя” Филип засвечивает пленку – что это значит? То и значит. Он уничтожает то, что снял. Это не капитуляция – ведь в конце фильма он снова направляет на себя объектив. Просто он понял, что оказался в ловушке, – то, что он как режиссер-любитель делает с благими намерениями, может быть использовано другими людьми во зло. Сам я никогда так не поступал, никогда не засвечивал пленку. Впрочем, если бы знал, снимая “Вокзал”, что после той ночи в камере хранения мой материал конфискуют, я бы, как Филип, открыл коробку и засветил пленку. На всякий случай – чтобы милиция не обнаружила на ней девушку, которая убила свою маму.
“Случай” (1981)
Не знаю, почему литература не дала подробного описания Польши семидесятых – ведь она могла бы сделать это лучше, чем кино. Мне кажется, то время наиболее полно отразил именно кинематограф. Но к концу десятилетия я понял, что процесс имеет свои пределы, которых мы с коллегами уже достигли, и дальше описывать этот мир незачем.
В результате таких размышлений родился “Случай” – фильм, описывающий уже в большей степени не внешний, а внутренний мир, история о силах, которые управляют человеческой судьбой, подталкивают человека в ту или иную сторону.
Основные недостатки фильма были, как всегда, заложены в сценарии. Но сам замысел нравится мне до сих пор. Он кажется мне богатым и интересным. Правда, в “Случае” идея показать три варианта одной судьбы реализована не в полной мере. Мы ежедневно встаем перед тем или иным выбором, который может определить всю дальнейшую жизнь, хотя и не отдаем себе в этом отчета. Никогда на самом деле не знаем, от какой случайности все зависит: среди каких людей мы окажемся, какую карьеру сделаем, чем в жизни будем заниматься. В эмоциональной сфере свободы гораздо больше. Но в общественной мы очень сильно зависим от случайности. Мы делаем, что делаем, потому что мы такие, какие есть. У нас эти, а не другие гены. Обо всем этом я и думал, работая над “Случаем”.
Герой фильма Витек остается порядочным в любой ситуации. Даже когда вступает в партию и в какой-то момент понимает, что его загнали в ловушку и вынуждают вести себя по-свински, он находит силы взбунтоваться и не изменяет себе.
Мне ближе всех третий вариант его судьбы – когда разбивается самолет, – потому что смерть так или иначе ждет нас. Неважно, случится это в самолете или в постели.
Работа над фильмом не ладилась. Я снял процентов 80, смонтировал и понял, что иду не туда, фильм сделан плохо и в целом, и в частностях и замысел не раскрыт. То есть идея с тремя вариантами судьбы введена в фильм механически и выглядит неорганично. Идея отдельно, фильм отдельно. Я прервал съемки на два или три месяца. Потом переснял половину и доснял недостающие двадцать процентов. Стало лучше.
Я поступал так очень часто и до сих пор люблю в какой-то момент прервать съемки, выкроить себе немного свободы, чтобы проверить в монтажной и на экране, как взаимодействуют разные элементы фильма. Здесь, на Западе, это очень непросто – каждый шаг стоит чьих-то денег, и распоряжаться ими по своему усмотрению страшно трудно. В коммунистической Польше деньги были “ничьи”. Хотя, конечно, и там следили, чтобы фильмы не получались слишком дорогими и средства не тратились безоглядно. Я всегда за этим внимательно следил. Но имел возможность распоряжаться бюджетом фильма. И нередко ею пользовался.
“Короткий рабочий день” (1981)
В свое время мы с Ханей Кралль, с которой я очень дружил, написали сценарий на основе ее репортажа – “Короткий рабочий день”. Картина, правда, получилась неважная. Совсем она мне не удалась, хотя работалось нам с Ханей чудесно. Это было типичное политическое кино “на злобу дня”. Если бы фильм показали сразу, он, может, и сыграл бы какую-то роль – впрочем, не факт. Жизнь меняется быстро, и прежние заботы перестают нас интересовать. Люди забывают то, что причиняло им страдания. Предпочитают помнить хорошее. Поэтому, наверное, сейчас в большинстве посткоммунистических стран ощущается скрытая, непризнаваемая вслух ностальгия по старым временам, которые на самом деле были ужасны. В Польше, в Болгарии, в России люди нередко в шутку вздыхают: “Верните коммунизм”. В те времена сделать выбор было легче. Все знали, кто свой – кто чужой, кто друг – кто враг. Было на кого свалить вину – и действительно, были виноватые. Сама система и те, кто работал на нее, безусловно, были виноваты во многом. Так что их было легко винить. У них имелись пропуска, значки на лацканах, галстуки определенной расцветки – все ясно и просто. А теперь ничего этого больше нет. И все усложнилось. Плюс еще ностальгия по временам, когда мы были моложе и полны сил и надежд. Так уж устроен человек.
“Короткий рабочий день” – художественный телефильм, снятый на 35-миллиметровую пленку, потому что его собирались выпустить и в прокат – но, слава богу, до сих пор не выпустили. В то время его не пропустила цензура. “Случай” и “Короткий рабочий день” я снимал одновременно. Закончили мы в декабре 1981 года, после введения военного положения.
Почему он не удался? Не знаю. Наверное, потому что мы не слишком пытались разобраться в характере героя, когда сочиняли сценарий. Это фильм об одном партийном секретаре. В 1976 году в Польше начались волнения и забастовки из-за повышения цен. В Радоме, довольно крупном городе в ста километрах от Варшавы, прошла большая демонстрация, закончившаяся поджогом здания областного комитета партии. Секретарь оставался внутри до конца. Милиция, узнав через своих людей о случившемся, как-то вывела его в последний момент, когда уже загорелась мебель. Иначе бы его линчевали.
Репортаж назывался “Вид из окна на втором этаже” – там находился кабинет секретаря. А фильм я назвал “Короткий рабочий день” – в тот день ему пришлось уйти с работы около двух часов дня.
Тогда, а тем более сегодня, в Польше не могло быть и речи о том, чтобы попытаться понять партийного секретаря. Секретарь парторганизации воспринимался исключительно как человек власти. Как правило – идиот. Хотя этот как раз идиотом не был. Снимая его, я был настроен критически. Попал в ловушку общественного мнения. Мнения, исключавшего сочувствие. Я не хотел, а может, и не мог по-настоящему проникнуть в чувства, в душу героя. Постеснялся. Душа секретаря? Ладно бы ксендза или молодой женщины, но партсекретаря? Это как-то даже не вполне прилично. И в результате герой получился несколько схематичным. Лишенным глубины. А сегодня, думаю, сделать серьезный фильм о партийном руководителе уже и вовсе невозможно.
Сейчас в Польше все пишут воспоминания и дают интервью. Политики, артисты, телевизионщики наперебой рассказывают, как замечательно себя вели. Непонятно, кто же тогда был плохим. Ни в одной книге, ни в одном интервью никто не допускает даже мысли о собственной вине. Все невиновны. Политики невиновны, художники невиновны. В каждом публичном выступлении каждый со своей точки зрения безупречен. Другой вопрос, способен ли человек посмотреть в зеркало и признать свои ошибки хотя бы перед самим собой. Но публично мало у кого хватает мужества взять на себя ответственность за произошедшее по его глупости или из-за его некомпетентности.
В газетах, книгах, на телевидении выступают люди, которые, очевидно, в ответе за то, что творилось эти сорок лет – или большую часть из этих сорока коммунистических лет. Ни один не говорит: “я виноват”, “это из-за меня”, “это из-за моей некомпетентности, глупости, безответственности случилось то-то и то-то”. Нет, наоборот. Все говорят: “благодаря мне удалось”, “если бы не я…”. В результате непонятно: где же те, кто хоть в чем-то виноват? Где люди, которые скажут “да, это из-за меня – из-за меня совершилась несправедливость, пострадали невиновные, случилась беда”? Их нет. Впрочем, эти книги и пишут, чтобы обелить себя. Интересно, только в глазах других людей – или в своих собственных? Это всегда меня очень интересовало. Но этого мы никогда не узнаем. А с этим связан и самый главный вопрос – где же источник зла? Откуда оно берется, если отсутствует в нас? Зло мы всегда приписываем другим. Всегда.
Не уверен, что эти люди лукавят. С их точки зрения все так и было. Или, во всяком случае, они считают, что было так. Может, их память сохранила лишь те моменты, поступки и ситуации, когда они старались быть лучше, вести себя порядочнее, чем другие? Многое зависит от того, с чем сравнивать. Существуют ли объективные критерии поведения? В наши дни это не пустой вопрос, потому что все становится таким относительным.
В глазах польского общественного мнения все партийные деятели – одна банда преступников и обманщиков. Но ведь это верно лишь в отношении какой-то их части. Среди коммунистов, как и среди прочих людей, есть умные и глупые, ленивые и работящие, есть люди со злыми и люди с добрыми намерениями. Даже среди коммунистов были люди с добрыми намерениями. Вовсе не все коммунисты были чудовищами.
Короче говоря, этот фильм невозможно было снять ни тогда, ни теперь. Очевидно, ошибка фильма или, вернее, моя ошибка в том, что я не предусмотрел такую ловушку. Фильм получился скучным, он плохо сделан и плохо сыгран.
Я хотел пригласить на главную роль Филипского, и фильм наверняка получился бы лучше, – но я боялся его. Просто боялся с ним работать. Филипский (он актер, а позже стал режиссером) хорошо известен в Польше как человек надменный, высокомерный, самодовольный. Все хорошо знали о его антисемитизме – на этом пункте он был помешан. Все время выступал со сцены с антисемитскими выпадами. Но притом это был очень хороший актер и сильная личность. Надо было ему поручить роль секретаря горкома. Пригласи я его, картина наверняка получилась бы лучше, потому что мне пришлось бы каждую минуту с ним бороться. И каждую минуту бояться его, потому что я боялся его как человека. Он меня ненавидел. Как и всех остальных. Надо сказать, я его тоже не любил – как человека, конечно, а актер он, без сомнения, был великолепный.
В 1981 году цензура положила фильм на полку. Нечего было надеяться, что картину покажут хотя бы по телевидению. Не помню, вернуло ли министерство телевидения деньги студии. Финансовая проблема была серьезная. Думаю, как-то ее решили.
Я монтировал “Короткий рабочий день” и “Случай” в 1981 году. Суровая зима наступила еще в ноябре – примерно за месяц-полтора до введения военного положения начались жуткие холода. В монтажной мы адски мерзли. Я попросил человека, который представлял на нашей студии “Солидарность”, заняться отоплением – мне казалось, это одна из обязанностей профсоюза. Если в комнате холодно потому, что не греют батареи, профсоюз должен позаботиться о ремонте отопления или о покупке электрообогревателей, чтобы люди не мерзли по двенадцать часов в сутки. Но человек ответил, что у “Солидарности” есть дела поважнее. Именно тогда я понял, что мне там не место.
Не говоря о том, что я вообще сильно сомневаюсь, нужен ли художникам профсоюз. Думаю, нет. Мне кажется, профсоюзы приносят только зло – и людям, занимающимся творчеством, и отрасли, связанной с искусством и культурой. Думаю, это катастрофическая затея, такой профсоюз. Кончается всегда тем, что во главе библиотеки встают не библиотекарши, а уборщицы, потому что их больше, а кинематографом распоряжаются не режиссеры, продюсеры или операторы, а техники, электрики, шоферы и т. д.
Мне кажется, профсоюз художников – нечто противоестественное. Подобная организация противоречит природе художника, самой идее создания оригинального, уникального произведения – что, в сущности, и должно быть целью искусства. Потому что у руководителей профсоюза цели прямо противоположные – а именно: повторять, воспроизводить. Потому что это проще. Это очень славные люди, и я ничего против них не имею. Напротив, очень уважаю и люблю. Но почему я должен им подчиняться? Нет, я не согласен.
Я понял тогда, что это очередной обман и мошенничество. То есть что значит мошенничество? Это, конечно, неверное слово. Это не мошенничество. И конечно, у них были самые добрые намерения, это очевидно. Но когда люди называют себя профсоюзом (а “Солидарность” была профсоюзом), а на самом деле преследуют совершенно другие цели (это было совершенно ясно), я испытываю неловкость. Разумеется, они не могли прямо объявить о своих целях – все бы погибло. Но я не мог не замечать, не мог пренебречь обманом, который лежал в основании дела. И вскоре распрощался с ними.