Он пожал плечами и потряс тростниковой свирелью, которую держал в левой руке.
– Ты сам этого захотел, – сказал он. – Я убью тебя, чтобы ты стал героем. – Он повернулся к солдатам, которые не осмеливались даже моргнуть. – Из моей «трубы громов» вылетит молния, которая убьет вашего начальника, а из этой флейты – рокочущие голоса богов, которые вас оглушат и ослепят, если вы осмелитесь хотя бы на меня взглянуть. Советую вам закрыть глаза, если хотите их сохранить, а также сохранить жизнь, потому что ярость богов в тысячу раз более жестокая, чем ярость Атауальпы. Закрывайте глаза!
Он швырнул свирель в огонь, поднял оружие и, прицелившись прямо в грудь Помы Ягуара, выстрелил.
В тишине ночи прогремел звук выстрела, сверкнула вспышка, и бедный человечек упал навзничь, издавая жуткий вопль боли и страха. На какое-то мгновение воцарилась тишина, как вдруг порох, которым были заполнены трубки тростниковой свирели, резко взорвался, наполнив окружающее пространство дымом, пеплом и вспышками.
Охваченные безудержной паникой солдаты бросились на землю, прикрывая головы руками и крича от ужаса.
Алонсо де Молина воспользовался сумятицей, чтобы схватить за плечо дрожащего кураку и увести его оттуда до того, как дым окончательно рассеется.
Когда спустя десять минут самый смелый из солдат наконец отважился открыть глаза, его взору предстала картина смерти и разрушения, а в воздухе витал неприятный острый запах: запах богов, которые своими молниями и своими громкими голосами охраняли гигантского и ужасного Виракочу.
Они исчезли из виду, растворившись в темноте; шли куда глаза глядят, поспешно и молча, пока огонек костра не перестал маячить вдали, а ветер больше не доносил крики ужаса солдат.
Чабча Пуси все еще дрожал.
Когда же он в конце концов пришел в себя, то задрал голову, изучил положение звезд и решительно указал направление.
– На юг, – сказал он. – Переправимся через озеро.
Вскоре на небе взошла луна, и с появлением ее серебряного лика холод усилился, а северный ветер задул с большей силой, толкая их в спину, словно невидимая рука, которая хотела увести их подальше от неких опасностей.
Но этот ветер сам по себе представлял наибольшую из опасностей.
Ветер и холод, который он тащил за собой, словно ему нравилось срывать его с заснеженных вершин и сеять по своему желанию по пуне, чтобы заморозить любое проявление жизни.
Лужи, бесчисленные лужи, в которых ледяная вода порой доходила до середины икры; поскользнувшись, они падали в воду, и контакт с мокрой одеждой вскоре стал просто непереносимым.
– Надо найти какое-то укрытие, а не то мы заледенеем, – уверенно сказал испанец. – Я больше не могу сделать ни шагу.
– Не останавливайся! – хриплым голосом решительно ответил инка. – Если мы прекратим двигаться, то умрем от холода. Идем… Идем!
Они разделили между собой последние листья коки, что позволило им немного согреться, и вскоре наконец заметили в полумраке крохотную хижину и что-то вроде примитивного загона, в котором за глиняной стеной сгрудились десятка два альпак.
Они затесались среди них и ощутили, как благодаря животному теплу постепенно приходят в себя, и Алонсо де Молина плюхнулся на землю, не обращая внимания на вонь экскрементов и кислый запах, исходивший от животных. Втиснувшись между двумя альпаками, чему те не воспротивились, он закрыл глаза и позволил сну унести его как можно дальше от ненастной ночи. Его руки уже смахивали на скрюченные лапы, которые больше не могли сжимать аркебузу, а ноги отказались повиноваться в тот самый момент, как он перестал ими двигать.
Холод был таким сильным, а усталость такой глубокой, что в какое-то мгновение он вообразил, что смерть вот-вот принесет ему умиротворение, и был совсем не против того, чтобы больше не просыпаться.
И все же с первыми лучами рассвета он проснулся, почувствовав легкое волнение среди животных и высунув голову, заметил грязного коренастого человека: тот вышел из крохотной хижины и, громко зевнув, задрал свои замызганные лохмотья и принялся долго мочиться, направив струю в стену.
Испанец повернулся к Чабче Пуси, который из своего укрытия, в трех метрах от него, знаками приказывал ему затаиться, однако подчиниться стоило ему немалых усилий, так как, закончив мочиться, пастух быстро огляделся вокруг, убедился, что в бескрайней пустыне равнины не видно ни одной живой души, и, не снимая пончо, спокойно подошел к ближайшей альпаке, которая даже не сдвинулась с места, и, пристроившись сзади, принялся удовлетворять свою похоть, щелкая языком, очевидно, чтобы успокоить животное.
Испанец был в ужасе, но курака, по-видимому, совершенно не разделял его чувств: сидя в укрытии, он лишь пожал плечами, словно давая понять, что им следует вооружиться терпением, раз уж не остается ничего другого, как ждать, когда человек закончит удовлетворять столь безотлагательную физиологическую потребность.
Когда пятнадцать минут спустя похотливый пастух удалился по равнине в сопровождении стада, так и не заметив присутствия чужаков, Алонсо де Молина дал волю своему возмущению.
– Ты это видел? – воскликнул он. – Мерзкая свинья! Меня так и подмывало отрезать ему причиндалы.
Курака посмотрел на него с недоумением.
– Почему? – спросил он. – Раз у него нет женщины, вполне понятно, что он устраивается, как может. Так поступает большинство пастухов.
– И их не наказывают? У меня на родине его бы сожгли живьем. Скотоложство – это дьявольское извращение.
– При чем тут дьявол? Я этого не одобряю, однако у жителей пуны нет выбора. Если мы будем сжигать всякого, кто совокупляется со своей скотиной, ее скоро некому будет пасти. – Они направились к крохотной хижине и проникли внутрь, преодолевая отвращение: там, в четырех стенах – почерневших и грязных – стояло жуткое зловоние. – А стада – это основное богатство Империи. Без лам, альпак и викуний у нас не было бы шерсти, молока, мяса и вьючных животных, а от того, что пастухи используют их для своих утех, нет абсолютно никакого вреда. Даже говорят, будто у их возлюбленных лам шерсть обычно бывает более блестящей…
По-видимому, он посчитал тему исчерпанной, поскольку, завладев огромным глиняным кувшином, полным молока, сделал несколько больших глотков, а затем протянул его испанцу.
– На-ка! – сказал он. – Подкрепись, потому что кто его знает, когда мы добудем что-то съестное.
Вскоре они вновь отправились в путь, однако, как нарочно, ночной ледяной ветер перестал дуть, плоскогорьем завладел мертвый покой, и жгучее солнце, которое здесь было ближе к земле, чем где бы то ни было, обдавало их таким зноем, что уже в середине утра испанец почувствовал, что кожа у него на носу и лбу начинает облезать клочьями.
Однако вода в озерках и лужах не нагревалась, поэтому ноги путников замерзли, а головы раскалились.
– Ну и климат! – сердито бурчал испанец. – Полагаю, этим людям также не разрешено жить в другом месте… Или разрешено?
Чабча Пуси ответил, обведя округу широким жестом:
– Подобно тому, как Бог создал растения и животных, наделив каждое из них особыми свойствами, предназначением и местом на земле, так и Инка определяет людям ту работу, которую они должны выполнять, и то место, где они должны этим заниматься. Такой порядок установил наш отец Солнце, и мы должны ему следовать.
– Я часто себя спрашиваю, говоришь ли ты всерьез или разыгрываешь меня, – сказал Молина в явной растерянности. – Я тебя считаю умным человеком, однако в том, что касается Инки, твой рассудок дает сбой. Как ты можешь соглашаться с тем, что человек, который является сыном другого человека, одновременно оказывается богом?
– Плохо же тебе придется в Куско, если ты этого не примешь. Отрицание божественности Уаскара равносильно отрицанию твоей возможной божественности. Поразмысли об этом получше, потому что у меня создается впечатление, что каждый наш шаг в сторону столицы может приближать тебя к смерти.
Курака был прав, Молина это знал и задумался над тем, как же все-таки он поступит, когда в конце концов окажется перед Уаскаром и будет вынужден поклониться тому как богу, ведь он как-то не принял в расчет возможность существования «королей-богов», когда принимал решение сойти на берег в мирной, казалось бы, стране, которая встретила его с распростертыми объятиями.
«Ты будешь моим Посланником… – на прощание сказал ему Писарро. – Будешь представлять меня, а, значит, императора, и, когда я вернусь – а я вернусь! – будешь служить посредником между мной и этими людьми…»
Однако то были слова и иллюзии Писарро, а не его, Алонсо де Молины, ведь он-то никогда не стремился действовать в качестве посланника, служить посредником между возможным Завоевателем и завоеванным народом, и уж тем более не хотел считаться реинкарнацией Виракочи. Его всегда грели мечты совсем иного рода, намного более тесно связанные с мечтами мальчишки, который там, в Убеде, грезил о том, чтобы превзойти отважного Марко Поло, о похождениях которого слепой дед рассказывал ему по памяти.
Приключения, описанные Марко Поло, в каком-то смысле озарили темноту, в которую в последние годы жизни погрузился дед – ломбардский архитектор, осевший вначале в Толедо, а потом в Севилье, – а спустя годы заставили гореть огнем глаза беспокойной Беатрис де Агирре, которая пыталась заполнить чтением пустоту долгих часов плавания.
На Беатрис де Агирре – смуглую, миниатюрную, изобретательную и привлекательную девицу, которая направлялась в Панаму к своему брату, пройдохе-карьеристу, надеявшемуся преуспеть под крылом интригана Педрариаса Давилы[26], произвело впечатление, что простой альферес[27] способен цитировать по памяти целые пассажи из этой и многих других книг, которые конечно же читал на языке оригинала.
– Такому человеку незачем терять время на войны и завоевания, – сказала она. – Его будущее – при дворе.
– Терпеть не могу двор и все, что с ним связано… – решительно заявил андалузец, хотя, что и говорить, ему было крайне приятно проводить время, сидя на носу корабля в компании этой бойкой и умной девушки, которая разделяла его увлечение книгами и экзотической страной Кублай-хана[28].
А потом было приятно продолжить эти замечательные беседы, вечерами, в доме ее брата. Однако он так и остался простым солдатом удачи, которому приходилось участвовать в бессмысленных авантюрах: какие там золото и слава, лишь голод да злоключения, – и по возвращении из такого вот бестолкового похода внутрь материка, он узнал, что она помолвлена с каким-то щеголем из толпы дармоедов, которые, не рискуя жизнью, извлекали из Конкисты[29] куда больше выгоды, чем самые отважные из капитанов.
Он понял, почему она так поступила. Для такой женщины, как Беатрис де Агирре, интерес к открытию новых земель ограничивался книгами да беседами на закате; она бы ни за что не связала свою судьбу с человеком, у которого никогда не будет ничего, кроме шлема, аркебузы и меча.
– Я – Виракоча, – неожиданно произнес он.
Чабча Пуси резко остановился и насмешливо взглянул на него:
– Это сороче подействовало на твою голову, – сказал он.
– Что это еще за «сороче»?
– Горная болезнь, которая поражает тех, кто не привык к высоте… С чего это ты вдруг громогласно объявляешь, что ты и есть Виракоча? Что, пытаешься внушить это себе самому?
– А тебя это не убеждает?
– Абсолютно. Мне уже прекрасно известно, кто ты такой.
– Вот и скажи мне… Что ты ответишь Уаскару, своему Инке, своему богу, когда он спросит, что ты обо мне думаешь?
– Полагаю, что, если он и в самом деле бог, он немедленно узнает правду. А если нет, то передаст это дело мудрецам и жрецам. А уж с ними я знаю, как обращаться.
– Начинаешь сомневаться?
– Возможно. Я понял, что главная проблема, связанная с тобой, состоит не в том, что ты владеешь «трубой громов», убивающей издали, или что тебе удается извлечь из свирели жуткие голоса. Твоя главная опасность заключается в том, что ты заставляешь думать.
Они достигли берега широкого озера. Противоположный берег едва просматривался, скрытый своего рода ширмой, состоящей из миллионов тростинок; курака внимательно изучил его, а затем с досадой покачал головой.
– На то чтобы его обойти, нам понадобится самое меньшее три дня, потому что почва мягкая и топкая, однако просить рыбака нас перевезти слишком рискованно: он расскажет, что нас видел.
– Необязательно.
Туземец строго посмотрел на него.
– Если я прикажу рыбаку никому этого не говорить, он не скажет, но если его спросит кто-то выше меня по положению, ему придется сказать правду. Таков закон.
– Существует ли в твоей стране хотя бы что-то, не предусмотренное законом? Иногда у меня возникает вопрос, а не регулируете ли вы даже воздух, которым может дышать каждый человек в зависимости от положения или степени родства с Инкой. Это как-то… удушает.
– Солнце регулирует движение небесных тел с математической точностью, год за годом, век за веком. Его дети научились у него управлять судьбой своего народа. Существует место для каждого человека, и каждый человек всегда должен находиться на своем месте. И все работает.
– Угу. Вижу, что все работает, хотя многие не больно счастливы оттого, как все устроено. – Испанец пожал плечами. – Впрочем, я здесь не затем, чтобы критиковать или заниматься политикой, я всего лишь знакомлюсь с обстановкой. – Он махнул рукой в сторону озера. – Попробуем переправиться?
– Как?
– Поищем лодку.
– Только рыбаки могут пересекать озеро. Только они обладают необходимыми познаниями и разрешениями.
Алонсо де Молина фыркнул, явно выказывая этим свою досаду.
– Послушай, Чабча Пуси, курака Акомайо!.. – воскликнул он. – Мне уже порядком осточертели все эти правила… Чтобы переплыть озеро, нам нужна только лодка; что до познаний и разрешений, то мы займемся ими потом… Идет?
Инка, по-видимому, смирился.
– Ладно, – нехотя согласился он.
Где-то через час они обнаружили лодку, лежавшую на берегу в месте впадения небольшой речушки, однако, когда инка собрался в нее залезть, Алонсо де Молина жестом его остановил:
– Куда это ты? – поинтересовался он. – Что это такое?
– Да лодка же! – нетерпеливо ответил тот. – Разве ты не этого хотел?
– Лодка? – изумился андалузец. – Это всего-навсего куча плохо связанного тростника. В моей стране лодки строят из дерева.
– Откуда, по-твоему, мы его здесь возьмем?.. Во всей округе нет ни одного дерева ближе, чем в десяти днях пути. Здесь лодки строят из тростника. Тотора – самый необходимый тростник на свете: из него строят жилища и лодки, он также идет на растопку и в пищу… На Титикаке, самом большом на свете озере, где Виракоча создал солнце и луну, все вертится вокруг тоторы. Тотора – это жизнь.
– Она может быть всем, чем тебе угодно, только я не стану переплывать озеро на какой-то копне, – угрюмо возразил Молина. – Впечатление такое, что она в любой момент набухнет и потонет, как кусок намокшего хлеба.
– Если Богу угодно, чтобы что-то потонуло, оно и потонет, а если ему угодно, чтобы что-то плавало, оно будет плавать. Виракоча приказал камню погрузиться на дно, а тростнику – оставаться на поверхности, и так оно и происходит… Залезай!
Испанец повиновался скрипя зубами и при этом язвительно добавил:
– А что, если кто-то плывет-плывет да вдруг тонет?
– Значит, он перестал полагаться на Божьи законы и Бог его наказал.
Инка уже успел отвязать лодку, и она заскользила по воде, толкаемая легким потоком речушки, так что не прошло и несколько секунд, как они оказались метрах в ста от тростника.