В старые времена, когда жизнь людей была непосредственно связана с землей, легко было воспринимать окружающий мир как дар. Когда наступает осень, небо темнеет от гусиных стай, кричащих: «А вот и мы!» Это напоминает древнюю легенду о сотворении мира, когда Гуси пришли на помощь Небесной женщине. Люди голодны, зима на подходе, и тогда гуси наполняют болота едой. Это дар, и люди принимают его с благодарностью, любовью и уважением.
Но когда вы получаете пищу не в виде небесной стаи, когда не чувствуете, как теплые перья остывают в вашей руке, и не осознаете, что чья-то жизнь была отдана ради продолжения вашей, когда нет благодарности в ответ, тогда эта еда не принесет удовлетворения. Ваша душа останется «голодной», хотя желудок и полон.
Что-то нарушается, когда вы получаете еду на пенопластовой подложке, упакованную в скользкий полиэтилен, – тушу животного, жизнь которого была ограничена тесной клеткой. Это не дар жизни, а кража жизни.
Как в нашем современном мире снова вернуться к тому, чтобы воспринимать землю как дар, чтобы наши взаимоотношения с миром снова стали священными? Я знаю, что все мы не можем снова стать охотниками-собирателями: живой мир не выдержит такого бремени. Но даже в условиях рыночной экономики разве мы не можем воспринимать живой мир как дар?
Мы могли бы начать с того, что послушали бы Уолли. Есть такие, кто попытается продать дары, но, как говорит Уолли, имея в виду священную траву: «Не покупайте ее». Отказ от участия в этом – моральный выбор каждого. Вода – это дар для всех, не предназначенный для покупки и продажи. Не покупайте ее. Когда пища, взятая из земли, истощает почву и отравляет наших сородичей ради получения более высоких урожаев, не покупайте ее.
К примеру, земляника никому не принадлежит. И только меновые отношения, которые мы выбираем, определяют, станем ли мы делиться ею как общим даром или же будем торговать ею как товаром. Очень многое зависит от этого выбора. На протяжении длительного промежутка истории человечества, а кое-где и по сей день, общность природных ресурсов была незыблемым правилом. Но кто-то решил иначе и придумал другое социальное устройство, в котором все является предметом купли-продажи. Рыночная экономика распространилась повсюду со скоростью лесного пожара, и ее результаты оказались несправедливыми: с ростом благосостояния человека мир природы все более опустошается. Это всего лишь факты, о которых мы напомнили сами себе, а ведь мы вольны отнестись к этому иначе, чтобы все исправить.
В нашей ранней истории сохранялись и поддерживались природные экосистемы, от которых мы зависим, это был путь благодарности и восхищения богатством и щедростью мира. Постарайтесь дарить в ответ, гордясь родством с этим миром. Выбор за нами. Если устройство мира – это товарообмен, мы будем становиться все беднее. Но если предпочесть обмен дарами, мы все обогатимся.
В детстве, в ожидании, когда земляника созреет, я обычно съедала кислые белые ягоды – иногда от голода, но в основном от нетерпения. Я осозначала, что лишаю себя в будущем настоящего удовольствия, но все равно срывала ягоды. К счастью, наша способность к самоограничению со временем растет и зреет, как ягоды под листьями. Со временем я научилась быть чуть более терпеливой. Помню, как я лежала на поляне и смотрела на проплывающие облака, перекатываясь на живот каждые несколько минут, чтобы проверить, как растут ягоды. В детстве я думала, что изменения могут происходить быстро. Теперь я стала взрослой и знаю, что преобразования происходят медленно. На Черепашьем острове уже четыре века царит сырьевая экономика, когда съедаются все белые ягоды и все остальное. Но люди устали от кислого привкуса во рту. Мы очень хотим снова жить в мире, состоящем из даров. Я чувствую его приближение, как аромат спелой земляники, разносимой ветром.
Приношение
Раньше наш народ называли людьми на каноэ, пока нас не заставили ходить пешком. Мы жили на берегу озера, пока нас не заставили бросить наши хижины и скарб. Наши люди держались вместе, пока нас не раскидали в разные края. У нашего народа был язык, на котором мы возносили хвалу наступившему дню, пока они не заставили нас забыть его. Но мы не забыли его. Точнее, не совсем забыли.
В детстве большую часть лета по утрам меня будил звук хлопнувшей дверцы надворной постройки – скрип петель и глухой стук. А потом я постепенно просыпалась под смешанные звуки пения виреонов и дроздов, плеск воды на озере и, наконец, шум, с которым отец накачивал бачок походной горелки. К тому времени, когда мы с моим братом и сестрами выбирались из спальных мешков, солнце уже поднималось над восточным берегом, вытягивая туман с озера длинными белыми завитками. Маленький алюминиевый потертый кофейник на четыре чашки, почерневший от копоти костра, уже гремел крышкой.
Каждое лето наша семья отдыхала в горах Адирондак, сплавляясь по рекам на каноэ и ночуя в палатках. И каждый день начинался именно так. Я и сейчас представляю отца в красной клетчатой шерстяной рубашке, стоящего на вершине скалы над озером. Когда он снимает кофейник с плиты, утренняя суматоха прекращается; мы и без напоминаний знаем, что настало время сосредоточиться. Он стоит у края палатки с кофейником в руках, придерживая крышку сложенной прихваткой, и выливает кофе на землю густой коричневой струей.
Солнце отражается в струе, разделяя ее на полоски янтарного, коричневого и желтого цвета, пока она льется на землю, и от нее в морозном утреннем воздухе поднимается пар. Повернувшись лицом к утреннему солнцу, отец льет кофе и произносит в полной тишине: «Это наш дар богам Тахавуса». Струя льется вниз по гладкому граниту, сливаясь с озерной водой, такой же чистой и коричневой, как кофе. Я смотрю, как она стекает, собирая по пути кусочки бледного лишайника, наполняя влагой маленький клочок мха и попадая в расщелину у кромки воды. Мох набухает от жидкости и раскрывает свои листики под лучами солнца. Тогда и только тогда отец наливает кофе себе и маме, которая стоит у плиты и печет блины. Так начинается каждое утро в северных лесах – со слов, которые предшествуют всему остальному.
Уверена, что ни одна другая семья, которую я знала, не начинает свой день подобным образом. Однако я никогда не спрашивала о значении этих слов, и отец никогда ничего мне не объяснял. Они просто были частью нашей жизни у озер. Но их ритм заставлял меня чувствовать себя там как дома, а эта церемония очерчивала круг вокруг нашей семьи. Этим мы как бы заявляли: «Мы здесь». И мне казалось, что земля нас слышит и шепчет: «О, вот те, кто знает, как нужно благодарить».
Тахавус – это алгонкинское название горы Марси, самой высокой вершины гряды Адирондак. Гора Марси получила свое название в честь губернатора, который никогда не бывал на этих диких склонах. Тахавус – «разделитель облаков», в этом названии сокрыта его сущность. У народа потаватоми в ходу имена гражданские и имена истинные. Так вот – истинные имена используются только близкими людьми и в ритуалах. Мой отец был на вершине Тахавуса много раз и знал ее достаточно хорошо, чтобы называть истинным именем, делясь сокровенным знанием об этом месте и людях, которые были здесь раньше. Ведь когда мы называем какое-то место по имени, оно превращается из дикого в обжитое. Я воображала себе, что наше любимое место тоже знало мое настоящее имя, даже когда я сама его не знала.
Иногда отец называл имена богов озера Форкед, Южного пруда или притока Бренди Брук – везде, где мы ставили палатки на ночь. Тогда я узнала, что каждое место одушевленное; оно было домом для других задолго до того, как мы пришли, и останется им после того, как мы уйдем. Называя эти имена и поднося свое приношение, первые глотки свежесваренного кофе, отец незаметно учил нас уважению к иным созданиям и тому, как выразить нашу благодарность за каждое летнее утро.
Я знала, что в давние времена наш народ возносил свою благодарность в утренних песнопениях, молитвах и подношениях священного табака. Но у нашей семьи не было священного табака, и мы не знали песен: их отняли у моего деда на пороге школы-интерната. Но история движется по кругу, и вот мы, следующее поколение, снова здесь, мы вернулись на озера наших предков, заполненные гагарами, и снова возвращаемся к каноэ.
Моя мать соблюдала свой, более прагматичный ритуал: оказывая почтение, она трансформировала намерения в действие. Прежде чем отплыть с любого места нашей стоянки, она заставляла нас, детей, привести его в порядок. Ни одна сгоревшая спичка, ни один клочок бумаги не ускользал от ее внимания. «Оставляйте место своего пребывания в лучшем состоянии, чем оно было до вас», – наставляла она. Так мы и делали. А еще мы должны были оставлять дрова с трутом и растопкой для тех, кто захочет развести здесь огонь после нас, тщательно укрыв все от дождя под листом березовой коры. Мне нравилось представлять себе радость этих людей, тех, кто приплывет сюда на лодке в сумерках и найдет готовую для розжига стопку дров, чтобы разогреть свой ужин. Этот мамин ритуал связывал нас с ними.
Приношение совершалось только под открытым небом, но никогда в городе, где мы жили. По воскресеньям, когда другие дети ходили в церковь, мои родители вели нас на прогулку вдоль реки посмотреть на цапель и ондатр, в лес за весенними цветами или на пикник. И всегда произносились те особые слова. Отправляясь на зимний пикник, мы все утро шли на снегоступах, а потом разводили костер в центре вытоптанного нами круга. На этот раз котелок был полон булькающего томатного супа, и первая его порция предназначалась для снега. «Для богов Тахавуса» – лишь после этой фразы мы обхватывали дымящиеся чашки с супом своими руками в варежках.
Но все же со временем, когда я стала подростком, обряд приношения начал раздражать меня и навевать грусть. Круг, который подарил мне ощущение причастности, неожиданно стал рождать противоречивые чувства. Я вдруг услышала в этих словах, что мы чужие, потому что говорим на языке изгнанников. Это был архаичный обряд. Где-то жили люди, знавшие, как проводить его правильно, они говорили на утраченном языке и произносили истинные имена, включая мое собственное.
Тем не менее каждое утро я наблюдала за тем, как кофе исчезает в рыхлом коричневом черноземе, словно возвращаясь к своим истокам. Как струя кофе, льющаяся по камням, раскрывала листочки мха, так этот ритуал возвращал мне покой, открывал мое сердце и душу навстречу тому, что я знала, но забыла. Произнесенные слова и кофе призывали нас помнить о том, что эти леса и озера – дар. Ритуалы большие и маленькие обладают силой концентрировать внимание на том, как жить в этом мире осознанно, пробудившись ото сна. Видимое стало невидимым, слившись с землей. Быть может, ритуал был архаичным, но даже в своем замешательстве я осознавала, что земля пьет эту жидкость, как будто так и надо. Земля знает, кто ты, даже когда ты сам себя потерял.
История народа движется вперед, как каноэ, захваченное течением реки, прибивая нас все ближе и ближе к тому месту, с которого мы начали свой путь. Когда я выросла, моя семья вновь обрела утраченные племенные связи, наши исторические корни. Мы нашли людей, которые знали наши истинные имена. И когда я в Оклахоме впервые узнала, как возносятся слова благодарности на все четыре стороны света на восходе – приношение священного табака на древнем языке, – я вновь услышала голос моего отца. Язык был другим, но чувства те же.
Наш семейный ритуал проходил обособленно, но он подпитывался той же связью с землей, основанной на уважении и благодарности. Теперь круг, очерченный вокруг нас, стал больше, охватывая целый народ, которому мы снова принадлежим. Но все равно вместе с приношением мы так же произносим: «Мы здесь». И в конце я в очередной раз слышу, как земля тихо бормочет про себя: «О, вот те, кто знает, как нужно благодарить». Сегодня мой отец может произнести свою молитву на родном языке. Но первой была фраза: «Для богов Тахавуса», произнесенная так, что я всегда буду ее слышать.
Присутствуя при настоящих древних ритуалах, я поняла, что наше приношение кофе было не устаревшим обычаем, просто это было нашим собственным обрядом.
Во многом тому, кто я есть и чем занимаюсь, я обязана тому приношению моего отца у озера. И каждый мой день начинается со слов благодарности начинающемуся дню, напоминающих ту самую фразу: «Для богов Тахавуса». Моя деятельность эколога, писателя, матери и связующего звена между научным и традиционным способами познания, каким я являюсь, произрастает из силы этих слов. Они напоминают мне о том, кто мы такие, о наших дарах и нашей ответственности за эти дары. Ритуал – это способ единения с семьей, своим народом, с родной землей.
Наконец-то я поняла смысл приношения богам Тахавуса. Для меня это единственная вещь, которая не была забыта и которая не могла кануть в Лету: знание того, что мы принадлежим этой земле, что мы люди, которые знают, как благодарить. Это знание поднялось из самых глубин кровной памяти, знание, которое земля, озера и духи хранили для нас. Годы спустя, уже имея свой ответ на этот вопрос, я спросила отца: «Как возник этот ритуал? Ты узнал о нем от своего отца, а он – от своего? Неужели он идет еще с тех времен, когда наш народ плавал на каноэ?»
Отец надолго задумался, а потом ответил: «Нет, не думаю. Просто это то, что мы делали. И это казалось нам правильным». Вот и все.
Однако через несколько недель, когда мы снова заговорили, отец сказал: «Я думал о кофе и о том, как мы начали отдавать его земле. Ты знаешь, что это был сваренный кофе. Там нет фильтра, и если он сильно кипит, то гуща пенится и застревает в носике кофейника. Так что первой чашкой, которую ты наливаешь, ты пробиваешь эту пробку, и этот кофе уже испорчен. Думаю, что поначалу мы делали это, чтобы прочистить носик». Это было все равно как узнать, что вода так и не превратилась в вино: все слова о благодарности, вся эта история о памяти народа сводились на нет – просто к способу слить кофейную гущу?
«Но, знаешь, – добавил он, – так было не всегда. Началось все именно с этого, но потом превратилось во что-то иное. Это стало своего рода проявлением уважения, способом выразить свою благодарность. Одним прекрасным летним утром, я надеюсь, и ты испытаешь от этого радость».
В этом, я думаю, и заключена сила ритуала: она объединяет обыденное и священное. Вода превращается в вино, а кофе – в молитву. Материальное и духовное сливаются воедино, как смешивается кофейная гуща с черноземом, как поднимается и соединяется с утренним туманом пар, идущий от чашки кофе.
Что еще ты можешь предложить земле, у которой есть все? Что еще ты можешь дать ей от себя лично? Семейный ритуал – это то, что помогает обрести свой дом.
Астры и золотарник
Девочка на фотографии держит дощечку со своим написанным мелом именем и словами: «Класс 75-го года». У этой девочки смуглое лицо, длинные темные волосы и очень черные проницательные глаза, которые неотрывно смотрят на тебя. Я помню тот день. На мне была новая клетчатая рубашка, подаренная родителями, – наряд, который я считала традиционным для егерей. Когда спустя годы я смотрела на этот снимок, для меня он был загадкой. Я ведь помню, как ликовала, когда поступила в колледж, но на лице девочки на фото нет ни малейшего намека на радость.
Я заранее подготовила все ответы для собеседования. Я хотела произвести хорошее впечатление. Тогда в лесничестве почти не было женщин, и уж точно ни одна из них не была похожа на меня. Преподаватель, проводивший собеседование, взглянул на меня поверх очков и спросил: «Итак, почему вы выбрали профильным предметом ботанику?» Его карандаш замер над листком с моей анкетой.