Но разве в этом дело? Посмотрите, как вспыхивает он веселым блеском в глазах только что вернувшегося с мороза, озябшего, еще не отряхнувшего снег с тулупа хозяина! Огонь, как недремлющая звезда в ледяной ночи, – он указывает путь припозднившимся странникам. А рыси и волки стараются держаться подальше, потому что в их рысьем и волчьем мире огонь означает только одно: близость самого опасного и самого заклятого врага. Человека.
И не только, не только. Огонь умеет не только светить, греть и варить, не только шипеть, дымить и стрелять разноцветными искрами. Не знаю, как ему это удается, но огонь в очаге пробуждает в душе радость и желание жить и веселиться.
Подумайте сами – что есть человеческая душа, как не пылающий в печи огонь? Разве не так же, как призрачные языки пламени над корявыми дровами, возносится и танцует душа над доставшимся ей по случаю неказистым телом?
Язык пламени… Не зря люди придумали это выражение – язык пламени. Достаточно посидеть полчасика у пылающей печи, и вы начнете понимать этот язык.
– Душа человеческая, сестра моя, – говорит огонь на своем языке. – Разве ты не видишь, что мы с тобой – брат и сестра? Отчего же ты так печальна?
– Огонь, брат мой, – отвечает душа задумчиво. – Весь день я хлопотала по хозяйству, рубила дрова, готовила еду, стирала и прибиралась. У меня уже нет сил ни на что, кроме как сидеть и любоваться на твои игры.
– Да знаю я, знаю, – усмехается огонь пучком веселых искр. – Но ведь день-то кончился, настал вечер! Бери пример с меня – порхай, свети, грей, затевай веселые игры! А когда исчезнет мое тело, когда прогорят дрова, что ж, и я, как и ты, буду ждать, пока Хозяин подбросит новые и все начнется сначала. Не горюй!
И начинаются сказки, загадки, кто-то трогает струны из воловьих жил на видавшей виды скрипке, кто-то вырезает узоры на оглоблях, черенках лопат и мотыг, кто-то затевает игру в фанты. Оттаивают замерзшие тела, и мрак уже не кажется таким беспросветным. Что ж мне-то вам рассказывать? Вы и сами знаете, как домашний очаг возвращает людям желание жить. Жизнь есть жизнь. Бедная, трудная, но все-таки жизнь.
Но даже не игры и развлечения, нет… Главное – рассказы. О подвигах и приключениях. Рассказы эти были в радость и взрослым, и детям и никогда не кончались. Как могли они кончиться, эти рассказы, если чего-чего, а подвигов и приключений хватало, особенно в годы правления короля Карла. А как же еще? Герои среди героев – и он, и его славное войско. И рассказы о нем не утихали, даже когда закончилось его правление. Чаще всего так и случается: поговорят-поговорят и забудут; но с Карлом все наоборот: рассказы множились и множились, и давайте не кривить душой – эти рассказы, наверное, и есть самое лучшее его наследство.
Конечно, более всего в ходу были байки о самом короле, но не забывайте, что история наша происходила в Вермланде, а в Вермланде едва ли не чаще рассказывали о знаменитом генерале из Хедебю – его же почти все знали, многие видели, а некоторым даже посчастливилось с ним поговорить. Уж кого-кого, а своего генерала они могли описать с головы до пят.
А до чего силен был генерал! Гнул кочергу, как другие гнут вязальную спицу. Как-то ему довелось услышать, что в Свартшё живет знаменитый кузнец, великий мастер своего дела. Подковы его славились не только в Вермланде, но и по всей стране. Генерал, недолго думая, поскакал в Смедсбю и попросил Микеля – так звали знаменитого кузнеца – подковать его коня. Кузнец принес подкову – лучше не бывает. А генерал расхохотался.
– И это ты называешь железом? – спросил он и начал гнуть подкову, пока она не сломалась.
Кузнец побледнел.
– Все раковины в металле не угадаешь, – сказал он, стараясь скрыть смущение. – Бывает. Сейчас принесу другую.
Но и со второй та же история. Генерал и бровью не повел, только желваки слегка заиграли на скулах. Свел концы подковы вместе, как ножницы, и продолжал гнуть, пока в руках его не остались две половинки.
Тут кузнец заподозрил неладное.
– Тут, значит, вот что, – сказал он. – Либо ты сам король Карл, либо Большой Бенгт из Хедебю. Другого быть не может.
– А ты догадлив, Микель, – расхохотался генерал, заплатил за сломанные подковы, купил еще четыре и пустился в путь.
Таким рассказам конца не было. Во всем уезде не найти человека, который бы не знал про генерала Лёвеншёльда, знаменитого силача и храбреца. О нем говорили с почтением и страхом даже после его смерти. И удивлялись человеческой подлости и жадности: как мог кто-то решиться украсть из могилы золотой перстень, подарок самого короля!
Легко понять, какое бурление в уезде вызвала новость, что перстень нашелся и потом вновь пропал! А Ингильберта нашли мертвым в лесу! И самое главное: фермеров из Ольсбю посадили в каталажку – их подозревают в краже генеральского перстня. Прихожане возвращаются утром из церкви, а домашние не могут дождаться, когда же они наконец снимут воскресное платье и утолят голод: какие новости? что там слышно? что говорят свидетели? в чем братья признались? какой будет приговор?
Ни о чем другом и не вспоминали. И в лачугах арендаторов, и в богатых домах одно и то же: вечером собираются у печи и устраивают домашний суд.
Дело тяжелое. Простым не назовешь. Как тут решить, когда трудно, да что там говорить, даже не трудно, а почти невозможно поверить: все же знают братьев Иварссонов и их приемного сына! И чтобы эти люди решились укокошить парня ради какого-то кольца! Да будь оно хоть из чистого золота… и тут все переглядывались: перстень-то и в самом деле был из чистого, чище некуда, золота.
И что? Неужели Эрик Иварссон, богач, много угодий, несколько домов, – неужели Эрик Иварссон пойдет на такое? Замечательный, достойный человек! Разве что гордый чересчур. Вспыльчивый – не дай бог ему покажется, что кто-то покушается на его честь, тут он из штанов выпрыгивает. Но никакие сокровища в мире не заставят его пойти на такое подлое преступление. Эрик
-
И брат его, Ивар, тоже вряд ли. Он, конечно, не так богат, как Эрик, но живет у брата и ни в чем отказа не знает. И такой добрый, что скорее свое отдаст, чем возьмет чужое. А ограбить человека, да еще убить при этом – ну нет. На такое Ивар не способен.
Теперь их приемный сын, Пауль Элиассон. Любимец братьев, жених единственной дочери Эрика, Марит Эриксдоттер, наследницы всего состояния. Если кого и подозревать, то его: он ведь по рождению русский, а у русских кража за грех не почитается. Это всем известно. Даже наоборот: украсть – это у них вроде духовной скрепы. Ивар Иварссон привез его с собой трехгодовалым мальчонкой, когда вернулся из русского плена. Родители погибли, родственников нет, и, скорее всего, мальчик помер бы от голода в своей собственной стране. Русский-то русский, ну и что? Пауля воспитали честным, порядочным парнем, никогда и ни в чем дурном замечен не был. Марит и Пауль выросли вместе, полюбили друг друга с детства, парочка – сердце радуется. И ради какого-то кольца, пусть и дорогого, поставить на кон все – любовь, богатство, счастье? А может, упаси Господи, и жизнь?
Нет, с Паулем тоже не складывалось.
А с другой стороны, нельзя забывать и о генерале. Легенды о генерале вермландцы слышали с самого детства. Они знали о нем едва ли не больше, чем о своих собственных отцах. Могучий, храбрый, справедливый генерал – и вот он умер, а его мерзким и постыдным образом обокрали. Мертвого!
И, конечно же, генерал знал: Ингильберт Бордссон, пустившись в бега, прихватил его перстень. Иначе его бы не убили, и он продолжил бы свой путь – кому какое дело, мало ли кто ищет счастья в чужих краях? И, скорее всего, генерал знал также и другое: кто-то из фермеров все же позарился на перстень. В противном случае вряд ли они встретили бы ротмистра с его людьми, и никому б и в голову не пришло подозревать их в краже, а тем более сажать в кутузку.
Нелегко, конечно, решить такой сложный вопрос, но генералу люди верили безоговорочно. Может быть, даже больше, чем самому королю Карлу. И уж, конечно, больше, чем себе самим. Короче, приговоры, вынесенные в хижинах, были в подавляющем большинстве обвинительными.
Но, ко всеобщему удивлению, уездный суд в Брубю, проведенный по всей строгости закона, так и не смог найти доказательств преступления. И тем более добиться признания.
Обвиняемых признали невиновными, но из тюрьмы не освободили, поскольку решения уездного суда по закону проверяются верховным судом провинции. А верховный суд провинции постановил вот что: подсудимые виновны и подлежат казни через повешение.
Но и это постановление не стали приводить в исполнение, поскольку такие приговоры должны утверждаться королем.
А когда огласили решение короля, прихожане, вернувшись из церкви, в кои-то веки не уселись сразу за стол, а поспешили поделиться новостями с домашними.
Королевский вердикт был необычен: поскольку один из обвиняемых несомненно совершил убийство и кражу, но при этом никто из них не хочет признать себя виновным, пусть их рассудит Бог. На следующем же заседании уездного суда оба брата и приемный сын в присутствии заседателей должны будут кинуть кости. Тот, у кого выпадет меньше очков, будет признан виновным и повешен за свое преступление, а оставшихся двоих следует немедленно отпустить. Отпустить на все четыре стороны, без всякого ущерба для их состояния и репутации.
Мудрое и справедливое решение. Ни у кого, даже у заядлых скептиков, приговор не вызвал и тени протеста. Какой благородный жест старого короля! Он не стал оспаривать решение суда. Он дал понять, что не считает себя выше правосудия в таком сложном и запутанном деле. Король, как полагалось бы и каждому из нас в трудные моменты жизни, обратился к Всеведущему и Всемогущему. Теперь-то можно быть уверенным, что истина выплывет наружу.
Прошу вас не упускать из виду, насколько необычным было это судебное дело. Ответчики – что ж, ответчики и есть ответчики, но истцом-то выступал покойник! Покойник, потребовавший вернуть ему его законное имущество. Конечно, решать судьбу и жизнь людей игральными костями по меньшей мере странно. Никто такого и припомнить не мог. В обычном случае – да. Более чем странно. Но здесь же не обычная тяжба! Уж покойный-то генерал наверняка знает, кто из троих украл его перстень. В том-то и заключалась мудрость королевского вердикта, что он как бы предоставлял право казнить и миловать не мирскому суду, а покойному генералу.
А может, и не «как бы». Может, король Адольф Фредрик и в самом деле решил положиться на генерала Лёвеншёльда. Он же знал его при жизни, знал про его военные подвиги. И посчитал, что генералу вполне можно доверить такое щекотливое дело. Может, и так. Мы не знаем и никогда не узнаем – столько лет прошло!
Надо ли удивляться, что в решающий день чуть ли не весь уезд был на месте. Все, кто не был слишком стар, чтобы дойти до Брубю, и не слишком мал, чтобы доползти, собрались у здания суда. В уезде много лет не случалось ничего настолько примечательного. Конечно, можно остаться дома и дожидаться новостей, но одно дело – услышать, а совсем другое – увидеть самому.
Дома и усадьбы в этих местах встречаются редко, можно пройти милю, а то и две и не увидеть ни одной живой души. Но теперь, когда все столпились на площади, люди с удивлением поглядывали друг на друга – вот как нас много, оказывается. Стоим плечом к плечу.
Все даже не вместились на небольшой площади, кое-кто толокся на примыкающих улочках. Будто пчелиный рой собрался у летка в погожий летний день. Не молчаливые и сдержанные, как в церкви, не радостно возбужденные, как на ярмарке, нет – люди гудели и жужжали, как рассерженные пчелы, и в этом грозном гуле не было ни сочувствия, ни даже жалости. Только ненависть и желание мести.
Я очень прошу: не надо сгоряча обвинять людей в кровожадности. Тут нечему удивляться. Страх перед разбойниками всосан с молоком матери. В то время даже в колыбельных песнях то и дело появлялись таинственные злодеи и бродяги. Они таились вокруг и только и дожидались, когда подвернется случай похитить очередного не желающего засыпать младенца. Воры и убийцы не считались за людей. Даже в мыслях не возникало, что такие выродки заслуживают милосердия.
И вот сегодня одного из таких негодяев приговорят к смерти, и люди искренне радовались и с нетерпением ждали приговора.
«И слава Богу, – рассуждали они, даже не зная, на кого падет роковой выбор. – Теперь, по крайней мере, можно не бояться этого дьявольского отродья. Теперь он нам не навредит».
Божий суд по случаю такого скопления людей решили провести не в здании, как обычно, а прямо на площади. Решение правильное, но понравилось не всем. К неудовольствию толпы, крыльцо окружила рота солдат. Они встали в каре и подняли пики – похоже на частокол, каким огораживают загоны для скота. Послышались ругательства. Дело необычное; как правило, никто даже и подумать не мог, чтобы позволить себе такую дерзость – сквернословить. Суд все-таки. Но толпа уже не могла унять охватившее ее кровожадное возбуждение.
Не надо забывать – многие пришли заранее, хотели занять место поближе. Они стояли уже много часов. Ни присесть, ни заняться чем-то – каждая минута ожидания добавляла толпе озлобления.
Наконец служитель вынес большой барабан и поставил его в центре ограждения. Одобрительный гул – значит, все же собираются завершить дело до вечера. Служитель вернулся в дом, притащил стол, опять скрылся и на этот раз принес в одной руке стул, а в другой – чернильницу и перо для писца. И опять исчез. А в третий раз явился налегке, с маленьким глиняным стаканчиком, в котором зловеще клацали игральные кости. Пару раз швырнул их на барабан – видно, хотел удостовериться, что кости правильные и падают в случайном, а не кем-то предусмотренном порядке.
И опять скрылся. Ничего удивительного: пока он бегал туда-сюда, из толпы выкрикивали оскорбления, разве что не плевались. И плевались бы, если бы не частокол солдатских пик.
Что происходит с людьми? Никогда, ни при каких условиях эти достойные, трудолюбивые крестьяне и работники ничего подобного себе бы не позволили. Но толпа – это не люди. Искать разум в толпе – дело глупое и бессмысленное. В толпе умирают все чувства, кроме жажды крови и разорения.
Солдаты расступились и пропустили судью и присяжных. Кто-то из них шел пешком, кто-то на всякий случай ехал на лошади – мало ли что придет в голову обозленным долгим ожиданием людям.
Собравшиеся оживились. Послышались выкрики, громкие приветствия перемешались с не менее громкими упреками. И призвать людей к порядку никто не решался. Опытные чиновники знали – толпа всегда беременна бунтом. Так было вчера и, боюсь, так будет и завтра. Запальным шнуром для взрыва может послужить все что угодно: неловко оброненное слово, жест, неправильно истолкованная гримаса.
Приехали и господа, их тоже пропустили в здание. Ротмистр Лёвеншёльд, прост из Бру, заводчик из Экебю, капитан гвардии из Хельесеттера. Всем им пришлось выслушать упреки и насмешки – им-то не пришлось толкаться здесь часами! Господа небось только что проснулись, да еще и освежились перегонным.
Никто не отвечал. Все знали: неудачно оброненное слово может привести к беде. Молча проследовали в дом.
И только тогда все обратили внимание на молоденькую девушку, стоявшую у самого оцепления. Маленькая, хрупкая – с чего бы ей досталось такое почетное место? Ее попытались оттеснить, но кто-то крикнул – не трогайте, это же дочка Эрика Иварссона из Ольсбю.