Мой помощник опять хмыкнул, а потом посмотрел на меня серьезным взглядом:
– Как там было? На сожжении?
– Ужасно, просто неописуемое зрелище. Но каждый исполнял свою роль, – горько добавил я. – Толпа, городские власти и сидевшие на помосте члены Тайного совета. На каком-то этапе случилась небольшая стычка, однако солдаты быстро ее прекратили. Те несчастные умерли ужасной смертью, но достойно.
Барак покачал головой:
– Ну почему они не могли просто отречься от своих заблуждений?
– Наверное, искренне думали, что отречение навлечет на них проклятье, – вздохнул я. – Ну ладно, выкладывай. Что за хорошие новости?
– Во-первых, вот: это нам прислали сегодня утром.
Джек поднес руку к кошельку на поясе, вытащил три блестящих, словно бы намазанных маслом, золотых соверена и положил их на стол вместе со сложенным листом бумаги.
Я посмотрел на монеты и предположил:
– Просроченный гонорар?
– Можно и так сказать. Прочтите-ка записку.
Я взял листок и развернул его. Там было послание, написанное трясущейся рукой:
Вот деньги, которые я должен Вам за содержание с тех пор, как жил у миссис Эллиард. Я тяжело болен и прошу навестить меня.
Ваш собрат по профессии, Стивен Билкнэп.
Барак улыбнулся:
– Вы даже рот разинули от изумления. Неудивительно, я точно так же отреагировал, когда увидел деньги.
Я взял соверены и внимательно рассмотрел их: не шутка ли? Но это были настоящие золотые монеты, старого образца, выпущенные еще до снижения качества чеканки, с изображением короля на одной стороне и тюдоровской розы на другой. Просто невероятно! Стивен Билкнэп был известен не только своей полнейшей беспринципностью – как в личной, так и в профессиональной жизни, – но также и скупостью: говорили, что он якобы держит дома сундук с сокровищами и по ночам любуется ими. За долгие годы Билкнэп скопил свое богатство путем всевозможных грязных сделок, отчасти заключенных во вред мне, а кроме того, предметом его особой гордости была невыплата долгов, и он всячески стремился уклониться от выполнения финансовых обязательств. Три года назад в приливе неуместного великодушия я заплатил одному своему другу, чтобы тот присмотрел за ним, когда он заболел, и Билкнэп до сих пор так не возместил мне расходы.
– В это почти невозможно поверить, – стал рассуждать я вслух. – И все же, помнится, прошлой осенью, как раз перед тем как заболеть, Билкнэп какое-то время был со мной подозрительно приветлив. Однажды пришел ко мне и спросил, как я поживаю, как идут дела, словно был моим другом или собирался им стать.
Я вспомнил, как в один прекрасный осенний день Стивен подошел ко мне через четырехугольник двора: его черный камзол болтался на тощей фигуре, а на измученном лице застыла болезненная заискивающая улыбка. Жесткие светлые волосы, как обычно, клочками торчали во все стороны из-под шапки. «Мастер Шардлейк, как поживаете?» – спросил он в тот раз. Я изумленно покачал головой:
– Однако я тогда быстренько закруглил беседу. Разумеется, я не доверял этому типу ни на грош и был уверен, что за этим что-то кроется. И Билкнэп никогда не упоминал о деньгах, которые задолжал мне. А через некоторое время, видать, сообразил, что́ я о нем думаю, – и опять стал меня игнорировать.
– Может быть, Билкнэп раскаивается в своих грехах, если он действительно заболел так тяжело, как говорят…
– Опухоль в кишках? Он хворает уже несколько месяцев, верно? Я не видел, чтобы он выходил. А кто принес записку?
– Какая-то старуха. Сказала, что якобы ухаживает за ним.
– Святая Мария! – воскликнул я. – Ну и чудеса! Билкнэп возвращает долг и просит меня навестить его?!
– Вы пойдете?
– Полагаю, милосердие этого требует. – Я удивленно покачал головой. – А какая вторая новость? Учитывая первую, если ты теперь скажешь, что над Лондоном летают лягушки, я, наверное, даже не удивлюсь.
Джек опять улыбнулся счастливой улыбкой, которая смягчила его черты:
– Нет, это сюрприз, но не чудо. Тамазин снова ждет ребенка.
Я склонился над столом и схватил помощника за руку:
– Какая замечательная новость! Я знал, что вы хотите еще детей.
– Да. Братишку или сестренку для Джорджи. Если все будет хорошо, ждем пополнения семейства в январе.
– Чудесно, Джек, мои поздравления. Мы должны это отпраздновать.
– Мы пока еще никому не говорили об этом. Но приходите на небольшую вечеринку, которую мы устроим на первый день рождения Джорджи, двадцать седьмого числа. Там и объявим всем новость. И не могли бы вы попросить доктора Гая тоже заглянуть к нам? Он так помог Тамазин, когда та носила Джорджи.
– Гай сегодня вечером как раз придет ко мне на обед. Я непременно передам ему твое приглашение.
– Вот и хорошо. – Барак откинулся на спинку стула и с довольным видом сложил руки на животе.
Их с Тамазин первенец умер, и одно время я боялся, что трагедия эта полностью разрушит их семью, но в прошлом году у супругов, к счастью, родился здоровый мальчик. И вот теперь Тамазин уже ждет второго ребенка, так скоро… Я подумал, как изменился в последнее время Барак: он остепенился и стал совершенно не похож на того отчаянного безрассудного парня, выполнявшего сомнительные поручения Томаса Кромвеля, каким был, когда я познакомился с ним шесть лет назад.
– Ну, Джек, ты меня порадовал. Чувствую, я воспрянул духом, – сказал я. – Как ни странно, но, похоже, в этом мире может происходить и что-то хорошее.
– Вам надлежит доложить казначею Роуленду о том, что вы честно выполнили свою миссию?
– Да. Я заверю его, что мое присутствие в качестве представителя от Линкольнс-Инн было замечено. Среди прочих и Ричардом Ричем.
Джек приподнял брови:
– Этот негодяй тоже был там?
– Да. Я не видел его целый год. Но он, конечно, меня не забыл. И бросил на меня злобный взгляд.
– На большее он теперь и не способен. Вы слишком многое о нем знаете.
– У него был обеспокоенный вид. Уж не знаю почему. Я думал, что нынче сэр Ричард высоко взлетел, считает себя ровней Гардинеру и консерваторам. – Я посмотрел на Барака. – Ты поддерживаешь связь со своими друзьями, с которыми вместе служил Кромвелю? Не слышал какие-нибудь сплетни?
– Я иногда захожу в старые таверны, когда Тамазин позволяет. Но новостей слышал мало. И, предваряя очередной вопрос, сразу скажу, что о королеве – вообще ничего.
– Слухи о том, что Энн Аскью жестоко пытали в Тауэре, оказались правдой, – заметил я. – Ее пришлось нести к столбу на стуле.
– Бедняга… – Барак задумчиво погладил бороду. – Не знаю, каким образом просочилась эта информация. Должно быть, в Тауэре служит кто-нибудь из сочувствующих радикалам. Но я лишь слышал от своих друзей, что епископ Гардинер сейчас имеет большое влияние на Генриха, но это и так все знают. Не думаю, что архиепископ Кранмер присутствовал при сожжении, а?
– Его и впрямь там не было. Наверное, он сидит от греха подальше у себя в Кентербери, не покидает свою резиденцию. – Я покачал головой. – Удивительно, что он вообще так долго продержался. Кстати, на казни был один молодой юрист в компании каких-то разряженных джентльменов, и он, уж не знаю почему, буквально не отрывал от меня глаз. Невысокий такой, худенький, с русыми волосами и бородкой. Я все гадал, кто это может быть.
– Вероятно, кто-нибудь из ваших оппонентов на следующей сессии – составлял мнение о противной стороне.
– Возможно. – Я потрогал монеты на столе.
– Вам постоянно мерещится, что за вами кто-то следит, – тихо и неодобрительно проговорил Барак.
– Да, есть немного. Но стоит ли этому удивляться после всего, что было в последние годы? – вздохнул я. – Кстати, на сожжении я встретил нашего коллегу Коулсвина: его отправили туда в качестве представителя от Грейс-Инн. Весьма достойный человек.
– В отличие от его клиента. И от вашей собственной клиентки. Поделом этому долговязому Николасу, придется ему сегодня посидеть со старой каргой Слэннинг!
Я улыбнулся:
– Да, хорошее наказание я придумал для Овертона. Что ж, пойду посмотрю, не нашел ли он еще пропавший документ.
Джек встал:
– Я пну этого придурка в задницу, если не нашел, и не посмотрю, что он у нас джентльмен…
С этими словами Барак оставил меня в одиночестве любоваться золотыми монетами. Снова посмотрев на записку, я не удержался от мысли: «Какую очередную пакость задумал Билкнэп?»
Миссис Изабель Слэннинг прибыла ровно в три, продемонстрировав удивительную пунктуальность. Николас, уже в более скромном камзоле из тонкой черной шерсти, сидел рядом со мной, приготовив перо и бумагу. К счастью для него, он нашел пропавший документ, пока мы с Бараком разговаривали в кабинете.
Скелли с некоторой опаской пригласил миссис Слэннинг войти. Это была высокая худая женщина, вдова пятидесяти с лишним лет, хотя тонкие, вечно поджатые губы и постоянно нахмуренное лицо старили ее еще больше. Мне уже доводилось видеть ее брата Эдварда Коттерстоука на слушаниях в суде на прошлой сессии, и меня тогда удивило, как он похож на сестру: ну просто одно лицо, разве что у него была маленькая седая бородка. Сегодня Изабель облачилась в фиолетовое платье из тонкой шерсти с модным стоячим воротником, прикрывающим ее тощую шею, и бесцветный капор, расшитый мелким жемчугом. Она была состоятельной женщиной: ее покойный муж был процветающим купцом, и во всем облике ее сквозила характерная для вдов многих богатых торговцев властность, которая выглядела бы совершенно нелепой у представительницы низшего сословия. Миссис Слэннинг холодно поздоровалась со мной, а на Николаса и вовсе не обратила внимания.
И, как всегда, сразу перешла к делу:
– Ну, мастер Шардлейк, что у нас нового? Я полагаю, что этот негодяй Эдвард снова пытается затянуть дело? – Ее большие голубые глаза смотрели с осуждением.
– Нет, мадам, наше дело включено в список для рассмотрения Королевской коллегией в сентябре.
Я предложил клиентке сесть, снова задавшись про себя вопросом, почему они с братом так ненавидят друг друга. Их отцом был купец, преуспевающий галантерейщик, который умер совсем молодым. Когда мать снова вышла замуж, то его дело перешло к их отчиму, однако через год и он тоже скончался, после чего миссис Дебора Коттерстоук продала предприятие и всю оставшуюся жизнь жила на вырученные деньги – а сумма оказалась весьма существенной. Более в брак она не вступала и умерла в прошлом году в возрасте восьмидесяти лет от апоплексического удара, составив на смертном одре завещание, которое было засвидетельствовано честь по чести. По большей части все в нем было ясно: деньги должны были унаследовать в равных долях ее дети; большой дом близ Чандлерс-Холл, в котором она жила, надлежало продать, а вырученные деньги опять же разделить поровну между сыном и дочерью. Эдвард, как и Изабель, обладал средним достатком – он служил старшим клерком в лондонской ратуше, – и для обоих состояние матери явилось существенным подспорьем. Загвоздка возникла, когда речь зашла о распоряжении домашним имуществом. Мебель должна была целиком достаться Эдварду, однако все гобелены, ковры и – цитирую – «всякого рода картины внутри дома, любой природы, где бы и как бы они ни были закреплены» переходили к Изабель. Это была весьма необычная формулировка, но я получил показания священника, который записывал завещание, и он со всей определенностью заявил, что престарелая леди, которая до самой смерти оставалась в здравом уме, настаивала именно на таких словах.
Эта странная формулировка и довела нас до нынешнего положения дел. Первый муж старой миссис Коттерстоук, отец обоих детей, интересовался живописью, и их дом был полон произведениями искусства: здесь имелось множество гобеленов, несколько портретов, и, самое главное, в столовой целую стену занимала огромная фреска. Я посетил этот дом, ныне пустующий, если не считать старого слуги, оставленного в качестве сторожа, и осмотрел роспись по штукатурке. Я умею ценить живопись – в молодые годы сам рисовал и писал красками, – и эта фреска показалась мне особенно изысканной. Созданная примерно пятьдесят лет назад, еще в правление старого короля Генриха VII, она изображала семейную сцену: молодая миссис Коттерстоук и ее муж в наряде, соответствующем его сословию, и высокой шляпе тех времен запечатлены вместе с маленькими детьми Эдвардом и Изабель в этой самой комнате. Лица всех четверых, как и летние цветы на столе и лондонский пейзаж за окнами, были прорисованы в мельчайших деталях: старая хозяйка следила, чтобы роспись регулярно освежалась и краски не теряли своей яркости. Поскольку фреска была написана прямо на стене, по закону она считалась частью недвижимости, но особая формулировка в завещании старой леди позволяла Изабель заявить, что роспись по праву принадлежит ей и должна быть удалена из дома – если понадобится, вместе со стеной, которая хотя и не была несущей, но не могла быть снесена без повреждения фрески. Эдвард наотрез отказался отдать картину сестре. Дополнительную сложность составляло то, что споры о наследовании недвижимого имущества – каковым являлся дом – разбирались Королевской судебной коллегией, а движимого – Епископским судом. Таким образом, мы с беднягой Коулсвином, прежде чем рассматривать завещание по существу, погрязли в спорах о том, к юрисдикции какого суда относится это дело. Месяц назад Епископский суд вынес решение, что роспись является движимым имуществом. Изабель вынудила меня обратиться в Королевскую коллегию, которая, всегда стремясь заявить свое верховенство над церковными судами, постановила, что вопрос попадает под ее юрисдикцию, и назначила отдельное слушание на осень. В общем, дело перебрасывали туда-сюда, словно дети мячик, и невозможно было угадать, чем вообще закончится эта тяжба.
– Мой братец попытается снова затянуть дело, вот увидите, – сказала моя клиентка своим обычным самоуверенным тоном. – Он надеется взять меня измором, но ничего у него не выйдет. Хотя этот его адвокат просто из кожи вон лезет. Это ужасный человек, хитрый и коварный тип. – Она возмущенно возвысила голос, как это всегда случалось после пары произнесенных фраз.
– Мастер Коулсвин вел себя в этом деле вполне достойно, – решительно возразил я. – Да, он пытался отложить слушания, но это обычная тактика адвокатов ответчика. Он должен следовать инструкциям своего клиента, так же как и я – вашим.
Николас, сидевший рядом со мною, записывал каждое наше слово, и перо в его длинных тонких пальцах быстро скользило по бумаге. По крайней мере, этот юноша получил хорошее образование и писал типичным секретарским почерком, четким и разборчивым.
Миссис Слэннинг возмутилась:
– Этот Коулсвин – еретик, как и мой брат! Они оба ходят в протестантскую церковь Святого Иуды, где сняты образа, а священник отправляет службу за пустым столом. – Это был еще один камень преткновения между сестрой и братом: Изабель оставалась твердой традиционалисткой, в то время как Эдвард оказался реформатором. – Этого священника следует сжечь на костре, – продолжила она, – как мятежницу Аскью и ее сторонников.
– Вы были на казни сегодня утром, миссис Слэннинг? – спокойным тоном спросил я. Сам я ее там нынче не видел.
Женщина наморщила нос:
– Я не хожу на такие ужасные зрелища. Но те четверо заслужили это.
Я заметил, как Николас сжал губы. Он никогда не говорил о религии, – по крайней мере, в этом отношении парень держался осмотрительно.
– Миссис Слэннинг, – сказал я, меняя тему разговора, – вынужден вас предупредить, что, когда мы пойдем в суд, результат будет совершенно непредсказуем. Это весьма необычное дело.