Послеполуденная Изабель - Литвинова Ирина А. 2 стр.

К середине дня я перебирался бездельничать в другие места, чаще всего в кинотеатры на рю дю Шампольон. Старые вестерны. Старые фильмы нуар. Малоизвестные мюзиклы. Фестивали режиссеров: Хичкок, Хоукс, Уэллс, Хьюстон. Все на языке оригинала – английском, с французскими субтитрами, пляшущими у нижнего края экрана. Место, где можно спрятаться за десять франков за сеанс.

Séance – просмотр кинофильма. Но также и собрание людей. Ритуальная форма встречи.

Еще одно слово для моей записной книжки.

Я принял решение исследовать пешком все двадцать округов, arrondissements. Я обходил музеи и галереи. Я стал завсегдатаем англоязычных книжных магазинов. Я посещал джаз-бары на рю де Ломбар. Я впервые попробовал тажин19. Я испытывал отчаянное желание занять себя хоть чем-то; найти противоядие от одиночества моих дней и ночей. Я решил, что любое движение скрасит мое уединенное существование. Но праздношатание расширяло пустоту внутри. Не скажу, что я был несчастлив в Париже. Я был несчастлив в себе. И никак не мог понять почему. Я не скучал по дому. Не тосковал по американским привычкам. Я наслаждался новизной всего, что лежало передо мной. Но грусть, как упрямое пятно, никак не желала смываться.

В соседнем гостиничном номере вечно ссорилась пара. Ночной портье – Омар, бербер с юга Марокко, – сказал мне, что они сербы. Беженцы. И не перестают злиться друг на друга.

– Их мир рухнет, если они проявят доброту и взаимоуважение. Вот они и поддерживают свой гнев.

Стук пишущей машинки был еще одной константой ночной жизни гостиницы. Я не возражал против него. Он действовал на меня как метроном: этот тук-тук-тук убаюкивал меня, погружая в преисподнюю сна. Однажды вечером, на второй неделе моего пребывания в Париже, поздно вернувшись с сеанса в джаз-клубе «Сансайд», я увидел, что дверь соседской комнаты приоткрыта. Свет внутри был затянут дымом.

– Можешь войти, – из дымной пелены вырвался голос. Голос американца.

Я толкнул дверь. И очутился в комнате, точно такой же, как моя, только обжитой постояльцем. В гнутом деревянном кресле сидел парень лет под тридцать. Светлые волосы до плеч, круглые очки в металлической оправе, сигарета в зубах, туманная улыбка.

– Ты мой сосед? – спросил он. – Мне лучше говорить на плохом французском?

– Английский сойдет.

– Не спишь из-за моей машинки?

– Я не сплю в пальто.

– Значит, ты увидел, что моя дверь открыта… и просто решил поздороваться?

– Я могу уйти.

– Можешь и присесть.

Так я познакомился с Полом Моустом.

– Да, я пишу. И нет, пока еще не опубликовал ни слова. И не собираюсь рассказывать тебе, о чем этот роман, что говорит о большой сдержанности с моей стороны. Да, я из Нью-Йорка. Да, моего трастового фонда достаточно, чтобы не разориться.

Я узнал, что он бежал от своего авторитарного отца. Инвестиционного банкира. Типичного представителя привилегированной Лиги плюща. Со связями. С домом на Парк-авеню. С высоким положением в епископальной церкви.

– Вся траектория подготовительной школы, Лиги плюща. Я поступил в Гарвард. Меня выгнали из Гарварда. Отсутствие интереса к работе. Два года в торговом флоте. Ха, когда-то это сработало для Юджина О’Нила. Я вернулся в Гарвард. Папочкины связи. Пробился. Целый год обучал трудных подростков в Буркина-Фасо. Прошел через гонорею, сифилис, трихомониаз. Пятнадцать месяцев назад обменял Уагадугу на Париж. Нашел этот отель. Заключил сделку. Теперь вот сижу, печатаю дни и ночи напролет.

– Твой отец не пытался силой вернуть тебя домой, на Уолл-стрит?

– Папочка поставил на мне крест. Еще в Буркина-Фасо, в момент невменяемости, вызванной лихорадкой денге, я написал в журнал выпускников Гарварда, в рубрику «Расскажи о себе». И что же я им сообщил? Пол Моуст, выпуск 1974 года, живет в Центральной Африке с хронической гонореей. Ну, я подумал, что это остроумно.

– Это попало в печать?

– Вряд ли. Но у стен, увитых плющом, имеются уши. Папа написал мне в Париж, что отныне обо мне позаботится «Американ Экспресс», что теперь я сам по себе, без его щедрости и опеки, в большом плохом мире. Конечно, он знал, что не сможет помешать мне пользоваться трастом, учрежденным его отцом для пятерых внуков. Мою долю процентов по основному вкладу стали выплачивать мне в день моего двадцатипятилетия… то есть семь месяцев назад. Как раз в то время, когда меня вышвырнул отец. Теперь у меня приличное ежемесячное пособие в восемьсот долларов. Учитывая, что я договорился с управляющим этим убогим заведением о цене двадцать пять франков за ночь – поскольку теперь постоянно проживаю здесь, – у меня появился свой маленький закуток в Париже меньше чем за семьдесят долларов в месяц. И мне даже меняют постельное белье два раза в неделю.

Затем он спросил меня, где я вырос. Я рассказал. И вот что услышал в ответ:

– Какое унылое местечко, чтобы называть его домом.

Я кивнул на бутылку eau de vie20. Vielle Prune. Он налил мне стакан и угостил сигаретой «Кэмел». Спросил, в каком колледже я учился. Пришлось удовлетворить его любопытство.

– О боже, так ты Мистер Университет штата? А теперь что? У тебя бюджетный гранд-тур по Европе, откуда вернешься, чтобы присоединиться к отцовской практике аграрного страхования?

– В сентябре я начинаю учебу в юридической школе Гарварда.

Это привлекло его внимание.

– Серьезно?

– Вполне.

– Chapeaux!21 Коллега по Гарварду.

И тот, кто попал туда не стараниями папочки.

Но этот подтекст остался невысказанным.

Он сменил тему, больше не задавая вопросов о моей жизни.

Но позже, после двух сигарет и трех стаканов eau de vie, он поделился наблюдением:

– Я знаю, почему ты оказался сегодня вечером у моей двери. Агония Парижа. Город жесток ко всем, кто сам по себе. Ты видишь кругом парочки – и это высвечивает твой статус потерянного маленького мальчика. И тот факт, что ты возвращаешься в пустую постель в дешевом отеле.

– Значит, нас двое.

– О, у меня кое-кто есть. Только не сегодня. А вот ты один в полете. И не можешь найти пару.

Мне хотелось возразить. Хотелось опровергнуть. Хотелось прихлопнуть его жестокость. Но я знал, что это поставит меня в положение обороняющегося. Чего он и добивался. Я видел, как он расставляет ловушку. Вот почему я предпочел такой ответ:

– Виновен по всем пунктам.

– Вау, вау, какой честный парень.

– Может, подскажешь, что сделать, чтобы не чувствовать себя здесь таким одиноким?

– Полагаю, ты почти не говоришь по-французски?

– Мой французский очень примитивный. Далек от разговорного.

– Я мог бы пригласить тебя на вечеринку завтра. Что-то вроде презентации книги. Подруги Сабины.

– Кто такая Сабина?

– Женщина, которая должна быть здесь сегодня. Не проси меня объяснять.

– С чего бы мне просить об этом?

– Зубастый фермерский мальчик.

– Я вырос не на ферме.

В ответ он ухмыльнулся.

– Если я приглашу тебя, то должен сразу предупредить, что за руку водить не буду. И знакомить ни с кем не собираюсь.

– Тогда зачем приглашать меня?

– Ты же сказал, что тебе одиноко. Назови это актом милосердия.

Он потянулся к блокноту и нацарапал адрес.

– Завтра в семь вечера.

Он окинул взглядом мои расклешенные серые джинсы, коричневый свитер с круглым вырезом, голубую рубашку на пуговицах.

– Это Париж. Тебе лучше переодеться в черное.

***

Я вернулся в армейский магазин. Меня обслуживал тот же человек с лицом боксера. Я объяснил, что мне нужно, упомянув о том, что мой бюджет ограничен. Он оглядел меня, прикидывая мой размер.

– Доходяга, – изрек он и ушел рыться на полках. Он откопал черную шерстяную водолазку за тридцать пять франков и черные шерстяные брюки за сорок пять. Ему пришлось стряхнуть с них пыль, прежде чем я их примерил. Обе вещи идеально сели на меня. – У меня есть черные зимние сапоги от La Legion Etrangere. Мягкая кожа. Уже разношенные. Теплые, но нетяжелые и с добротной подошвой. То что надо для Парижа. Шестьдесят франков.

Я примерил. Сапоги пришлись впору.

– Бери все за сто десять франков, – предложил продавец. – И теперь ты – une symphonie en noir22.

***

– У тебя такой вид, будто ты только что сошел с корабля «Ист-Виллидж».

Так Пол Моуст приветствовал меня у дверей книжного магазина.

– Ты же велел мне сменить стиль.

– И тебе это удалось, морячок.

Книжный магазин назывался La Hune23. Моуст стоял у входа, покуривая «Кэмел». С ним была женщина. Худая, как рельс, копна кудряшек, байкерская куртка, черный шелковый шарф.

– Познакомься с Сабиной, – сказал он.

Я протянул руку. Сабину явно позабавил этот жест. Она наклонилась и поцеловала меня в обе щеки.

– Мой приятель, новичок здесь, понятия не имеет о местном протоколе, – объяснил Моуст.

Ответ Сабины прозвучал как словесная пощечина:

– Tu sais que je refuse de parler en anglais24.

Моуст разразился потоком быстрой французской речи с вкраплениями агрессивных ноток. Сабина надулась и рявкнула в ответ:

– T’es un con.

Она только что назвала его кретином. Поделом.

– Видишь, что ты натворил? – расплываясь в улыбке, сказал мне Моуст. И указал на дверь. – Увидимся в баре.

Книжный магазин занимал небольшое помещение. Повсюду заполненные книжные стеллажи. Книги громоздились высокими стопками на всех поверхностях. Меня окружала плотная толпа. Я отыскал бар и потянулся за красным вином. Потом попятился к книжной полке, над которой висела табличка: «Philo»25. Я опустил глаза, и мой взгляд заскользил по корешкам томов: де Бовуар, де Местр, де Морган, Делёз, Демокрит, Деррида, Декарт, Дидро, Дворкин…

– Étes-vous obsêdê par les philosophes dont le nom begin par un ‘D’?26

Голос тихий, вибрирующий, дразнящий. Я резко обернулся. И оказался лицом к лицу с женщиной. Облако рыжих кудрей. Темно-зеленые глаза, ясные, проницательные, умные. Лицо мягкое, веснушчатое, открытое. Платье черное, облегающее. Черные чулки. Черные сапоги. Сигарета в длинных пальцах, кутикулы слегка подгрызены, на левом безымянном пальце – золотая полоска кольца. Моя первая мысль: ранимая. Моя вторая мысль: красивая. Моя третья мысль: я сражен. Четвертая мысль: проклятое обручальное кольцо.

– Американец? – спросила она.

– Боюсь, что да.

– Не нужно стесняться этого.

Ее английский был безупречен.

– Меня смущает позорное знание французского. Откуда у вас такой хороший английский?

– Практика. Я прожила в Нью-Йорке два года. Следовало бы остаться. Но я этого не сделала.

– А теперь?

– Теперь я живу здесь.

– И чем занимаетесь?

Еще одна озорная улыбка.

– А тебе нравится допрашивать. Случайно, не адвокат по уголовным делам?

– Двигаюсь в ту сторону. Но дайте-ка угадаю? Вы – преподаватель.

– Почему тебе так хочется узнать, чем я занимаюсь?

– Это моя естественная потребность – задавать вопросы.

– Любопытство похвально. Я – переводчик.

– С английского на французский?

– А еще с немецкого на французский. И обратно.

– Так вы свободно владеете тремя языками?

– Четырьмя. Мой итальянский вполне приличный.

– Теперь я действительно чувствую себя деревенщиной.

– Не знаю такого слова: «деревенщина».

– Тот, кто от сохи. Неотесанный мужлан.

– И дай-ка угадаю. Изобретатель этого арго родом из Нью-Йорка.

– Без сомнения.

Она сунула руку в черную кожаную сумочку, висевшую у нее на плече, и достала маленькую черную записную книжку и серебряную авторучку.

– Как пишется «деревенщина»?

Я подсказал.

– Обожаю арго. Это истинный местный колорит всех языков.

– Приведите мне пример парижского арго.

– Grave de chez grave.

– Дурак на всю голову, верно?

– Я впечатлена. Круто для того, кто говорит, что не знает французского.

Я рассказал про свою ежедневную лексическую рутину.

– Какое усердие. Тогда ты определенно не grave de chez grave – в смысле, не болван.

– Иногда я чувствую себя болваном.

– Вообще… или только здесь, в Париже?

– Здесь. Сейчас. В этом книжном магазине. Среди всех этих рафинированных умников.

– И ты говоришь себе: «Я просто „деревенщина“…» Правильно я произнесла?.. Неотесанный мужлан?

– Вы быстро схватываете арго.

– Когда ты переводчик, слова для тебя – это все.

– Стало быть, вы тоже любопытны.

– Еще как.

Она слегка коснулась моей руки, позволив своим пальцам задержаться там на мгновение. Я улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ.

– Изабель.

– Сэм. Забавно, что ты задала мне тот вопрос о философах. Я рассматривал эти имена на корешках книг – все на «Д» – и думал о том, как мало я знаю.

– Но признать, что у тебя есть пробелы в знаниях, что ты хочешь рискнуть, заглянув в интеллектуальные места, которых до сих пор избегал, – это же замечательно. Для меня любопытство – это все. Так что перестань называть себя деревенщиной. Ты же нашел дорогу сюда. Попал на мероприятие, столь абсурдно парижское. Тебе известно, что за книгу сегодня представляют? Кто автор?

– Я незваный гость.

– За это я восхищаюсь тобой еще больше. Взгляни вон на ту довольно миниатюрную женщину с дикими кудряшками. Это Жанна Рошферан. Philosophe. Normalienne27. Она станет Acadеmicienne28 еще до конца десятилетия.

Женщина и впрямь была крошечной. С виду за шестьдесят. Тощая донельзя. Кожаные брюки с леопардовым принтом. Топ из леопардовой кожи. Грива черных волос. Рядом с ней маячил парень лет двадцати восьми. Типичный французский байкер. Зеленые очки-авиаторы. На лице выражение скуки от заумных разговоров. Его рука покоилась на пятой точке спутницы.

– Не понимаю ни одного из этих терминов, – признался я.

– А зачем тебе их понимать? Они очень много значат в нашем, здешнем мире. Поживешь в Париже достаточно долго, выучишь язык – и все обретет смысл.

– Я здесь всего на несколько месяцев. А потом двинусь дальше.

– Тогда ты не узнаешь многого – что, возможно, и не является твоим намерением.

– Я понятия не имею, какова моя цель.

– «Цель». Такое американское слово, понятие.

– Разве это проблема?

Еще одно легкое прикосновение ее пальцев к моей руке.

– Это мило. Здесь никто и никогда не станет говорить о целях, задачах. Мы все больше теоретики. Предпочитаем мозговое словоблудие. Но все в жизни сводится к тому, чтобы позволить себе то, чего мы хотим. Или создать для себя ограничения, нормы.

– А ты свободный человек?

– И да и нет. И да, я позволяю себе некоторые вещи и не позволяю себе заходить туда, где можно было бы найти больше свободы. Обычные риски и компромиссы, присущие определенному виду столичной жизни.

– Я не столичный житель.

– Ты здесь. Это начало. – Она бросила взгляд на часы. – Время, время. У меня ужин…

Без всякой мысли или преднамеренности я взял ее за руку. Она закрыла глаза. Потом открыла. Ее пальцы расслабились. Она отступила назад.

– Приятно было познакомиться, Сэм.

– Мне тоже, Изабель.

Молчание. Она первой нарушила паузу:

– Так спроси у меня номер телефона.

– Могу я узнать твой номер телефона?

Она встретилась со мной взглядом.

– Ты можешь.

Ее пальцы быстро скользнули в сумочку и вынырнули с маленькой визитной карточкой.

– Вот. По этому номеру меня можно чаще всего застать по утрам и после полудня.

Она наклонилась и поцеловала меня в обе щеки. На меня нахлынуло что-то вроде желания. Она это почувствовала. Улыбнулась. И сказала:

– A bientôt29.

И она исчезла.

Я так и стоял с визиткой в руке. Взгляд уперся в простой черный шрифт:

Я вытащил бумажник. Вставил карточку в прорезь кармашка. Мне хотелось верить, что я позвоню на следующий день или в ближайшее время.

– Значит, заполучил номер телефона Изабель.

Говорил Пол Моуст. Он стоял рядом со мной с бутылкой вина в руке.

– Откуда ты знаешь ее имя?

– Познакомился с ней на другой книжной вечеринке на прошлой неделе. Мы разговорились. Я попросил у нее телефончик. Мне она не дала. Похоже, ты избранный, парень. Если, конечно, хочешь быть избранным. Тебе выпала карта. Теперь вопрос в том, сможешь ли ты ее разыграть?