Ее собеседница сухо рассмеялась:
Ох, девонька. Непривычная, видать, ты ко всему этому.
Так и есть. Совсем непривычная.
Отложив перо и закрыв амбарную книгу, надзирательница поинтересовалась:
Снасильничали тебя?
Что, простите? непонимающе переспросила Эванджелина.
Тот мужчина взял тебя силой?
А-а. Нет. Нет.
Значит, по любви, да? Надзирательница со вздохом покачала головой. Обманул он тебя? Ну что ж, на собственной шкуре убедилась, что мужикам верить нельзя. Да и бабам, по правде говоря, тоже: полагаться в этой жизни можно только на себя. Чем раньше ты это поймешь, тем лучше. Вот так-то, девонька.
Она пересекла комнату, открыла шкаф и достала оттуда два куска коричневой мешковины, деревянную ложку и оловянную кружку. Обмотав тканью ложку с кружкой, затянула узел бечевкой, а получившуюся петлю надела на связанные руки Эванджелины. Потом взяла со стола подсвечник, вытащила из выдвижного ящика связку ключей и сделала арестованной знак следовать за собой.
На вот, сказала надзирательница, когда они вышли в коридор, возьми! И протянула Эванджелине горящую свечку, которую та неловко держала, капая расплавленным воском на большие пальцы, пока женщина запирала замки.
От дешевой сальной свечи сильно пахло бараньим жиром: Эванджелина видела такие, когда сопровождала отца, навещавшего бедных прихожан.
Они прошли вниз по коридору, мимо шипящих светильников, и спустились по лестнице. У главного входа надзирательница повернула налево, в открытый внутренний двор. Эванджелина проследовала за ней, стараясь не поскользнуться в темноте на сырых булыжниках и прислушиваясь к стонам продажных женщин. Ей хотелось приподнять подол, но из-за наручников сделать это не представлялось возможным. Намокшие юбки шлепали по голым щиколоткам. Свеча освещала только несколько футов впереди, пройденный путь скрывала тьма. По мере приближения к противоположной стороне двора крики становились все громче.
Должно быть, Эванджелина и сама издала какой-то звук, вероятно, всхлипнула от жалости к себе, потому что ее провожатая бросила взгляд через плечо и сказала:
Ничего, привыкнешь.
Еще один пролет вниз, потом короткий коридор. Надзирательница остановилась перед черной железной дверью, верхняя половина которой была забрана косой решеткой, и снова передала девушке свечку. Выбрав ключ из связки, поочередно вставила его в три разных замка, после чего распахнула дверь в темный проход.
Эванджелина застыла на месте, едва не задохнувшись от невероятного смрада. Он пробудил в ней давнее воспоминание: скотобойня в Танбридж-Уэллсе, куда она однажды случайно забрела и поклялась, что никогда больше и ногой не ступит. Женщин в камерах она не видела, но слышала. Бормотание и стоны. Жалобный плач младенца и кашель, похожий на собачий лай.
Поживей, велела надзирательница.
Только слабый огонек свечи освещал им путь по узкому коридору, по обе стороны которого находились камеры. Пока они шли мимо них, раздавался стук палок по железным решеткам на дверях: тук-тук-тук. Чьи-то пальцы дотрагивались до волос Эванджелины, хватали ее за передник. Она вскрикнула и дернулась вправо, влетев плечом в каменную стену.
Погляди, какая штучка, жеманно проговорил женский голос.
Это платьишко еще недолго чистеньким пробудет.
И в чем же ты провинилась, красотка?
Эй, тебя спрашивают: чего натворила?
Надзирательница резко остановилась перед одной из камер. Не говоря ни слова, снова передала Эванджелине свечу и отперла дверь. Послышались шорохи и бормотание находящихся внутри женщин.
Потеснитесь, велела надзирательница.
Так некуда тесниться.
Мэм, тут у нас валяется одна. Хворала страшно. Теперь уж вконец околела.
Место только занимает.
Надзирательница вздохнула.
Перетащите ее в угол. Я пришлю кого-нибудь утром.
Жрать охота!
Параша полная.
Отведите новенькую куда-нибудь в другое место, у нас тут и так полна коробочка!
Еще чего! Заходи! Надзирательница повернулась к Эванджелине. Приподними юбки, я сниму кандалы. Перед тем как опуститься на колени, она дотронулась до дрожащей руки девушки и произнесла тихим голосом: Они что брехливые собаки: только лаять и горазды. Постарайся поспать.
Заходя внутрь в темноте, Эванджелина сослепу запнулась о каменный уступ порога и повалилась головой вперед, угодив в тесное скопление женщин и ударившись плечом о пол.
Раздался хор возмущенных голосов, посыпались оскорбления:
Сдурела, что ли?
Смотри, куда прешь, балда!
Вставай давай, недотепа!
Ей отвесили ощутимый пинок по ребрам.
С трудом поднявшись на ноги и растирая освобожденные от наручников кисти, Эванджелина стояла у двери камеры и смотрела, как слабый огонек свечи в руках надзирательницы уплывает от нее по длинному коридору. Когда дверь на другом конце с лязгом захлопнулась, она вздрогнула. Единственная во всей камере.
Одно маленькое закоптелое окошко, высокое и зарешеченное, впускало внутрь тусклый лунный свет. Когда глаза обвыклись, Эванджелина осмотрелась. В помещении размером приблизительно с гостиную Уитстонов теснились десятки женщин. Каменный пол был покрыт спутанной соломой.
Девушка обессиленно привалилась к стене. От идущего от пола запаха металлического душка крови, кислой вони рвоты, смрада человеческих экскрементов ее замутило и, когда в горле поднялась желчь, согнуло пополам и вывернуло на солому.
Сокамерницы рядом попятились, ворча и покрикивая:
Вот же паскудная девица, нагадила тут!
Тьфу, мерзость какая!
Вытерев рот рукавом, Эванджелина успела пробормотать: «Прости» прежде чем извергнуть то немногое, что еще оставалось у нее в желудке. При виде этого женщины вокруг повернулись к ней спиной. Бедняжка закрыла глаза и повалилась на колени, оглушенная и до смерти уставшая, измарывая платье в собственной рвоте.
Спустя некоторое время девушка поднялась. Развязала узелок, выданный ей надзирательницей, и спрятала оловянную кружку с деревянной ложкой в карман передника. Расстелила на склизкой соломе один из кусков мешковины, подоткнула нижние юбки себе под колени и, опустившись на пол, осторожно легла на слишком маленький прямоугольник ткани. Только этим утром она лежала на своей собственной кровати, в своей собственной комнате, мечтая о будущем, которое казалось таким близким, что оставалось только протянуть руку. Теперь все это в прошлом. Слушая, как вокруг нее сопят и похрапывают, кряхтят и вздыхают сокамерницы, Эванджелина погрузилась в странное состояние полусна-полуяви даже в дреме сознавая, что редкий ночной кошмар может сравниться с тем ужасом, с которым она столкнется, когда откроет глаза.
Ньюгейтская тюрьма, Лондон, 1840 год
Дверь в конце коридора с лязгом открылась, и Эванджелина тяжелым усилием выпростала себя из сна. Она не сразу вспомнила, где находится. Покрытые копотью камни, сочащиеся влагой; жалкие группки женщин; обрастающая ржавчиной железная решетка; рот будто забит ватой; нижние юбки стоят колом и отдают кислым душком
Как же отрадно было забыться.
Утро выдалось самым что ни на есть обычным: сквозь окошко сверху с трудом пробивался мутный свет. Ухватившись за перекладину, девушка рывком оторвала себя от пола и выпрямила затекшую спину. В углу стояло вонючее ведро с нечистотами. Снова раздалось тук-тук-тук, и сейчас она увидела источник звука: это женщины ударяли своими деревянными ложками по железной решетке и стенам.
Перед их камерой появились два стражника с ведром.
А ну, выстроились! выкрикнул один, пока другой отпирал дверь.
Эванджелина смотрела, как он опустил черпак в ведро и выплеснул его содержимое в кружку, протянутую заключенной. Пошарив в кармане фартука, девушка вытащила свою помятую кружку и перевернула ее кверху дном, чтобы вытряхнуть сор. Несмотря на полный мочевой пузырь, тошноту и ноющие руки и ноги, она протолкалась вперед голод брал свое.
Когда стражник наполнил ее кружку, Эванджелина попыталась поймать его взгляд. Неужели он не увидит, что у нее нет ничего общего с этими жалкими бедолагами, лица которых почернели, как у угольщиков?
Однако он даже мельком на нее не взглянул.
Эванджелина отступила назад и глотнула водянистой овсянки, холодной и безвкусной, вернее, прогорклой. Желудок попытался взбунтоваться, но она усилием воли подавила приступ тошноты.
Старающиеся не выронить из рук чашку женщины и плачущие дети, наталкиваясь друг друга, тянулись за размазней, подсовывали свою посуду стражникам. Некоторые, правда, держались в стороне: они были слишком больны или совершенно пали духом, чтобы пробиваться к двери. Одна узница наверное, та самая, о которой прошлым вечером сказали надзирательнице вообще не шевелилась. Эванджелина скользнула по ней обеспокоенным взглядом.
Да, она запросто может оказаться мертвой.
После того как стражники ушли, унеся с собой не подающую признаков жизни арестантку, в камере стало тихо. В одном углу заключенные, сбившись в тесную кучку, играли в карты, которыми, похоже, служили вырванные из Библии страницы. В другом углу женщина в вязаной шапочке гадала по руке. Девушка, на вид не старше пятнадцати, баюкала на груди младенца, мурлыча знакомый Эванджелине мотив: «Я оставила малютку на пригорочке, а сама пошла чернику собирать» Она слышала, как женщины в Тайнбридж-Уэллс пели эту странную шотландскую колыбельную своим детям. В ней описано отчаяние матери, которая, вернувшись, обнаружила, что ее ребенок пропал: «Прямо разом мое сердце оборвалося, неужели моя крошка потерялася?» Однако все поиски бедной женщины оказываются тщетными: «Осмотрела каждую травиночку, да так и не нашла свою кровиночку» Сейчас эта колыбельная, явно написанная в назидание молодым матерям и служившая им предупреждением не спускать глаз со своих малышей, показалась Эванджелине беспощадно зловещей, точно предчувствие некоей почти невыносимой утраты.
Эванджелина почувствовала грубый тычок в спину:
А ну, колись! Признавайся, чего ты такое натворила?
Она обернулась и увидела перед собой краснощекую, изрядно раздавшуюся в талии женщину, по меньшей мере лет на пять или шесть старше себя, с коротко стриженными светлыми пушистыми волосами и вздернутым носом.
Эванджелину так и подмывало ответить, что нечего лезть в чужие дела, однако в последнее время импульсивность сослужила ей скверную службу. Поэтому она лишь вежливо поинтересовалась:
А вы в чем провинились?
Женщина осклабилась, обнажив ряд мелких и желтых, как зернышки кукурузы, зубов, одного из которых, на самом видном месте, недоставало.
Я? Да забрала то, что мне причиталось, у одного гада, который не заплатил, как обещал. Она похлопала себя по животу. Мерзавец скоро станет папашей, да вот только узнать ему об этом уже не придется. И, хитро подмигнув, добавила: Издержки профессии. Рано или поздно все равно этим бы закончилось. Хорошо хоть не мутит больше. Передернула плечами и покрутила пальцами у живота Эванджелины. И у тебя тоже скоро пройдет. Чтоб ты знала.
Я знаю, сказала Эванджелина, хотя это было не так.
Ну и как же тебя зовут? И, поскольку ее собеседница замешкалась, женщина представилась первой: Меня Олив.
А я Эванджелина.
Эванджели-и-ина, повторила Олив с неподражаемой интонацией. Фу-ты ну-ты. Имечко-то какое затейливое!
Разве? Имя ей выбрал отец; он, помнится, объяснял, что оно происходит от древнегреческого слова «эвангелион», которое буквально означает «благая весть». Кстати, «Евангелие» от того же корня.
Затейливое? Мне так не кажется. Имя как имя.
Олив пожала плечами.
Не важно, здесь все на равных. Меня вот приговорили к ссылке в Австралию. Дали семь лет, но, судя по слухам, это все равно что пожизненное. А тебе какое наказание определили?
Эванджелина вспомнила, что ей не раз доводилось читать в газетах небольшие заметки об отпетых злодеях исключительно мужчинах, как она считала каторжниках, которых на специальных кораблях отправляют в Австралию. Изгоняя убийц и прочих отступников на край света, на другой конец земли, Британские острова избавлялись от самых отъявленных преступников. Девушка с замиранием сердца, со сладким ужасом представляла себе все это, включая сопутствующие подробности, странные и невероятные, точно сюжеты из античной мифологии: неприютные лагеря и работные дома, высеченные в скальной породе бог знает где, отделенные от цивилизации многими милями бесплодных пустынь и смертельно опасными хищниками.
Эванджелина никогда не испытывала жалости к этим изгнанникам. В конце концов, они ведь сами во всем виноваты, разве нет? Тоже, по сути дела, хищники.
А меня пока еще к судье не вызывали, сказала она.
Что ж, кто его знает может, тебя никуда и не отправят. Ты ведь никого не убила, а?
Зачем же так кричать? Эванджелина предпочла бы, чтобы Олив говорила потише. Помедлив, она отрицательно мотнула головой.
Украла что-то? продолжала расспросы новая знакомая.
Девушка вздохнула и решила не рассказывать всю правду.
Меня обвинили несправедливо обвинили в краже кольца.
Вот оно что. Дай-ка угадаю. Переплетя пальцы, Олив хрустнула костяшками. Один гад подарил его тебе в обмен на кое-какие услуги. А потом открестился.
Да нет же! Не было никакого обмена на Ведь не было? И вовсе он не открестился. Просто он в отъезде. Меня обвинили в его отсутствие.
Ну-ну. А твой красавец знает, что ты с начинкой?
Эванджелина никогда прежде не слышала этого выражения, но без труда догадалась, что оно означает. И отрицательно покачала головой.
Олив потерла большим пальцем подбородок, потом смерила собеседницу взглядом.
Что, небось в гувернантках ходила?
Неужели ход ее печальной истории столь предсказуем?
А как вы догадались?
Подняв руку ко рту, Олив растопырила пальцы.
Да по тому, как ты говоришь. Так только в книжках пишут. А на благородную вроде не похожа. Хотя и образованная Жалко, что ум-то у тебя к жизни не приспособлен, Эванджели-и-ина. Женщина покачала головой и отвернулась.
Как Эванджелине было хорошо известно по отцовским проповедям, величайшим достоянием девушки является ее целомудрие. Хотя мужчины более развиты почти во всем они умнее, рассудительнее, сильнее и находчивее, за ними также наблюдается склонность к легкомыслию и порывистости. Долг женщины, как всегда говорил отец, заключается в том, чтобы сдерживать их, поощрять проявление лучших сторон мужской натуры.
Эванджелине казалось, что она усвоила этот урок, но в маленькой деревеньке, где она росла, в сорока милях (и одновременно на другом конце света) от Лондона, случая проверить это так и не подвернулось. Большинство жителей Танбридж-Уэллса жили под боком у родителей и заключали браки с соседями, поддерживая и укрепляя сеть взаимоотношений, которая по мере того, как одно поколение сменялось другим, сплеталась все теснее. Однако Эванджелину эта сеть не охватывала. Ее мать умерла родами, а овдовевший отец жил духовной жизнью, не особо интересуясь повседневными, суетными мелочами. Он предпочитал, чтобы дочка составляла ему компанию в библиотеке, читая подле него, нежели выполняла обычные женские обязанности, да и потом, к должности викария все равно прилагалась экономка.