Гастон Буайе
Ромашка. Легенда о пропавшем пирате
Originally published under the title Pвquerette Une histoire de pirates by Gaston Boyer
© Gallimard Jeunesse 2018
© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2021
1. Писа́ть
Мой отец Эй не всегда был глухим. И рыбаком был не всегда. Когда-то его звали не Эй, а Вааст. А фамилия его была Ля Уг. Вааст Ля Уг. Красиво, но больше никто его так не зовет.
Когда, к удивлению всех жителей, он вернулся в Дьепп со мной на руках, то уже оглох. Как рассказывал Дедушка, мне было два или три года, я почти не разговаривала. Глаза моего отца сурово озирались вокруг, и он ничего не слышал. Он реагировал на одно-единственное слово, которое я произносила ребенком, «Эй». Так он стал Эем, и больше никто в порту не звал его иначе. Что же касается меня, пока я росла, мой голос менялся, и я должна была произносить «Эй» как можно звонче, чтобы отец отозвался. Ни дня не случалось, чтобы я забавы ради не звала его на все лады за спиной.
Но лицом к лицу он отлично читал по губам. Казалось, он заранее знал, что ты скажешь. Многих это удивляло. Вот почему в городе его опасались.
Дом Дедушки, где мы все жили, укрывался в тени скалы. Порт был прямо у подножья. Эй спускался туда по утрам, чтобы отправиться на рыбалку, пока я спала. Он брел в потемках по скользким ступенькам, и даже криков чаек не доносилось в такую рань. Поскольку нужно было заботиться обо мне, Эй никогда не уходил в море дольше чем на день. Возвращался он с рыбой, хлебом и иногда вином. А овощи росли в нашем саду. Когда наступал сезон картошки, каждый обед превращался у нас в настоящий пир.
Я взрослела, и Дедушка давал мне всё новые поручения. Оно и понятно, ведь ему уже тяжело стало нагибаться и много времени проводить на ногах. Особенно ему нравилось наблюдать, как я работала мотыгой, пока он напевал какие-то свои песенки голосом как у людоеда. Когда Эй начинал ему подпевать, издавая лишь рычания, будто волна выплевывала на берег гальку, я жалела, что наш огород такой маленький.
Но Эй пел нечасто. Вечера он проводил в своей комнате, куда мне было нельзя, и чем-то тихо и упорно там занимался я не знала чем. Он наматывал круги даже лестница тряслась, а потом выходил постоять на пороге дома, посмотреть на порт и на море, и вдруг, мгновенно став самим воплощением ярости, отворачивался к очагу, раздувал для вида огонь и устремлялся вверх по лестнице с искрами на плечах. Дедушка молча продолжал вязать.
Я не знала, почему Эй так себя вел, но кое-что все-таки понимала: в его комнате только одно окно, в крыше, оттуда видно только кусочек неба, и, если он кого-то подкарауливает, ему обязательно надо спуститься. Правда, проводить вечера вместе с нами оказывалось выше его сил, но я не сильно печалилась. Похоже, одна только мысль о семейных вечерах вызывала у отца ужас. Я не встречала никого, кто занимался бы столькими делами в одиночестве, в стороне от всего рода человеческого. Недаром он всех пугал и не только детей. Лишь парочка старожилов относились к нему тепло, может, вспоминая о Ваасте, которым он был. Мне единственной он пытался улыбаться, хотя от его улыбки становилось так же неловко, как от его рычания. Догадывался ли он об этом?
Я любила, когда он хватал меня за руку и тащил куда-то, где я чему-нибудь научусь. Он всегда меня воспитывал, по-своему, конечно. Как говорил Дедушка, когда мы приехали в Дьепп, я уже умела плавать. Он даже удивился, как я чешуей не покрылась.
Ты наверняка родилась в открытом море и приплыла к берегам потом. Можно подумать, у тебя жабры вместо легких.
Плавать, нырять, различать морских птиц и, конечно же, рыбу. Чинить сети. Чувствовать течение времени. Находить дорогу среди лесов и полей. И крепиться, выдерживать, когда трудно. Я знаю, что всему этому Эй учил меня неспроста.
Его методы воспитания были беспорядочны, но ясны: есть то, что я должна делать, то, что мне разрешено делать, и то, что мне запрещено. Набор моих обязанностей зависел от его настроения, времени года и погоды (потому что ветер влиял на его расположение духа): непростые времена и приключения сменялись долгими периодами скуки и хлопот по хозяйству. Чаще всего учиться было весело, но и жутковато. Эй старался проявлять терпение, хотя не переставал торопить меня одним только взглядом.
Когда его хватка слабела, я могла распоряжаться собой как пожелаю. Казалось, ему совершенно не интересно, чем я там занимаюсь. Без него я исследовала город вдоль и поперек вместе с другими детьми. И если мы сталкивались с отцом в городе, он делал вид, что не узнал меня. Невольно я поступала так же.
Но нашлись две вещи, которые для меня попали под вечный запрет: заглядывать в комнату Эя и учиться грамоте. Когда отец Самюэль обходил окрестности и хотел забрать меня в школу, его выставили за дверь. Дедушка сказал:
Твой отец едва умеет читать и писать. Он невежда. И если он думает, что благодаря этому преуспел в жизни, то он круглый дурак.
Верил ли сам Дедушка в то, что говорил? По крайней мере он пообещал научить меня читать.
Не знаю, когда именно он сговорился с отцом Самюэлем. Тот явился однажды утром, пока Эя не было дома, положил передо мной перья и тетрадь, поставил чернильницу. Затем мы обсудили, как всем этим пользоваться, не вызывая подозрений у Эя. И я нашла решение.
В тот же вечер, когда Эй спустился по лестнице, чтобы отправиться на свой караул, я, склонившись над ясеневой дощечкой и вымазавшись с ног до головы в чернилах, рисовала рыбацкую лодку я часто видела такую на пристани. Только на второй раз, проходя мимо, Эй заметил, чем я занимаюсь. Он тут же побледнел. Застыв на мгновение, он вдруг завыл, выбил ногой из-под меня табуретку, вырвал перо из рук и бросил его в огонь. Он кипел от злости, как вулкан, и я бы не удивилась, увидев, как из его искривленного рта валят потоки лавы. Он дрожал. Дедушка невозмутимо встал, сунул руку в огонь, достал перо и положил передо мной на стол. Взяв подсвечник, чтобы видно было его лицо, он повернулся к своему взбесившемуся, как парус при ослабленном шкоте[1], сыну. И спокойно отчеканил каждое слово:
Моя внучка живет под моей крышей. Моей внучке можно рисовать. Успокойся, ты не пожалеешь.
Меня зовут Маргарита. В тот вечер Дедушка сказал, что исполнилось ровно девять лет, как мы с Эем приехали в Дьепп.
2. Скала
Эй ненавидел мои длинные волосы. Как только они отрастали настолько, что можно было заплести косы, как только они начинали торчать из-под шапочки приходилось резать. Может, он хотел сына? В знак неодобрения Дедушка даже прятал от него ножницы. Напрасно: Эй доставал свой нож и точил его о камин. Проводил им по своей грубой ладони. Порез сочился кровью настолько нож был острый. Я знала, что в городе есть парикмахерские, куда барышни ходят подстричься; туда и дети ходят накануне праздников. Но на прически у нас не хватало денег. Должна признаться, Эй никогда не делал мне больно, подстригая волосы. Что же касается результата, даже зеркала не требовалось взглядов и насмешек моих товарищей хватало с лихвой.
Я носила шапочку круглый год. И старательно прятала тетрадь под ясеневой дощечкой, на которой я потихоньку дорисовывала корабль. А под мотками пряжи, которые Дедушка раскидал по всему столу, Эй вообще ничего не замечал.
По вечерам я спокойно занималась: если Эй спускался, скрипела лестница. Для начала Дедушка диктовал мне слоги, а я пыталась записать их в тетрадь. Сам он писал скверно, но по крайней мере умел читать. Отец Самюэль заходил к нам раз в неделю, чтобы проверить мое чистописание. Он ставил оценки и давал новые задания. Отец Самюэль оказался не таким строгим, как Дедушка, который с ума меня сводил, заставляя переписывать сто раз один и тот же слог. Похоже, в его время перо держали по-другому, а буквы писали красивее. Но за письмо он все равно не брался. Перед упражнениями в чтении мне разрешалось послушать песенку. Мою любимую. Правда, я стеснялась попросить, поэтому Дедушка запевал сам. Я знала, что, как только начну подпевать, он взбесится. Дедушка хотел петь один, протягивая руки к воображаемой публике, как торговки рыбой, и не забывая при этом плюнуть в тлеющие угли под конец песни. Когда мы читали, то придвигали стол к огню, а Дедушка садился совсем рядом со мной. Он был очень нетерпелив и раздражался из-за каждой моей ошибки, а еще потому, что училась я медленно, хоть мы и занимались с ним каждый вечер. Он топал ногами, толкал меня локтем, едва не ронял чернильницу. И вот, совсем взбесившись, выходил из-за стола, брал спицы, ворчал и принимался вязать. Яблоко от яблони!
В один из вечеров он отложил вязание, чтобы повозиться с оправой очков и стеклами даже не знаю, где он их взял. Изящно водрузив очки себе на нос, Дедушка объявил:
В день, когда они мне понадобятся, я буду готов, и это случится со дня на день!
Эй схватил меня за руку и усадил снаружи на порог. Так он лучше видел. Мои волосы заскользили по шее тонкими прядями. Конечно, я ему доверяла, но разве у меня был выбор? Он пальцем отогнул мне ухо, чтобы провести за ним лезвием ножа, по его дыханию слышалось, насколько он сосредоточен. Интересно, а его самого в детстве кто подстригал? У меня оставалось так много вопросов! Но одного взгляда Эя или Дедушки было достаточно, чтобы я молчала.
Голове полегчало. Вечерний ветерок освежил ее. Раз никто меня не видит к черту шапочку!
Ветер выл всю ночь. Дедушка разбудил меня с первыми лучами солнца. Сунув по кусочку хлеба в карманы, мы отправились по долине к деревне. Каждый год одно и то же: осенью наступал сезон орехов, а Дедушка их очень любил. Поэтому рассвет заставал нас уже на ногах никто не должен нас видеть. Дедушка знал все тропинки как свои пять пальцев, а от мысли, что мы соберем целую гору орехов, у него будто крылья вырастали.
Пришли, прошептал он у какого-то дерева. Орехи здесь небольшие, но самые вкусные.
Мы в тишине шарили в траве.
Сними свои калоши, велел он, ногами лучше прощупаешь орехи.
Но холодно же и мокро.
Снимай калоши, повторил он, повысив голос, я так всю жизнь делаю.
И правда. Достаточно было просто обойти дерево ступни ощущали орехи под густой травой. Я катала их вперед-назад, чтобы избавить от клейкой оболочки. Мешок наполнялся. С одним деревом покончено идем к другому. Дедушка тихо запел, я чувствовала, что он доволен. У меня закружилась голова, потому что приходилось постоянно нагибаться, но делать нечего. Дедушка прислонился к дереву, осмотрелся вокруг, глянул в небо. Светало.
Еще одно, и все. Вот увидишь, какой там формы орехи.
Оставив мне мешок, он исчез за откосом.
Чуть позже, довольные добычей, мы уселись на краю скалы. Дедушка погрузил руки в мешок.
Есть гнилые. Тебе надо научиться их отличать, чтобы не собирать впустую.
Он протянул мне пару орехов.
Давай, выбери один, а я тебе о нем расскажу. С закрытыми глазами.
Я вернула ему один орех наугад. Он взвесил его на ладони.
Этот хороший, заявил он, отложив орех вправо. И взял еще один. Тоже хороший. И еще один. А вот этот гнилой. Он легкий.
Дедушка отложил орех влево и наконец открыл глаза. Момент истины. Он прямо в ладони раздавил несколько орехов из кучки слева: они были либо пустые, либо червивые. А вот орехи справа все отличные.
Внученька моя, в жизни очень важно отличать хорошие плоды от гнилых, торжественно заключил он.
Мы возвращались домой, с трудом переводя дыхание: он от тяжести лет, а я от тяжести мешка с орехами.
День за днем я росла. Стала легкая, ловкая, сильная. И скучала дома, поэтому сбега́ла в город на целый день. Узкие улочки тянулись параллельно пляжу, чтобы по городу не гуляли сквозняки. Брусчатку покрывал мох. Люди не озирались так же сурово, как Эй. Я знала одну глухонемую женщину на рыболовной набережной просто улыбка во плоти. Она разрешала мне посидеть рядом, пока работала. Мгновение спустя мы общались жестами, и я замечала, как она улыбается мне и всем, кто к ней подходит. С того места лучше всего просматривался порт. Мне было слышно, как причаливает лодка Эя, и видно, как он управляется со снастями. Не знаю, радовался ли он, увидев меня на спуске: лицо у него оставалось безразличное, в мою сторону ни одного движения, он просто шел с несколькими рыбаками к таверне, пока остальные разгружали рыбу. Тогда я в одиночестве возвращалась домой. Но несколько раз мы поднимались к скале вместе, он давал мне понести его сапоги.
Иногда я не видела, как Эй приплывал. Уже вернувшись домой, я понимала, что он меня опередил. Где он проводил время, когда не выходил в море? Даже Дедушка об этом не спрашивал.
Отец Самюэль говорил, что я делаю успехи. Он дал мне Евангелие, и я его читала тайком от Эя.
Ты уже ходила на службу, дочь моя? однажды спросил меня отец Самюэль.
Нет. Ни Дедушка, ни Эй никогда меня туда не водили. О Боге тоже не рассказывали.
Мой ответ вызвал у него улыбку.
Неверующие! Таких полно в городе. Я уже устал за ними бегать. Скажи им, что я предложил тебе посещать воскресную школу. Там даже кормят. Не забудь!
А что там по списку? спросила я его.
По списку?
Ну да, чем там кормят по списку?
Он лишь слегка улыбнулся.
А потом у меня случился чудесный и длинный день!
Эй растолкал меня очень рано, когда я еще крепко спала. Я не знала, чего он хотел, да и не было похоже, что он собирался объяснить. Я оделась.
Чуть позже я очнулась у него в руках. Он быстро шагал. Я уже не помнила, откуда мы пришли и куда направлялись. Огромное небо посерело, дул ветер. Мое лицо то и дело накрывал край одеяла. Я совершенно обессилела, поэтому с удовольствием позволила нести себя. Как только утренние лучи заблестели за деревьями, Эй поставил меня на землю. Мы шагали вместе еще долго. Шли вдоль откоса, избегая открытых дорог и попутных деревень. Петляя так по неизвестным мне местам, мы вышли наконец к корыту, брошенному среди кустов орешника. Эй вдруг толкнул меня вперед, к зарослям ежевики. Палкой он отодвинул в сторону колючки, проделав таким образом нам узенькую тропинку, которая тут же исчезла за нашими спинами. Пройдя несколько метров, он замер на месте. Я понятия не имела, где мы, словно была в дремучем лесу. Эй оборачивался и будто бы прислушивался. Он принюхивался, рассматривал землю, ветви и небо. Я показала ему на чьи-то едва заметные следы. Но он лишь покачал головой. Конечно, он их уже видел.
Эй передвинул огромный валун. Я смотрела, как он протирает рукавом землю. К моему большому удивлению, там обнаружился деревянный люк; Эй открыл его ключом. Я уже видела этот ключ на камине. Так вот от чего он! Лаз под люком оказался не больше барсучьей норы и уходил глубоко под землю. Эй крепко схватил меня, втащил внутрь и закрыл за нами люк.
Было темно хоть глаз выколи. Я почувствовала под ногами деревянные дощечки что-то вроде ступенек, точнее, что-то вроде узенькой лесенки, потому что туннель круто вел вниз. По стенкам сочилась вода.
Внезапно вместо страха я почувствовала странную смесь возбуждения, веселья и счастья. Я храбро расправила плечи; слепо, но гордо я шагала по этому туннелю в компании Эя он шел сзади, положив руку мне на плечо. Грубый Эй, страшный Эй. Загадочный Эй. Он решил, что мне можно доверить свои секреты, потому что здесь точно была какая-то тайна. Я повернулась к нему. Он снова толкнул меня вперед. Туннель начал расширяться. Тьма рассеивалась, уступая место молочно-белому свету. Я услышала знакомый шум, и через несколько шагов мои догадки подтвердились: волны. Мы добрались до грота с низким сводом, а впереди виднелось море.
В грот время от времени набегали волны, а в стенах из известняка виднелись дыры. В них лежали разные инструменты, обломки дерева и канаты. Лесенка, бутылки вина, пара сапог, одеяла и тюки одежды. А посреди этого убежища, созданного природой, на песке и гальке стоял бот примерно восемь метров длиной, с палубой, полузастеленной досками, и вытянутым узким носом. Никогда раньше я не видела его в порту. Эй неподвижно наблюдал за мной. Он достал трубку и набил ее своей мерзкой смесью из водорослей и табака, от которой щипало глаза и болела голова. Послышался треск пламени, и лицо Эя скрылось за густым дымом.
В этом гроте все выглядело как на верфи: у бота пока не было ни мачты, ни руля, ни скамейки; обломки и опилки виднелись и тут и там; а в само́м боте лежала огромная доска.