Я вошла в гараж, он сидел в дальнем углу, возле верстака, на котором папа держал охотничьи и рыболовные снасти. Автомобильные инструменты и прочее. Ноа, согнувшись и спустив штаны до колен, сидел на складном стульчике. Спиной ко мне.
Я подкралась тихонько, как таракан. Пахло старым деревом, Ноа странно вздыхал. И что-то сжимал в руке. Что именно, я не видела, он держал руку низко, и я подошла ближе, чтобы посмотреть. Когда до него оставалось футов пять, я нечаянно пнула крышку от бутылки. Та со стуком отлетела куда-то в темный угол, Ноа вздрогнул.
Эй начал он, пытаясь прикрыться. Но я шагнула ближе. Он не успел спрятать то, что держал в правой руке.
Охотничий нож, длинный, толстый, зубастый. Вверху на левом бедре, там, где кожа была намного светлее, виднелся свежий порез. Сочилась кровь.
Мы заговорили одновременно. Я хотела знать, что он делает, он отвечал: уходи. Но я устала уходить. Я спрашивала, не больно ли ему, не позвать ли маму с папой.
Нет, сказал он. Нет-нет-нет. Это не случайность.
Ясно, что не случайность, ответила я. Ты видишь здесь кого-то еще с ножом в руке?
Он со стуком бросил нож на верстак, будто это о чем-то говорило. Например, что все кончено. Из пореза капала кровь. Ноа просто смотрел.
Исправь, сказала я.
Не могу, ответил он.
В смысле, сейчас? спросила я. Или вообще?
Мы глядели на кровь. Ноа так напряженно смотрел на рану, что я думала, у него лопнет лицо.
Ноа?
Никогда уже не было так, как на Новый год, сказал он.
Это все объясняло. И почему он принимал посетителей только один на один, за закрытой дверью. И почему вернулся мужчина с Паркинсоном.
Ноа, начала я, все эти люди
Я все равно что-то делал, перебил он. Чаще всего я это чувствовал, как если бы побывал в их теле. Но все эти картинки, приказы приходят снова и снова, я даже не знаю И он хлопнул себя ладонью по голове. Сильно. Потом еще раз. Потом зажмурился и еще. Из-под закрытых век бежали слезы.
Я коснулась его спины, но он дернулся, точно от укуса.
Уходи, сказал он.
Пожалуй, я не удивилась. И сделала, как он сказал.
* * *
На следующий день после школы я вернулась в спортзал. Жара пуще прежнего. Ни облачка не день, а головная боль, от которой щуришь глаза. Шипение и стук автобусных тормозов. Рев голосов в спортзале и снаружи. Даже легкий веселый треск: в передней комнате рекреационного центра играют в пул. Я наблюдала за халау[37] сквозь открытую дверь.
Мы договорились, окей. Потому что я не попросила маму с папой оплачивать мое обучение. Я знала ответ. И куму сказали, что я могу приходить, если буду смотреть снаружи, так? Когда куму Вайлоа в топе, изношенном до прозрачности папиросной бумаги, с торчащим из-под мышки пучком волос, похожим на вана[38], лбом в оспинах и дельфиньей улыбкой, когда она сказала, что я могу выучить все, что вижу, я сказала себе, что научусь всему.
Куму заиграли музыку для разминки. Мягкие легкие шлепки по ипу. Я повторяла за девушками в спортзале: ами, уве, кахоло, хела[39], шаг, взмах, руки то как молния, то как вода. Покачивания и круги бедрами. Моя спина и все косточки. Твердая, как копье. Я чувствовала себя на месте. Точно гавайка из прошлого, ритм ее хулы. Гибкая, в шрамах, почти чернокожая так я себя ощущала. Сомкнутые маной[40] губы, обнаженная грудь выставлена наружу, никаких платьев хоуле. Руки, что плели циновки из лау хала[41] и носили с полей кало[42], сжаты в кулаки.
Может, мама, папа и боги не дорожили мною, как дорожили Ноа. Но это не значило, что я не могу стать кем-то. Я все-таки могла.
4
ДИН, 2001. КАЛИХИ
На стене напротив моей кровати висит плакат с надписью, я вижу ее сразу, как только просыпаюсь, и верю в нее больше чем во что бы то ни было. Там так: каждое утро газели должны бежать быстрее самого быстрого льва или их съедят. Каждое утро львы должны бежать быстрее самой медленой газели, или будут голодать. Это правда: в мире всего два типа людей. У нас в Линкольн-хай все именно так, ага ребята в боро боро жалуются, что в частных школах дети получают все, чего только захочут и не знают настоящей жизни, но те же самые ребята из Линкольн-хай только плачутся и ждут сложа руки. И не один из них не разу не встал и не взял чего хочет, и кто они как не газели? Я то не газель, не пугаюсь и не бегу. Я всегда был и буду гребаным львом.
Но есть и третий тип людей. Точнее не тип, просто мой брат, я не хочу верить в него, но чаще всего верю. Верю. Я видел и акул, и потом, как он поумнел, как люди приходят к нему, потому что слышали то, что случилось на новый год. Мама с папой, особенно мама, говорят об аумакуа и о том что возвращаются старые боги айна[43]. Иногда когда она об этом говорит у меня даже бегут мурашки. В общем я верю, да. Противно да, противно в этом признаваться, но верю.
Часто бывает, я просыпаюсь, вижу спящего Ноа под выцветшим синим одеялом, изо рта свисает слюна, как раньше, когда он приходил к моей кровати, ему снились кошмары, а я говорил ему то, что все хорошо, залезай ко мне, он был горячий как угли в хибати[44]. Только теперь я просыпаюсь без него, кушаю хлопья, шучу с мамой и папой, входит Кауи, все улыбаются, я их смешу, только я. Но тут опа является Ноа, и все начинают его расспрашивать какие планы на день, хорошо ли он спал и на какие внеклассные занятия ему записаться в Кахене.
Трудно не разозлиться за это все. У меня в груди словно кулак сжимается.
Раньше мы жили как: я пукал брату прямо под нос, Ноа такой ну хватит, маху, и на меня. Мы завязывались узлом, даже Кауи втягивали, боролись втроем на дешовом проженом кавролине в Олд Нейви[45] или на крутом берегу в Сэнди-Бич. Мы тогда просто возились, не брызгали слюной от ненависти, не тыкали друг друга локтем в горло это все началось позже. И началось жоско.
Или все эти каникапила по выходным, когда мы оба сидючи на поцарапаных краснозеленых складных стульях играли на укулеле, пели Серфинг на Большом острове, мама доставала из холодильника спэм-мусуби, а папа готовил на гриле курицу шойю[46]. И это у нас бывало пока Ноа не научился очень быстро двигать пальцами по струнам и грифу уке, а когда я пытался его догнать, делал это еще быстрее. Чтобы потом улыбнутся и сказать: давай я буду помедленее и тебе покажу.
Говнюк. Но в беге он меня ни разу не победил, да и вообще в спорте, было видно что у него нет никаких способностей к этому, не то что к учебе или музыке. И я упорно тренировался с ним или без него, и в конце концов двигался по площадке легко и плавно точно река, и не было никого круче меня. Иногда брал Ноа с собой в парк играть в защите если больше не с кем было играть, даже позволял ему набрать пару очков чтобы все в-за правду, но потом перехватывал мяч и побеждал. Ноа еще долго ходил со мной в парк, хотя знал то, что ему все равно не выиграть.
Но тогда после нового года, после раны и боли и после того как к нам со всей округи стали приходить хромые, после чувака с Паркинсоном, с каждым из них Ноа становился все больше и больше чужим. Что то в нем ломалось, как я теперь понимаю. Порой я просыпался среди ночи не знаю почему, разумеется, поворачивался лицом к комнате, а Ноа не спит, иногда его не было, я слышал как он в ванной роется в шкавчике с лекарствами, может, пробует по очереди все чего там есть. Или он был в комнате, сидел скрючясь над моей коробкой с травой, будто над бомбой в Миссия невыполнима, на следущий день считаю разумеется, не хватает. Даже не знаю умеет он скрутить косяк или просто ее ел. С ним явно что то творилось, вроде и незаметно, но ребята в школе шептались в коридорах как всегда, а мама с папой и не скрывали то что думают, с ним что-то не то. Он как будто сломался. Хотя по прежнему приносил домой медали от директора школы и все такое.
Потом я как то вернулся домой пораньше в выходной, а Ноа на кухне роеться в маминой сумочке. Я спросил, что он делает, он сказал ничего, а я такой: Приди уже в себя. Он сперва ничего не ответил, и я понял, что прав. Мы с ним стояли и думали о том что с ним происходит, эти его способности. И как мы оба видим, что он не дотягивает до того чего все от него ждут. А он такой: Ты все время берешь у нее деньги.
Это была не совсем правда. Ну да, иногда я брал деньги у ей из сумочки, но только когда мне было нужно чуть чуть на что-нибудь важное отдать долг Роланду, если у меня торговля не шла, может, Макдоналдс после тренировки и за день возвращал в четыре пять раз больше, как только у нас с Роландом снова все хорошо. То есть я никогда не брал просто так лижь бы взять.
И я спросил Ноа:
Тебе-то они зачем?
Он пожал плечами.
Иногда мне чего-то хочется, понимаешь? ответил он. Те же шорты из специальной коллекции Квиксилвер. Да хотя бы банку колы купить, не спрашиваясь ни у кого.
Само собой я понимал о чем он.
Между прочим, продолжал он, я зарабатываю нам деньги, за людей, которые приходят за помощью. И имею право взять чуть-чуть из этих денег. В отличие от тебя.
Ни хрена ты уже не зарабатываешь, ответил я. И давно.
Ну-ну, сказал он, наверное, мне надо попробовать выйти на средний балл С[47], как у тебя, и так же делать уроки, да?
Мы стояли близко, он вынул руку из маминой сумки и попытался пройти мимо меня в нашу комнату. Но я уперся рукой ему в грудь.
Стоять, сказал я. Не нарывайся.
Отвали, сказал он, но взбесили меня не слова. Его глаза были громче рта, я видел то, что он думает обо мне с высока, как будто семья дерево и он знает кто из нас гниль.
И я его ударил. Со всей дури мой кулак, его нос. Он упал, я встал коленом ему на грудь и хотел ввалить еще. Но он закричал, вышла мама, кажеться из душа. Мы о ней совсем забыли. Завернутая в полотенце, темная гавайская кожа скольская, еще в мыле, длиные волосы въються и блестят, она пыталась удержать полотенце подмышками и одновременно оттащить меня от Ноа.
Чем больше мама дергала меня и орала чтобы я прекратил, тем больше ее руки говорили кто ее любимчик все эти годы так что я развернулся и ее тоже ударил. Сильно. В школе я дрался всего пару раз да и то классе в седьмом, так что даже ударить Ноа по настоящему для меня было не обычно, я раньше никогда так не делал. В нашей семье ни кто не разу ни кого не ударил так, как я тогда ударил маму. То есть когда я ее ударил когда почуствовал яркую искру кости ударившей в кожу, я понял то, что превращаюсь в какого то не знакомого урода.
Мама, конечно, крепкая. Выпрямилась, до щеки даже не дотронулась, спросила:
Что ты делаешь?
А я хотел ответить, исправляю ему, но тут мамино полотенце соскользнуло. Я не хотел, но все равно увидил растяжки, густые курчавые волосы у нее на лобке, а когда она наклонилась, ее сиськи обвисли как у козы. У меня живот крутило от стыда. Я по прежнему сидел на Ноа.
Слезь с меня, сказал он.
Ни за что, ответил я. Ты сам не знаешь, что делаешь.
Как и ты? спросил он.
В другой бы раз мама такая: ребята, вы мне даром не нужны, я найду где спрятать пару трупов и мы с вашим отцом наделаем новых детей, только теперь к счастью они все будут девочки. Сейчас она ничего подобного не сказала.
Я позволил Ноа меня спихнуть. Он направился в гараж но потом передумал, вышел из дома и хлопнул дверью. Сетка задрожала, скрипнули петли, затрещала рама.
Ладно, окей, сказал я под маминым пристальным взглядом. Ладно, окей, окей, окей, ладно, повторял я всю дорогу до своей комнаты.
* * *
Потом был вечер и следующее утро. У нас выездная игра, обычно в дни игр я начинал утро медленно, мечтал, что буду делать на площадке, типа: мяч у меня, я как на соревнованиях AND1 Микстейп[48] на полукруге штрафного, мои подошвы скрипят, другая команда пытаеться меня перехватить, против меня сразу двое, но я делаю чумовой кроссовер[49], чтобы они себе ноги сломали, шмыгаю как мангуст между двух долбаков, разворачиваюсь к кольцу и с фингер-ролла[50] забрасываю двухочковый, сетка свистит как воздушный поцелуй толпе, и толпа ревет мне в ответ.
Но не в этот раз. Никаких мечтаний. В этот раз я прятался дома, потом без завтрака на городском автобусе поехал в школу. Школа как школа, на уроках наверняка что то происходило, но с тем же успехом я мог стоять в ландромате, а вокруг меня, как тупые машины, тряслись и шумели учителя.
Вечером, когда наконец начался матч, я играл как вялый хер: пасы за пределы площадки, сквозняки[51] с трехочковой, на кроссовере ударил мяч коленом, потери потери потери[52]. Я не чуствовал прежней легкости. И никто из семьи не пришел на игру. Конечно игра была выезная и мама с папой порой работали в вечернюю смену, но мне почему то казалось то что они все специально не пришли.
Когда после матча команда ехала в Линкольн, я не мог сказать ни слова. В другое время я усадил бы Ник к себе на колени, пусть плюхнет задницу на мои ноги, пусть смеется как майна, сейчас же сидел один и думал снова и снова, у каждого может быть одна плохая игра. Смотрел на руки. И уже тогда понимал, что одним разом не обойдеться.
Дома были только мама и папа, сидели на диване. Я думал то, что увижу на мамином лице синяк который рос вчера вечером, но ее смуглое лицо не распухло. Папа поцеловал ее в ту самую щеку, встал, посмотрел на меня потом, потом, мы обсудим это потом и ушел, я слышал как открылся и закрылся холодильник. Как звякнула и зашипела бутылка пива. Как заскрипели под папиными ногами половицы в коридоре. Все это время мама смотрела на меня похоронными глазами.
Прости меня, сказал я маме.
Она пожала плечами.
Ты ударил как стюардесса, ответила она. Видала я драки и жестче, в Уолмарте в черную пятницу.
Я сам не знаю, почему это сделал, сказал я.
Я тебе не верю, сказала она. Все ты знаешь.
Она была права. Сколько лет этот удар был в моем сердце, и я знал то что она знает. Я все равно что себя ударил.
Он дурит, пояснил я. Я пытался ему исправить.
Пытался его исправить, поправила мама. Дин, ну правда. Говори, как тебя учили.
Да черт с ним, ответил я. Почему я просто не могу попросить у тебя прощения?
Потому что тебе не стыдно, сказала мама, мы стояли, смотрели друг на друга, пока я не перестал.
* * *
Потом в понедельник вечером матч с Сент-Кристофер, я забил три мяча за пятнадцать попыток и четыре кирпича[53] со штрафной. Все равно что беременый кит, как я обрабатывал мяч. Игра была домашняя но я не чуствовал себя дома потому что наша толпа молчала как на контрольной. Я пытался стряхнуть чуство будто меня побили и тошнит каждый раз как я думал о Ноа, о маме, о семье. Но ничего не получалось, оно прицепилось и преследовало меня по всей площадке.
Сент-Кристофер размазал нас по паркету, за пять минут до конца меня отправили на скамью запасных, на краю скамьи я бросил на голову полотенце, пусть будет темно, глухо и воняет. Перед тем как полотенце закрыло мои глаза я увидел двух скаутов[54] у трибун, они убрали камеры, ноутбуки и направились к выходу.
Может они приходили смотреть не меня.
* * *
После Сент-Кристофера я день отдыхал, сидел дома, смотрел спорт. Показывали десятку лучших матчей с мельницами[55] и мячами летящими в корзину поверх рук соперника, попаданиями с одного удара и крюками[56] справа которые отправляют соперника в нокаут, и на каждый такой бросок толпа реагировала криком, как когда то на мои.
Позади меня кто то вошел в комнату и на колени мне шлепнулся целлофановый пакет с моими косяками. Голос Ноа произнес:
Нашел у тебя в обувной коробке.
Я запрокинул голову, он стоял за диваном, так что я видел его кверх ногами, и я такой:
Ты теперь в моих вещах шаришься?
Надо было придумать что-то пооригинальнее обувной коробки. И вообще, сказал Ноа, я думал, ты завязал.
Я опустил голову и посмотрел на сладкую пакалоло[57] в папиросной бумаге.
Ты разве не должен сейчас лечить рак? спросил я. Писать шыдевры для укулеле?
Я думал, ты говорил, что бросил, повторил он.
Бросил, сказал я, и это была правда.
Если это называется бросил, то мои бздехи не пахнут.
Так оно и есть, судя по тому, как ты себя ведешь, сказал я. Задираешь нос, хотя сам в дерьме по уши. И наверняка в пакете не хватает, потому что ты спер.