I
На дворе двухтысячный год, август, лишь временами душноватый, с полымем дальних зарниц, а так сплошная мерехлюндия, знобкий, пронизывающий ветер, вывернутые изнанкой наружу зонты, затяжные дожди. Не каждый день и на бульвар-то выйдешь
Девяностые годы отшумели и благополучно канули в Лету, завершились всеобщим раздраем, криминальными разборками, великим переделом вторым после большевиков, но тот, большевистский, свершился громогласно, под шелест знамен, под залпы товарища маузера, а этот большей частью втихую, шепотком, по договоренности с новыми властями. И если неугодных убирали, как битые пешки с шахматной доски, то и это совершалось неслышно, аккуратно, с глушителем. Были, конечно, и взрывы бум-трам-тарарам, но это больше напоказ, на публику, для устрашения, как в театре изображают грозу, погромыхивая за сценой листовым железом.
Впрочем, меня больше заботит другое. Сколько музыкантов за эти срамные годы по миру пошло. Сколько оркестров распалось в том числе и мой академический, где я высидел (вернее, выстоял) двадцать лет с моим бубнилой контрабасом и в результате получил пинком под зад. Распластался плашмя в грязи. Ободрал в кровь ладони и колени. Оказался на улице.
У нас во дворе (я вырос на Самотеке), помню, распевали дразнилку:
Я-то, однако, еще как-то выжил, пристроился (друзья подобрали), дирижеру же нашему Мансуру, утонченной артистической натуре, пришлось куда хуже: он, выходец с Кавказа, теперь дирижирует кахетинскими скакунами кидает лассо и джигитует в захудалом конном цирке. Такто, братцы
Следующий 2001-й станет началом нового века, как говорят ученые люди. Тут было много споров, всяких недоумений, догадок, но все-таки пришли к согласию: век начнется с первым января. Так что пока, будем считать, промежуток, этакая расщелинка, скважина, норка, куда можно спрятаться и затаиться. Слава богу, конец света, которого все ждали в 2000 году, так и не наступил: Господь нас еще потерпит. Поэтому забиться в норку будет в самый раз.
Собственно, все мы из такой расщелинки люди промежуточные, ничего нам не надо. Наши альты и скрипки никому не нужны, джигитовать мы не умеем, да и не хотим. Прошлое мы потеряли, будущего, скорее всего, у нас уже нет. Поэтому наша нора единственное, что нам осталось.
Раньше мы могли себе позволить шикануть, потрапезовать среди богемы в ЦДРИ или ЦДЛ, но там теперь другие посетители, бывшим же таким, как мы, оставили лишь нижний буфет или подвал, где мы изредка все же бываем. Не гнушаемся такой возможностью, хотя пускают нас неохотно, подозрительно оглядывают. Одежду нашу в гардероб не берут: мол, сложите, умните и рядом положите, а то, чего доброго, номерок сопрете.
Таких, как мы, теперь с чьей-то легкой руки так и зовут небожителями подвала не только подвала ЦДЛ, но и подвала жизни. Горько, конечно. Утешает лишь то, что мы небожители.
Впрочем, один из наших небожителей, читающий Британскую энциклопедию (я о нем еще расскажу), выискал в ней, что китайцы называли небожителей сянями, а великий поэт Ли Бо написал где-то, что он изгнанный сянь. Изгнанный из заоблачных обителей отшельников и святых за чрезмерное пристрастие к вину.
Нам это понравилось, и мы тоже стали именовать себя изгнанными, поскольку любим назло всем бедам и несчастьям осушить чарку доброго вина, которое у нас в отличие от Китая или какой иной державы зовется водочкой. И первую чарку, конечно, считаем своим долгом поднять за здравие нашей Прекрасной дамы, о которой, собственно, и сказ.
II
Мы играем на Тверском бульваре, прямехонько напротив МХАТа не того, что в Камергерском проезде, а здешнего. Я бы добавил: бульварного, но к бульварному скорее катится тот, наш же МХАТ держит марку. Он-то и есть истинный камергер.
Из сказанного и сказанного не без пристрастия вовсе не следует, что мы бродячая труппа актеров, выступающих где придется и особенно предпочитающих места, осененные незримым присутствием божественной Мельпомены. Нам приходилось пользоваться ее покровительством (о чем я еще мимоходом упомяну). Но все-таки мы музыканты и совсем по другой причине выбрали МХАТ, который когда-то называли новым, а теперь (я говорю, разумеется, лишь о внешнем антураже) его новизну сдунуло, как цветочную пыльцу с поверхности дачного зеркала, поставленного напротив распахнутого в сад окна, и он благополучно стареет вместе со своей великой и несказанно красивой Хозяйкой.
Впрочем, т-ссс (прижимаю палец к губам) так, может быть, каждый из нас иногда и подумает, но тотчас гонит прочь эти порочные мысли. Вслух мы их никогда не выскажем, поскольку Хозяйка для нас святое, и мы ей по-прежнему поклоняемся, хотя сами поистерлись, поизносились, поистрепались за эти злополучные годы что твой МХАТ.
Ах, как же она хороша несмотря на свои годы, и хороша этак, знаете, по-русски, что совсем уже редкость, хотя характером не голубица и сластить никому не станет. Напротив, может и рявкнуть, и рыкнуть, и шикнуть не хуже той забубенной клаки, что часто ее же ошикивает на сцене. Вернее, ошикивала, пока мы не вмешались и с ней не разобрались
Нас четверо: гитарист, трубач, ударник и саксофонист, и играем мы джаз. Вернее, полуджаз полушлягер: Цфасмана, Варламова, Лундстрема то, что когда-то было в моде, да и сейчас на слуху, нравится публике. Не юнцам длинноволосым в размалеванных майках и драных джинсах, а публике солидной, умеющей откупорить бутылку шампанского в буфете так, чтобы из горлышка картинно вился голубой дымок. Нравится нашим ровесникам из тех, что родились перед самой войной или сразу после войны, слушали Утесова, ходили в сад «Эрмитаж» и сад имени Баумана, бывали по выходным в цирке на Цветном бульваре, смеялись до упаду над шутовскими выходками комично-серьезного Карандаша и его верной собаки Кляксы.
Вот им-то мы и играем. И они не жмутся, кидают нам не медяки, а достают из бумажников солидные купюры, иногда даже иноземные, цвета морской волны. Достают и выкладывают, как на торгах, где продается их ушедшая молодость, их лучшие годы, их неразличимо далекое, подернутое дымкой прошлое, их несбывшаяся жизнь.
Прошу извинить, но, когда я говорю об этом, то становлюсь немного сентиментальным
III
Деньги мы собираем в футляр из-под саксофона, делим по-братски и садимся играть. Что снова джаз? Нет, теперь уже в шахматы: есть у нас такая страстишка. Кто-то приносил на бульвар карты, но мы перекинулись раз-другой и бросили, не стали себя ронять.
Мы великие шахматисты, особенно наш гитарист Буба Чак-Митрофанов, Король ладейных эндшпилей, влюбчивый и ревнивый. Чаком он себя величает в честь прославленного гитариста Чака Берри, хотя сам он русский из русских, наш Митрофанушка, и никакой не Буба, а Борис, Боренька, Борюнчик, которого все мы любим за толстый живот, короткие, но ловкие пальцы и светящееся сквозь пух волос розовое темя.
В дебюте и миттельшпиле он путается, но, если дотянет до эндшпиля, тем более ладейного, с ним не совладает никто. Даже мастера проигрывали.
К нам на бульвар приходят иногда разрядники и бывалые мастера, подсаживаются, лениво и неохотно расставляют фигуры и еще заботятся, чтобы каждая и фигура, и пешка стояли точно по клеточке. Иными словами, вытряхивают из мундштука трубы скопившуюся там слюну. Своего рода педанты. Трубе, саксофону, ударнику удается продержаться ходов двадцать, и мастер всю их защиту разваливает, повторяя при этом известную среди шахматистов присказку: мол, в детстве надо было развиваться.
Но наш Митрофанушка единственный не пасует, недаром он второклассником посещал очковый цыплятник (по другой версии, очковый змеюшник) шахматный кружок в Доме пионеров, где занимались одни высоколобые очкарики. Там он и развился, но не до конца, а почему-то лишь до середины, по части ладейных эндшпилей. И если ему удается сохранить ладей, то он с блеском выигрывает у любого мастера, за что его у нас называют не Чак-Митрофанов, а Гросс-Митрофанов гроссмейстер.
Но Чака Берри он со своей гитарой тоже достоин: Хозяйка не раз заслушивалась, когда Чак-Митрофанов выдавал соло, просила повторить, могла и прослезиться, тронуть платочком свои прекрасные глаза, а это для нас всех высшая похвала.
Наш ударник Вилли Кукс (он же Витя Куприянов), драный и тощий, каким, по его словам, и надлежит быть мужчине, носит один и тот же свитерок в шахматную клеточку и такой же черно-белый шарфик, обмотанный вокруг шеи. Вилли как шахматист умеет выстраивать крепости в дебюте. Поэтому он, матерый крепостник, особенно любит Защиту бегемота. Мы долго отказывались ему верить, что есть такая защита, но однажды он принес дебютный справочник и отыскал страницу, где черным по белому (это выражение здесь более чем уместно) была обозначена бегемотова защита.
Уже поэтому можно догадаться, что Вилли книжник, хотя дебютный справочник для него так, шалости, детские игрушки. Когда-то в букинистическом магазине на улице Качалова (Малой Никитской) он купил из-под прилавка три тома Британской энциклопедии. И теперь к каждой нашей встрече что-то из нее выуживает, чтобы сразить нас своими энциклопедическими познаниями. Изгнанными сянями, между прочим, именно он нас окрестил, за что мы ему благодарны.
Сам Витя учил английский лишь в школе, да и то был троечником, поэтому язык у него слабоват. Но этого хватает, чтобы навести Витю на цель, переводит же для него древняя старушка Августа Карловна еще из первой волны эмиграции, когда-то чудом вернувшаяся в Россию. За свой труд она ничего не берет (разве что Витя ходит для нее в гастроном и аптеку), поскольку своими переводами из Британской энциклопедии по некоему причудливому убеждению искупает вину перед родиной, хотя родина ее давно простила, да и забыла.
Наш трубач Богдан Мартос под кожаной курткой носит майку с глубоким вырезом на каракулевой (как мы ее называем) груди, словно цирковой борец, и джинсы с бахромой, метущей пол. Он вечно смолит «Беломор», платит огромные пени за просрочку коммунальных платежей и ухаживает за парализованной матерью возит ее в кресле на сдувшихся шинах.
В отличие от нас, грешных, он никогда не позволяет себе ругнуться матом, даже при дамах. Я не оговорился, хотя, казалось бы, должно быть наоборот: не позволяет тем более при дамах. Но сейчас такие времена и такие дамы они и курят на ходу, что раньше считалось моветоном. И, сидя вдвоем без спутника в кафе, бутылку вызывающе держат на виду, а не прячут подальше от глаз под столик. И к тому же сами не прочь выругаться.
Во всяком случае, в их присутствии мужчины матерятся с особым азартом, смаком и апломбом.
Но вот наш Богдан вопреки моде, принятой среди высшей богемы (а мы, лабухи, тоже богема), не позволяет. Мы тоже не матерщинники, но все-таки богема есть богема, и иногда заборное словцо нет-нет да и сорвется с языка. Богдан же при этом только брезгливо поморщится, поскольку, по его мнению, мат у нас детский.
Этим он отчасти мстит нам за то, что в шахматах нам, бывает, удается поставить ему детский мат. Удается, поскольку он играет рассеянно, не следит за ходами партнера, зевает фигуры и часто перехаживает несмотря на наши возражения и даже негодующие протесты. Вот такой он у нас циркач, наш Богдан.
Получив детский мат, он ничуть не огорчается, не ругает себя последними словами за позорный проигрыш, но с презрением смотрит на победителя (вернее, даже не смотрит, а отворачивается), явно осуждая его за столь примитивный выигрыш.
Главная же его привилегия, признаваемая нами, его услада и самое изысканное наслаждение упрекнуть нас за детский мат, не шахматный, а словесный. Богдан терпеть не может, когда заборным лексиконом пользуются грубо, топорно, неумело, бесцветно. Сам же он по этой части не только изысканный эстет и непревзойденный виртуоз, но и кропотливый, скрупулезный, дотошный собиратель мата.
Услышит словечко или оборотец и тотчас запишет своими каракулями в книжечку. Мечтает когда-нибудь издать словарь тиражом в сто именных экземпляров. Намеревается преподнести по экземпляру членам правительства и депутатам Думы (по части мата они тоже дохляки), обещает подарить также нам и самым близким друзьям.
Его воздержанность от мата заронила в нас сомнение. Словарь словарем, а не блефует ли он? Умеет ли он и в самом деле ругаться? В ответ на наши сомнения он однажды не выдержал и, снисходя к нашей недоверчивости, матюгнулся. Причем без напряга, без той натуги, с какой выдувает пронзительное соло из своей трубы, а легко и непринужденно.
О, мы оторопели! Мы заслушались! Это был великий, могучий русский язык, какой не снился Тургеневу и какого мы никогда не слышали.
IV
Впрочем, нет слышали, но лишь единственный раз, когда, осерчав на что-то, при нас не сдержалась и выругалась Хозяйка. Выругалась с хрипотцой, с простецким шармом, вульгарно, и мы замерли от восхищения, словно это был такой же перл, как ее лучшие монологи на сцене. По словам нашего энциклопедиста Вилли, так на Руси умели ругаться только старые барыни, опростившиеся в деревенской глуши, вдовые солдатки и особенно юродивые похабы, обличавшие своей руганью (так же, как и прочей срамотой) людские грехи и пороки.
Недаром наша Хозяйка носит на запястье браслет из маленьких иконок Спаса, Богородицы и блаженной, юродивой Христа ради Матрены Босоножки
V
Наш саксофонист Коля (иначе его никто не называет) маленький, худенький, субтильной наружности, с колечком рыжеватых волос вместо бородки и такой же рыжей, но подкрашенной хной завитушкой вместо чуба. Коля начисто лишен признаков возраста, способен в зависимости от настроения выглядеть и на тридцать, и на шестьдесят.
При этом он из нас самый не то чтобы набожный, но проявляющий известный интерес. Проявлять интерес у него означает уметь всем ненавязчиво намекнуть, дать понять, что это не просто так, что за этим кроется нечто, о чем он не хочет распространяться, но и умалчивать тоже не считает нужным.
Такой интерес он проявляет к вере. Коля носит с собой, часто достает и листает карманную Библию, украденную некогда в гостинице Брюсселя. Там ему довелось побывать вместе с дедом (дед у него знаменитый психиатр: отсюда страсть Коли всем ставить диагнозы). Коля сопровождал знаменитого деда на конгресс, и в гостинице на телефонном столике была выложена маленькая, черная Библия. Он не удержался прихватил ее с собой, сунул в чемодан вместе с вещами, оправдывая себя тем, что не может без нее обойтись, поскольку с ним случился духовный переворот.
Есть у него и другой способ намекнуть уже за шахматами. Коля играет только защиту Святого Георгия и только блиц, поскольку, во-первых, надеется на помощь своего небесного покровителя (жаль, что Николай Чудотворец не покровительствует шахматным защитам), а во-вторых, не успевая в блице задумываться над ходами, делает меньше ошибок.
Саксофоном он владеет божественно. Тут и намеков никаких не нужно: достаточно хотя бы немного послушать, какие он выкидывает коленца, как выигрывает самые головоломные пассажи, выдувая из своего сакса и медь, и благородный металл, и при этом умеет показать, будто они даются ему сами собой легко.
«Легко» любимое словечко Коли. На любой вопрос: «А ты сможешь?..» Коля привычно отвечает: «Легко».
Играя джаз, мы иногда нарочно замолкаем, чувствуя, что Коля в настроении, и позволяя ему свободно импровизировать. И уж тут он проявляет себя во всем блеске. Даже Хозяйка, услышав его однажды, Колю расцеловала. Я перечислил всех из нашей четверки и никого не забыл. Да, никого, кроме себя. Такова уж моя скорбная доля: я так восхищаюсь моими друзьями, так люблю и боготворю их всех (могу часами о них рассказывать), что о себе совершенно забываю. Словно бы и нет меня: «Где вы, Сергей Николаевич?» а в ответ молчание, никто не отвечает.