Бог? Ну вот фигура отца, который уехал от нас, испугался заражения. А теперь вообще умер. Я не знаю, как быть с Богом. Я всё время рядом с ним была виновата, в моих венах не кровь, а вина, когда я рядом с ним. А без него стало не за что держаться. Понимаю, и мне страшно без него. Вот и выходит, либо страх, либо вина, и совсем неясно, где тут любовь. Вот я и говорю, что ничего последнее время не знаю. Любое знание маска отчаяния. Хочется выплакаться кому-то в жилетку, но замкнутый круг я не знаю, кому. Лишь бы не распался мир! Любить его, любить, чтобы не распался!
Любить умершего?
Вопреки незнанию.
Был такой Сократ. Говорил, что «я знаю, что ничего не знаю». Ему было о-кей ничего не знать.
Нет уж! Это самое смелое, что может быть. Незнание страх, а полное незнание хуже страха. Оргазм настоящий. Это как выйти замуж за стража ворот. С тем шершнем, который к тебе на веранду залетел и в потолок долбит. А ты вечно рядом, терпишь его агонию, страх. Чужеродное незнание.
Её руки навсегда взяли запах хмельной шишки. Глаза влажно тлели.
Черный лес ноября скоро оголит череп неба и сушь липовой падали. На лошади бронзовые бубенцы. Врезалась в кущи коса времени. Липы спрятали летнюю пышную наготу листвы и надели целомудренные чёрные саваны.
Утром дождь зажёг сосну пушистыми каплями. И когда выглянуло солнце, стало ясно, что зелёный цвет разложился надвое жёлтый остался в листьях, а синий всосало небо. Теперь оно ещё более синее, и провал света от ночной иглы стал ромбом солнца.
Женя проснулся на качелях оттого, что сильно озяб. В голове колкий хруст. Костер бледно тлел, рядом чернела банка свинцовой крошки. Он отёр потные очки и огляделся никого рядом больше не было.
Через сад к нему шла лошадь. Трава под копытами тлела утренним заморозком. Хрустела антоновка. Он ощутил воздух как толщу инистых паутинок.
Лошадь подошла совсем близко к качелям и шагнула задними копытами так, что встала к нему боком. Отряс её спины призывал сесть верхом.
Он видел пенную слюну на поводьях и брезгливое содрогание кожи, под которой катались вены. Пахло конским потом, и это трезвило.
Признания ночи оставили душный след, и Женя хотел стряхнуть его вместе с призраком Вари. Морок ночного молока удалялся в незнание из инистой паутины. Когда Женя вставал с качелей, провёл рукой перед собой, а тонкие струны колыхались от колен до неба. И оттуда обдавали мощью беззвучной волны. Он видел это в каком-то фильме фон Триера.
Паутина рассудка ловит на последнем рубеже. В ней надёжно, уютно, хотя ты знаешь о своём рабстве. Только неживое пройдёт сквозь неё, а ты останешься прикован.
Но в последний момент вдруг пришло: а что, если и его нет? Того, кто носит имя Жени.
Дело не в вирусе.
Вдруг просто никто не любит меня!
Да и за что, собственно, его должны любить? За то, что он родился, был ребенком, отрадой мамы и папы, пока те были живы? За то, что однажды читал девушке стихи, чтобы потом залезть под юбку? Или что сдает отчеты по работе вовремя? Любить его плешь и дряблое тело. Разве можно разглядеть душу за этой тушей?
Начало тошнить. Тогда он оправил очки, остервенело схватился за локон гривы и так, словно всю жизнь этого ждал, вскинулся на спину лошади.
Он сидел верхом, и животное чуяло злую уверенность.
Лошадь вышла из сада. Где-то раздался ломкий крик деда Феди хозяин искал её. И теперь свистом кашлял вдогонку. Но Женя наддал, и, сперва валко и натужно, а затем легко лошадь пустилась по гравийной дороге в липовый лес. Там их обступила канитель света. И все мысли его слились в рывки зверя.
Деревья взбегали на холм, сеченый сухими руслами. От светлотравья к голубому куполу перьев.
Где же свинец? Вельвет травного сентября сквозит купоросной дырой. Воздух стынет от северной стали. Ртутная сырость кущ и канав в оржавленной ягоде. Где же тот давящий в песок груз? Не головная боль утра, не лом шагов лошади а тяжесть металлической невозможности.
Ты права! Мы есть только, когда нас любят.
Где же свинец?
Он огладил залысину, очки обронил в кочки, и хмуро, но искренне улыбнулся.
Если я есть, значит где-то ходит по земле та, что может меня таким вот полюбить.
Далеко позади таяла среди яблонь трель его рингтона. Он рефлексивно тронул карман пусто. Впервые без айфона. Но какое это имело значение? Свинец таял где-то позади среди яблонь. А шаг копыт всё легче и легче меж синичьих стай.
Господи, где-то есть моя простая баба. Да неужели будет встреча?
Расступились кудеяры дубков, блеском плеснуло в глаза. И навстречу им душистым перепревом вышло старинное деревенское кладбище.
Там на холме, в литаврах лопухов и огнёвок, в калиновой крови лежала, томно разложив колени, белая тайна.
На следующий день Катя звонила ему на работу, затем соседям, наконец, в полицию. И всюду ей давали один и тот же ответ:
Он удалён.
***
Птицы давно улетели на юг, и леса стоят немые. Города же и сёла, напротив, полнятся трезвоном. Это шумят телефоны.
Иные стерильные в розовых стразах, иные за тёртой кожаной бронёй. Щербато усталые с чёрными плазмоподтёками или безлико новые. С табачной крошкой в динамике или в соли потного фитнеса. Демократическая ложь.
Все они звонят наперебой. Но с каждым днём всё тише лишь малая часть их стоит на зарядке, остальные постепенно сажают батареи. И некому зарядить.
Облачные программы сыплют дождём безответных вызовов, унылым повтором. Аккаунты звонят друг-другу, им не нужен человек. Машина рвётся к машине, в агонии счисляя, что не может взять трубку, что нечего сказать, и сеанс оборвётся.
Наконец, эра технической депрессии длится уже сто тысяч лет. По ночам планета мерцает красным светом «внимание!» низкий уровень ресурсов. Некому бурить скважины и плотинить реки. Тёмная кровь электричества истекает.
Все могилы давно вскрыты. Из растений остались папоротники, рябина и те, что рождают перистые листья. У памятников и статуй вздыблены волосы. Звери научились улыбаться.
Камера передаёт на дисплей охраны одну и ту же запись:
На полях ходят кони. Покуда хватает глаз, покуда не тонут тонконогие силуэты в туманах горизонта. Всё ходят и ходят кони и носят на спинах своих свободных и недоступных абонентов. А в небе нет больше ни единой звезды.
Мария Косовская
Косовская Мария Геннадьевна родилась в 1979 г. в Москве. Окончила Московский государственный горный университет и Литературный институт им. А. М. Горького. Работает менеджером по аренде яхт. Публиковалась в журналах и альманахах «Литературная учеба», «Волга», «Знамя» и др. Член Союза писателей Москвы. Дипломант ряда литературных конкурсов и семинаров. Живет в Москве.
Лангуст
Юра расстался с Аленой. Че-то нашло. Авитаминоз. Стресс. Хроническая усталость. Просто Юра не мог больше переносить ее бледное от долгой зимы лицо и нудные разговоры, которые она так любила с ним вести.
Юре хотелось перемен. Он уволился, сдал квартиру, снял накопления и отправился зимовать во Вьетнам.
Первую неделю он был абсолютно счастлив. Вьетнам радовал все органы чувств. Воздух был напоен ароматами: цветы, деревья, пряные соусы, жаренный чеснок, запах моря, переспелые экзотические фрукты, пахнущие так густо, что Юра боялся их есть, и конечно, вьетнамский, с привкусом кокосового масла, кофе.
Стоит ли говорить, как наслаждался он визуально: буйство зелени, желтизна песка, бирюзовое на весь горизонт море. Закат и его непередаваемый градиент от розового через оранжевый в темно синий.
Звуки тоже были приятны. Это вам не механическое клацанья лифта, не треньканье телефонов в офисе, и не монотонный компьютерный гул. Это шелест пальм, пение птиц, брачные выкрики гекконов, шипение волн, шорох ветра, сверчки, которыми Юра заслушивался на балконе, сидя, задрав на перила ноги и пуская в жаркую темень ночи дым сигарет «Сайгон». Юра закрывал глаза и вслушивался в доносящуюся со всех сторон вьетнамскую музыку. «Это вам не Москва», думал он.
Юра понял, он гедонист, и рожден, чтобы наслаждаться. Первые дни, стоная от наслаждения, он съедал пять манго подряд, причмокивал, доедая в кафе суп фо бо, а смузи из маракуйи всасывал так, что все вокруг оборачивали на звук.
Через две недели Юра ощутил, что чего-то не хватает. Когда он, сидя на балконе, в очередной раз услышал гекконий крик, его озарило женщины. Дело не только в решении полового вопроса. Юра был тонко-организованное существо, ему хотелось делиться: впечатлениями, вкусами, запахами и, конечно, телом.
Юра начал искать. Ему нравились кайтерши, особенно одна, ладная, загорелая, с выгоревшими на солнце волосами. Она с утра до вечера носилась на своем воздушном змее по морю, красивая, как морская нимфа. У Юры дыхание перехватывало. Он даже сгорел на солнце, наблюдая, как она прыгает на волнах. Вскоре выяснилось, у нее был парень, тоже кайтер, загорелый, белозубый и красивый, как бог. Юра перестал ходить на пляж с кайтерами, и отныне купался на другом.
С Таней Юра познакомился в ночном клубе «Драгон Бич». Она неторопливо цедила за стойкой «пина коладу» и испуганно шарила глазами по мужикам. Юра заметил ее матовую, оливковую в этом освещении кожу, ровные брови, рельефный рот и глаза с длинными, как крылья экзотических бабочек, ресницами. А еще грудь в глубоком декольте, будто специально для него выложенная на стойку.
Юра купил ей коктейль. Разговорились. Во время беседы Юра все думал, как это у неё так ровно нарисованы брови, будто по линейке или через трафарет. Обдумывая технологию и стараясь не смотреть на груди, он почти не замечал, о чем Таня говорит. Юра купил ей еще коктейль, и еще, они напились, поехали к ней, был секс, сумбурный и пьяный, после которого Юра уехал домой.
На следующий день они отправились ужинать в «бокке». Прибрежные рыбные рестораны теснились вдоль дороги, в аквариумах копошились морские гады, а посетители решали, кого из них съесть. Юра уже неоднократно ел в одном из боке креветок и крабов, морских гребешков и даже стейк из барракуды. Ему понравилась рыба на гриле с соусом из лемонграса и чеснока. И сейчас он планировал заказать то же самое, но Таня сказала, что хочет лангустов и повела его в другое бокке. Их стояло вдоль берега штук десять: одинаковые пластиковые стулья, самодельные фанерные столы, соломенные навесы, тусклые лампы в плафонах из кокосовой скорлупы. Кривая на один глаз вьетнамка несколько раз взвешивала на весах бутылку, чтобы доказать, что не обманывает клиентов, хотя ее никто в этом не подозревал.
Таня выбрала двух лангустов. Когда вьетнамка их вынула из воды, один из них равнодушно дернул хвостом, второй же не подал признаков жизни.
Мне этого, сказала Таня, поджарить.
Юра только благодушно кивнул.
Брови Тани были так же ровно вычерчены, как вчера. Юра не выдержал:
Как ты их рисуешь?
Архитектура бровей, сказала Таня, и Юра понял, что тему лучше не развивать.
Он молчал, а Таня, наоборот, говорила. Оказалось, что она тоже любит делиться недовольствами. Она была недовольна, что в отеле редко и плохо убирают, недовольна русскими, которые ведут себя как скоты, кайтерами гоняют как бешенные и не дают купаться, детьми которые орут и мешают спать, собаками срут у бассейна, бассейном слишком хлорированная вода. Ей не нравилось обслуживание очень медленно, еда слишком сладко, погода жарко, кофе не вкусный, а вкусный дорого. Потом Таня возвращалась к русскими и шла на второй круг.
Принесли лангустов. Юра посмотрел на разрезанных вдоль, разверстых наружу бледным мясом больших красных насекомых и испытал брезгливость. Он начал есть, и ел от безысходности, от плотного Таниного недовольства всем. Она говорила и говорила полным ртом, про Россию, про то, что жизнь там дерьмо, власть ворует, люди тупые, никто ничего толком не делает и все катится в тартарары, и она жопой чует, пора валить, желательно поближе к морю. А хоть бы вот во Вьетнам.
Лангуст стоил дорого. Таня с аппетитом ела. А на Юру накатывало отвращение. Он стал озираться, придумывая, куда бы лангуста деть, и обратил внимание на китайцев за соседним столиком. Они ели креветки. Мужчина откусывал голову вместе с панцирем и тщательно пережевывал, глотал, потом, не очищая, ел хвост. Его супруга, миловидная китаянка, тоже не чистила креветку, ела целиком, долго и вдумчиво пережевывая каждый усик. Юре стало стыдно за себя, за свою расточительность, даже не в смысле денег, а в смысле ресурсов Земли. «Вот кто выживет в случае мировой катастрофы», подумал он и заставил себя съесть противное, студенистое мясо лангуста.
Таня захотела коктейль и мороженное, и они поехали в бар. Там Юру затошнило. Он больше не мог смотреть ни на Таню, ни на еду.
Всю ночь он мучился. Лангуст просился наружу, подступал к горлу, но не выходил. Юра уснул под утро и проспал до вечера. На закате он сел на байк и поехал вдоль моря, думая, где бы перекусить. Ничего не хотелось. Зарулил в «Кейтис», где подавали овсянку. Заказал, попробовал это была какая-то другая овсянка, и кофе, и чай, и рис, и даже огурцы в салате все имело неприятный вьетнамский привкус. Он так и не смог ничего поесть.
На любимом пляже, где он хотел посмотреть закат, оказалось много русских. Мужчины были толстые, с тяжелыми подбородками, наглыми взглядами и перешибленными носами. Их женщины, наоборот, худые, с сиськами, у всех, как у Тани, рельефные губы, ресницы и архитектура бровей. Юре стало противно, он не дождался захода солнца, уехал в номер. Решил, пока не выздоровеет, не выходить. Юра закрыл окно, задвинул шторы, включил кондиционер и лежал, стараясь не двигаться, чтобы не возбуждать тошноту. Тело ломило, мышцы были как ватные, кружилась голова. И тошнило, тошнило.
Наконец, он не выдержал, вышел, завел байк и поехал куда-нибудь. Плотный теплый воздух неприятно обволакивал тело. Отовсюду шли запахи, и хотелось спрятаться от всего, от температуры, от воздуха, от ярких красок. Юре хотелось домой! В Россию, к унылым зимним пейзажам, к морозному воздуху и к Аленушке, которую он, оказывается, так любил.
Пар великодержавный
Ваня любил париться в бане. Он не делал из этого культ, не связывал баню ни с национальной идентичностью, ни с религиозными убеждениями, ни тем более с политической принадлежностью. Ваня вообще политики избегал, мудро держался в стороне от споров, не посещал митингов, не смотрел государственные каналы, не был подписан на «дождь», редко читал «медузу», по-европейски повязывал шарф и носил в холода шапку-ушанку.
Ваня был обычный городской человек: работал менеджером в торговой фирме, жил с девушкой в гражданском браке, любил с друзьями пить кальвадос и ходить в сауну, а иногда в спа, куда Ваню затаскивала его вторая половина, которая обожала обертывания и хамам. Ваня же любил как следует прогреться, нырнуть в ледяной бассейн, потом опять и так до тех пор, пока не начнет расплываться и покачиваться реальность, а тело не потеряет своих границ.
Бань общественных Ваня избегал. У него были неприятные представления о них, почерпнутые из каких-то архаичных историй, дошедших с советских времен. Унылые тазики, склизкие лавки, дешевое пиво, разбавленное водой. В общем, Ваня брезговал.
Одним воскресным днем Ваня приехал в центр города, чтобы посидеть с друзьями в грузинском ресторане, поесть хинкали, выпить пивка и арендовать на часик-другой сауну в банном комплексе «Шоколад», что на Новослободской. Но друзья слились, к кому-то неожиданно нагрянула теща, кого-то не пустила жена, кто-то вовсе заболел. Ваня испытал фрустрацию. Ну как так можно? Договаривались же вчера! Ваня не любил, когда нарушались планы. Но снимать сауну в одного было дорого и глупо. Чтобы не отказываться от идеи и назло друзьям он пошел в общественную баню.