Не ем я, знаешь ведь, детям покупаю. Мальчишкам без мяса нельзя. Им сила нужна, а какая без мяса сила.
Им, значит, можно, а мне нет.
За них я перед Богом в ответе.
Так вот ты чего в Молену пошла? Грехи замаливать? Прохор прихлебнул ещё чаю. Так и мои бы заодно отмолила.
Проша, остановись! Что ты делаешь? Не кончится это добром! Не кончится.
О чём это ты? Прохор нахмурил густые брови.
Люди сказывают, ты в игорный дом ходишь.
Врут!
Врут? Тогда где ты по ночам бываешь?
Как это где? В пароходстве! Ты как думала, деньги достаются? Пароходство держать это тебе не кренделя печь.
Ой ли, покачала головой Прасковья. У тебя из кармана карты выпали, Федька вчера подобрал, мне отдал. Зачем ты обманываешь? Не доброе это дело. Не доброе. Ладно я, сыновья ведь у тебя, их по миру пустишь.
Сыновьям я ремесло дам. Каждому. Проживут, ежели что.
Что за напасть такая? Вот уж откуда не ждала. Прасковья уронила голову в скрещенные на столе руки и заплакала.
Глава третья
Удивительная пора. Всё как-то вдруг и сразу. В 6 утра может ещё быть темно, а в 6.30 вовсю светло, без всяких там затяжных рассветно-закатных сумерек.
Девки, подъём! кричит Харитон, приоткрыв в девичью комнатку дверь.
Ммм, недовольно мычит Дуня и, вытягивая из-под головы подушку, накрывает ею мясистое ухо.
Уля отбрасывает простынь и садится в кровати. Из всех сестёр она единственная легка на подъём. Ранняя пташка зовёт её отец. Когда-то первой вставала Верка, но не потому, что не спалось, просто она старшая, и, значит, на ней ответственность за младших. Вообще-то, самой старшей была Дуняша, но она ленива и неподъёмна, а Верка любила командовать, Дуня легко уступила ей своё право будить остальных. Но Верка вышла замуж, переехала на другой берег Днестра, и будить сестёр стало некому.
Уля глянула на Фросю. Эту не добудишься. Фрося отличалась не только хорошим аппетитом, но и мертвецкой сонливостью. Но уж если удавалось её растолкать, то вставала Фроська сразу, без потягиваний и зевот, шла твёрдым шагом к умывальнику, черпала воду из таза пригоршнями, опуская в них круглое помятое от сна лицо, хрюкала, булькала, кряхтела от удовольствия. Хватала с крючка полотенце и тёрла им лоб и щёки с только ей одной присущим остервенением, отчего лицо становилось розовым и гладким и напоминало мордочку поросёнка. Дуня же, проснувшись, долго валялась в постели, с неохотой выбиралась из неё только, когда все уже садились завтракать. Накинув халат, неумытой и нечёсаной садилась за стол. Не обращая внимания на окрик матери, хватала булку, вонзала жёлтые зубы в жёлтую сдобу и с чмоками прихлёбывала чай из блюдца. Любила поспать и Маня, но после тычка в спину обычно вставала без возражений.
Уля развернулась к сестре, но та не спала. Смотрела прямо перед собой и лицо такое В общем, необычное лицо. Как будто что-то такое она накануне узнала и теперь, владея этим тайным знанием, думала, как им распорядиться.
Ты чиво?
Ответа не последовало.
Влюбилась, что ль?
Маня посмотрела на сестру и невесело улыбнулась. Хоть и скрывала Маня, но все сестры знали о том, что она сохнет по Володьке Кирьянову.
Да так! подскочила и направилась в кухню.
К пыхтящему самовару семья была в сборе.
Сегодня поделите участок от забора до сарая на двоих, Маня с матерью на рынок поедет, а Фрося мне в саду подсобит, как обычно раздавал задания отец за завтраком.
Эх, ма возмущается Дуня. Лучше я на рынок.
Не лучше, Малаша наливает кипяток в кружку, строго поглядывая на старшую дочь. Тебе на рынок дорога заказана. До сих пор от стыда краснею.
Подумаешь Дуня втянула в себя горячий чай со звуком несущегося на всех парах паровоза. Подобрала с земли, а она орать.
Так почему не отдала?
Почём мне знать, что это ейный? Смотрю, валяется, ну и сунула в карман.
А должна была хозяйке отдать. С её лотка слетело.
Слетело-улетело.
Цыц! Позор такой на мою голову. Как теперь в глаза Антонине глядеть?
А не глядеть вовсе. Пусть лучше за товаром своим смотрит. Чтоб ветром не разносило. А что упало, то пропало.
Эх, Дунька, дождёся ты у меня, просвистел в прореху зубов Харитон. Возьму оглоблю
Не грози, не боюсь. Супротив отца Дуня крепче и бойчее, что позволяет ей вести себя вызывающе нагло.
А ну, марш в огород и до обеда, чтоб всё пропололи, взорвалась Маланья, сама лично проверю.
Дождя не было давно. Небо покрылось голубой безоблачной глазурью ещё неделю назад и зависло в таком состоянии. Земля сохла, трескалась и пылила. Прополка в такую погоду не самое привлекательное занятие. Вот ничего не берёт эти сорняки. Полезная растительность без воды вянет и погибает, а этим хоть бы что. Растут себе, жажды не зная. Дуня воткнула тяпку в ссохшуюся насыпь земли, оглядела родовые угодья и скривилась.
Как мне это всё надоело.
Опираясь на тяпку, Уля пошла вдоль кромки поля, отмеряя шагами ширину участка.
Двадцать. Значит по десять на каждую. Вернулась на десять шагов и воткнула тяпку. Отсюдова проведём линию.
Какую ещё линию? Дуня подошла к сестре и, загораживая ладонью глаза от солнца, недовольно посмотрела на Улю.
Как какую? Батька сказал пополам поделить.
Мало ли шо он казав. И вообще, не командуй. Я старше, вот и поделю надел сама, как считаю нужным, оттолкнула сестру. Что ты тут насчитала?
Дуня почесала затылок и поплелась вдоль кромки к началу поля.
Раз, два, три, пять, восим, десять, шишнацать
Ты чего? Какие восемь? Какие шестнадцать? Ты считать не умеешь.
Это ты не умеешь. Не лезь, я лучше знаю, я старше. Брысь отсюдова. Оттолкнула Улю и пошла дальше, бубня под нос цифры.
Дойдя до конца участка, повернулась, крикнула.
Пидисят.
Откудава пятьдесят? У тебя шаги шире, значит, меньше должно получиться.
Говорю пидисят, значит, пидисят, по симнацать на кажную, пошла на Улю мелкими шажками. Остановилась шагов за пять до того места, которое Уля наметила, как середину.
Вот отсюдова линию проведём.
Ну, Дунька, ты и наглая. Вот, где серёдка! Уля топнула ногой. Видно же, что серёдка здеся.
Не знаю я, что тебе там видно, может ты косоглазая. А с моего места видно, что здесь надо линию проводить.
Это я косоглазая? кровь хлынула Уле в лицо, и она покрылась бордовыми пятнами. Да ты Уля подхватила тяпку и двинулась на сестру.
Иди, иди, сама посмотри. Дуня стукнула остриём тяпки сухую землю и подкапнула. Вот отсюдова линию нарисуем. Выставила вперёд ногу, указывая носком сандалета начало деления. Вот это моя половина, кивнула на меньшую долю, а вот та твоя.
Себе меньше, а мне от возмущения щёки Ульяны раздувались, как бычьи пузыри.
На твоей половине сорняков меньше.
Ничего не меньше. А если меньше, тогда забирай себе эту часть.
Нет, уж всё отмерено. Вот от этой точки и начинай, кивнула на торчащий из прорехи сандалии большой палец ноги.
Ах, так! Ну хорошо! Тяпка в руках Ули взлетела вверх и полетела вниз, отсекая на излёте торчащий грязным ногтем вверх палец.
Секунду Уля смотрела на забившую словно родник струйку крови и вывалившийся из прорехи сандалии обрубок Дуниного пальца. Багровость лица мгновенно сменилась желтовато-серой бледностью. Отбросив тяпку, под вопль сестры, она понеслась вдоль поля, козочкой перемахнула через забор и скрылась в зарослях кустарника.
***
Ночь тёмная материя, которая влечёт и пугает. Но пока Уля идёт, ей не страшно, страшно будет, когда придёт. Может, удастся проскользнуть незамеченной.
Окна тёмные. Уля выдохнула значит, спят. Может и пронесёт. Спрятала за пазуху траву. Подтолкнула дверцу калитки. Калитка хрипло чихнула, заскрежетала ржавыми петлями, хлопнула деревянными краями и тишина. Глаза, привыкшие к темноте, различили на крыльце фигуру матери. Маланья сидела на дощатом полу, прижав голову к косяку, закутанная в кокон лёгкой белой шали.
Явилась? спросила строго, но не зло.
Уля всхлипнула и бросилась матери в ноги.
Я не хотела, правда. Уткнулась носом в её колени. Почувствовала тёплую руку на затылке. Не сердись, мама. Я вот
Уля подняла голову, нырнула рукой за пазуху и выудила пучок пряной зелени.
У Авдотьи, что ль, была?
Ага. Она мне травку дала для Дуни, чтоб рана быстрей зажила.
Рана-то заживёт, но палец назад не пришьёшь. Малаша потрепала Улю по голове.
Не ругайся, мама, я за неё прополю весь участок. Завтра же. И всегда буду.
Эх, Маланья вздохнула и взяла пучок. Для отвара, что ль?
Уля кивнула.
Бабка Авдотья сказывала в рапу палец сунуть надо, а потом животным жиром смазать.
Да уж сделала, как надо. Обняла дочь, прижала к себе. Как там Авдотья? Давно я к ней не захаживала, может надо чего?
Сама ничего вроде, в доме только грязно, кошки везде гадят. Я прибрала немного. Полы вымыла, кастрюли песком почистила. Стол пришлось ножом скоблить.
Молодец. Любит она тебя. Завтра схожу, навещу её. Отнесу каравай.
Она сказала, что глаза у меня змеиные, обиженно пробурчала Уля, надувая губки.
Ты на неё не обижайся, она тебя своими руками принимала.
Я не обижаюсь. А ещё она сказала, что сама я не знаю, какую силу имею, и пальцем мне перед носом потрясла и прокряхтела вслед: «осторожней, осторожней». Чего она, мама?
Не обращай внимания, старенькая она, уж из ума выжила, несёт, что в голову взбредёт. А ты и, правда, будь осторожней. Особенно, когда в руках тяпка. Мать отодвинула Улю и посмотрела ей в глаза. И в самом деле змеиные.
Ну, мам. Уля сгустила брови.
Как у матери моей жёлтые, с россыпью чёрных точек. Красивые, завораживающие. За то её завистницы ведьмой называли.
А она и правда ведьма была? испуганно уставилась на мать Уля.
Маланья не ответила, распахнула шаль, наклонила голову, запрокинула руки, вытянула тонкую верёвочку. На конце верёвочки покачивался золотой крестик.
Вот, надень этот крестик, мне от мамы достался, я в семье младшенькая была, как и ты.
Так у меня же есть. Уля нащупала на груди алюминиевый крестик, сжала в ладошке.
А свой мне отдай. Мать протянула руку. Ну вот, а теперь спать пойдём.
Глава четвёртая
Всё с самого начала пошло не так. Он давно заметил: по пятницам не везёт ему. И не надо было судьбу испытывать. Но какое-то детское упрямство, желание испытать своё везение на «а вдруг» в последний раз, обернулось полным крахом. Собственно, к этому уже давно всё шло. Глупо было надеяться. Не отыграть то, что он планомерно спускал в течение последних трёх лет.
Ветер гонит тонкие стеклянные облака на север. День на исходе. Он продрог и нуждается в тепле. Суконное пальто на меху изрядно сносилось. От прошлого щёгольства ничего не осталось, разве только усы «гусарские» и кучерявый чуб, да и тот изрядно поредел. Пару стаканов горячительного вот что ему сейчас нужно. Прохор сунул руку в карман, нащупал горстку монет. Хватит. Толкнул дверь в трактир.
В душном помещении, наполненном запахом пота, перегара и чеснока, кутёж шёл полным ходом. Чистотой трактир никогда не отличался, здесь всегда было шумно, и частенько перебравшие посетители устраивали потасовки. Он расстегнул пальто и потёр грудь.
Сытая наглая морда хозяина трактира лоснилась от жира. Казалось, ещё немного и жир полезет из всех дыр его необъятного тела.
Чего изволите? презрительно-насмешливый тон толстяка вызвал в душе ярость, захотелось двинуть наглецу кулаком по лоснящейся морде. А ведь как ещё недавно расшаркивался перед ним. Знает, шельма. Знает. Вот и позволяет себе.
Налей сам знаешь чего, сказал и отвернулся. Сдержал порыв.
Прихватив кружку, Прохор постарался занять место поближе к раскаленной до красна печи. Рядом, за столиком два здоровенных лба в диких меховых дохах, которые здесь, на юге, носили только переселенцы с Урала, с нездоровым любопытством задирали найденной на развале кукле подол. Они похотливо лапали огромными ручищами её пухлое тряпичное тело и, нехорошо смеясь, сплёвывали прямо на пол. Розовое платьице с рюшами, совсем как у Параши, было изрядно заляпано грязными ручищами.
Обычно он старался не связываться с такими. Но сейчас быстро подошёл к их столику и злобно прорычал:
Она моя!
Шалея от собственной неслыханной дерзости, схватил со стола куклу и сунул за пазуху. Твёрдый, словно каменный, кулак слегка ткнул его в глаз. Будто треснула огромная ледяная глыба, гулко и устрашающе. Переворачивая столы с разложенным на них барахлом, Прохор отлетел на добрый десяток ярдов.
Очнулся он на земле, рядом лежала кукла и смятая алюминиевая кружка. Прохор сел, потрогал заплывший глаз и с горестным вздохом приложил кружку к сине-красному фонарю. Вспомнил, каким тощим и пугливым он был, когда начинал своё дело. И как бездарно всё это спустил.
«Временные трудности это часть ловко спланированной игры, в которой победитель выплачивает мзду за бездарно прожитые годы». Почему ему внезапно пришла такая мысль, он понял не сразу. Подхватив куклу, Прохор поднялся и побрёл домой. Так и не истраченная мелочь побрякивала в кармане. С мрачным видом он стал прикидывать в уме хватит ли ему того, что осталось для Для чего?
Он представил, как скажет об этом жене. Теперь, глядя в розовеющее небо, он с какой-то трогательной нежностью вспоминал её вздёрнутый носик и резко очерченные скулы. Так удивительно выражало её лицо негодование. А ещё раздобревшую за последний год фигуру, стоящую в дверях, и скалку, от которой так по-домашнему пахло тестом. От нежности на глаза навернулись слёзы. Сейчас он понимал, почему увидел в ней тогда эталон нежности и красоты. Потому что своим молодым чутьём знал именно эта женщина сможет примирить его с жизнью и смертью. Только любовь может утешить его. И спасти.
Когда он вошёл в дом, первое, что увидел склонившуюся над пяльцами голову. Она подняла лицо и в лучистых глазах, которые он любил больше всего на свете, увидел не испуг, нет. Она смотрела так, будто всё знала. И знала давно. Он достал из-за пазухи куклу.
Это подарок. Тебе.
Безысходность есть только временный предел и чрезвычайная дурь, которая со временем будет казаться пустой сама по себе. Без оглядки на причины и обстоятельства. Сухая ладонь пресвитера дважды прошлась по ворсистой бородке, затем по плешивому затылку.
Что же делать, Никодим Федосыч? Прасковья вздыхает. Заправляет выхваченную ветром прядь под чёрный, в красных розах, платок.
Временами жизнь кажется бессмысленной, но в этой бессмысленности и есть глубина, которая показывает ту беспредельную расточительность, с которой мы относимся к данности.
Последнюю фразу Прасковья не поняла. Сейчас она ждала ответа на вопрос или напутствия, а не рассуждений, пусть даже и мудрых.
Данность такая, что едва концы с концами сводим. А выход-то в чём? В чём спасение?
Выход? Выход всегда есть. А спасение? Пресвитер вынул из кармана маленькую книжку и вложил Прасковье в руку. В вере спасение. Езжайте вместе с переселенцами в Бендеры. От многих гонений вера наша умалилась и ослабла, а потому требует укрепления и расширения. Там обоснуетесь и дело наше продолжите среди местного населения.
В Бендеры? Как же? Там же румыны лютуют. Говорят, режут всех, кто по-русски говорит.
Да, сложные времена, но как-то живут люди. Ничего, язык подучите, и может обойдётся. Опять же не на пустое место поедете. Будет вам, где остановиться. Брат мой после захвата власти румынами перебрался в Ростов, дом и участок мне передал. Сам я не могу общину бросить, сама понимаешь. Пустует дом, боюсь, как бы румыны к рукам не прибрали, али каки другие лихие люди. Дом хороший и участок к нему большой, сад есть. Дом у самой реки. Лодка была, если не украли Рыбалка. В общем, проживёте, коли руки приложите. Ну, и конечно не за просто так я вам дом отдаю. Самое время там общину нашу завести. Езжайте, поможем вам перебраться, а вы организуете паству и станете веру молоканскую распространять.