Плыви! прокричал в ответ Мануэль. Я святой Анны дождусь!
Брат Люсьен только пожал плечами. Ветер подхватил его рясу, и Мануэль обнаружил, что доминиканец задумал спасти литургические золотые цепи, обвязав их вокруг пояса. Подойдя к лееру, брат Люсьен прыгнул вниз, к уносимому волнами обломку реи однако дотянуться до спасительного рангоутного дерева не сумел и камнем пошел ко дну.
Тем временем волны добрались до баковой надстройки. Еще немного, и пенные буруны оторвут ее от киля Большая часть команды, доверившись тому или иному обломку дерева, уже покинула разбитый корабль, но Мануэль не спешил. Мало-помалу он начал тревожиться, и тут среди выбравшихся на едва различимый во мраке берег появилась она, присноблаженная бабушка Господа. Ступив в белую пену морскую, она поманила Мануэля к себе, и тогда он разом все понял.
Ну конечно, ведь все мы есть Христос, вот я и дойду до берега, подобно Спасителю!
С этой мыслью Мануэль попробовал ногою поверхность воды. Вода показалась ему малость, скажем так, зыбковатой, но удержать его вес вроде бы вполне могла. Наверное, море сейчас все равно, что пол их ныне погибшей «часовни», добрая твердь Господня, сокрытая под тонким слоем воды. Рассудив так, Мануэль смело шагнул на гребень волны, поднявшийся до высоты полубака и сразу же ухнул вниз, в соленую морскую бездну.
Эй! пробулькал он, рванувшись к поверхности. Эй!
Нет, на сей раз святая Анна безмолвствовала. Со всех сторон его окружали лишь ледяные соленые воды. Задыхающемуся, барахтающемуся в волнах, Мануэлю вспомнилось, как еще в детстве, в Марокко, отец взял его с собою на берег, поглядеть на отплытие гребных галер, везущих паломников в Мекку. Ничто на свете не могло бы столь же разительно отличаться от побережья Ирландии, как тот безмятежный, насквозь пропеченный солнцем золотисто-коричневый пляж, где они с отцом вышли на мелководье, поплескаться в теплой воде, гоняясь за лимонами. Лимоны отец забрасывал чуть глубже, и они прыгали, приплясывали на волнах у самой поверхности, а Мануэль плыл, греб по-собачьи, со смехом, захлебываясь, догонял их и доставал.
Сейчас, фыркая, кашляя, отчаянно суча ногами в попытках еще хоть разок поднять голову над ледяной соленой похлебкой, он представлял себе те лимоны во всех, в мельчайших подробностях. Пляшущие в зеленоватой воде, бугристые, продолговатые, цвета солнца, поднявшегося над горизонтом поутру во всей красе легонько покачиваются под самой поверхностью, порой выставляя наружу золотистый бочок. Притворясь одним из этих лимонов, Мануэль лихорадочно вспоминал зачаточные навыки плавания по-собачьи, сослужившие ему добрую службу на мелководье у марокканского берега. Так, руками вниз нет, не выходит, не выходит
А между тем волны несли, гнали его к полоске суши кубарем, словно лимон. Наткнувшись на дно, Мануэль поднялся. Глубина оказалась всего-то по пояс, однако новая волна ударила в спину, швырнула вперед, и на сей раз нащупать дна ему не удалось. «Нечестно!» подумалось Мануэлю, но тут его локоть вонзился в песок, и он, извернувшись, снова встал на ноги. Теперь вода доставала лишь до колен. Присматривая за коварными волнами, набегавшими сзади, из мрака, он двинулся к берегу, к широкой полосе грубого, крупнозернистого песка, устланного ковром вынесенных на сушу водорослей.
На берегу, в отдалении, виднелись матросы, товарищи, пережившие крушение корабля, а еще а еще множество английских солдат, конных и пеших, разящих палашами, а то и просто прикладами аркебуз изнуренных людей, распростертых на грудах морской травы.
При виде этой картины Мануэль застонал.
Нет! Нет! закричал он.
Однако все это ему не чудилось.
О Господи, прошептал Мануэль и, обессилевший, опустился на песок.
Дальше, на берегу, солдаты истребляли его собратьев, раскалывая хрупкие, точно яичная скорлупа, черепа, орошая засохшие водоросли желтком мозга. Не в силах ничем помешать им, Мануэль забарабанил онемевшими до бесчувствия кулаками о прибрежный песок. Переполняемый ужасом, смотрел он во мрак черного воздуха, на поднимающихся на дыбы огромных, призрачных лошадей. Солдаты двигались вдоль берега, приближались к нему.
Стану-ка я невидимым, решил Мануэль. Уж в этом-то святая Анна мне не откажет.
Однако вспомнив, чем завершились попытки пройтись по воде аки посуху, он счел за лучшее пособить чуду нетвердым шагом выбраться на берег и закопаться в самую высокую кучу морской травы. Разумеется, незримым он стал и без этого, но под «одеялом» из водорослей было гораздо теплее. Размышляя обо всем этом, Мануэль неудержимо дрожал. Ни иззябшее тело, ни онемевшие руки не чувствовали неподвижной земли.
К тому времени, как он очнулся, солдат и след простыл. Товарищи по плаванию лежали вдоль берега, будто белые бревна, колоды, выброшенные на сушу прибоем; вокруг, чуя поживу, собирались волки да вороны. Закоченевшему, утратившему способность двигаться, Мануэлю потребовалось добрых полчаса, чтоб приподнять голову и оглядеться. Еще полчаса он выбирался из-под кучи водорослей, а после ему, хочешь не хочешь, снова пришлось прилечь.
Придя в сознание, он обнаружил рядом изрядных размеров бревно, давным-давно вынесенное морем на сушу, за многие годы отполированное песком до серебристого блеска. Воздух вновь сделался чист: чувствуя, как он с каждым вдохом наполняет грудь, с каждым выдохом струится наружу, Мануэль его больше не видел. В небе сияло солнце: настало утро, шторм унялся. Любое движение тела, доведенное до конца, казалось немалой победой целой жизнью, целой эпохой. Насквозь просоленная кожа словно бы сделалась полупрозрачной. Всю одежду, кроме обрывков штанов вокруг пояса, он потерял. Невероятным усилием воли Мануэль заставил руку поднять ладонь, коснулся мертвого дерева негнущимся указательным пальцем. Да, бревно палец чувствовал стало быть, он все еще жив
Рука бессильно упала на песок. Бревно там, где палец коснулся дерева, преобразилось: на серебристом боку его появилось ярко-зеленое пятнышко, а над пятнышком поднялся, потянулся к солнцу тонкий зеленый побег, растущий, крепнущий на глазах. Вот на нем распустились листочки, а затем, к величайшему изумлению Мануэля, набух, развернул лепестки цветочный бутон. Миг и над бревном закачалась прекрасная белая роза, влажно поблескивавшая в ясном утреннем свете.
Кое-как ухитрившись подняться, Мануэль закутался в водоросли, прошел в глубину берега целую четверть мили и тут-то набрел на людей. Встречных, точности ради, оказалось трое: двое мужчин и женщина. Более дикого вида Мануэль не мог бы даже вообразить. Мужчины, похоже, в жизни не стригли бород, а мощью рук не уступали Лэру. Женщина выглядела точной копией миниатюрного портрета святой Анны с его образка, но, стоило ей подойти поближе, одежда ее оказалась невероятно грязна, улыбка щербата, а кожа пятниста, будто собачье брюхо. Такого множества веснушек Мануэль никогда еще не видал и уставился на них на нее с тем же изумлением, с каким женщина и ее спутники таращились на него.
Мануэля охватил страх.
Пожалуйста, спрячьте меня от англичан, сказал он.
При слове «англичане» мужчины сдвинули брови, склонили головы на сторону, затараторили на непонятном, неведомом языке.
Помогите мне, попросил Мануэль. Речи вашей я не понимаю. Помогите.
Но сколько он ни пробовал объясниться по-испански, по-португальски, по-арабски, по-сицилийски, мужчины только хмурились, злились сильней и сильней, а когда Мануэль перешел на латынь, вовсе подались назад.
Верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого особенно невидимого
Чуточку истерически рассмеявшись, он схватился за образок и показал им крест. Встречные уставились на медальон в совершеннейшем недоумении.
Тор конлэх нэм ан диа, само собой сорвалось с Мануэлева языка.
Все четверо вздрогнули от неожиданности. Подхватив его с двух сторон, мужчины оживленно затараторили, замахали свободными руками, а женщина улыбнулась, и Мануэль понял, что она совсем еще молода. Тогда он повторил то же самое снова, и встречные вновь залопотали по-своему, обращаясь к нему.
Благодарю тебя, Лэр. Благодарю тебя, Анна. Анна, сказал он девушке и потянулся к ней.
Девушка, пискнув, отступила назад.
Тор конлэх нэм ан диа, повторил Мануэль в третий раз.
Мужчины подняли его, так как сам он идти больше не мог, и понесли через заросшую вереском пустошь. Мануэль, улыбнувшись, расцеловал обоих спасителей в щеки, чем изрядно их насмешил, и опять повторил волшебные слова и почувствовал, что его неудержимо клонит в сон.
Тор конлэх нэм ан диа, с улыбкой сказал он напоследок.
Девушка нежно смахнула со лба Мануэля пряди мокрых волос. Прикосновение оказалось до боли знакомым тем самым, дающим начало цветению в сердце, в душе.
смилуйтесь Господа ради
«Лаки Страйк»
Перевод Д. Старкова
Странные развлечения порождает порою война В июле 1945 года, на острове Тиниан, в северной части Тихого океана, капитан Фрэнк Дженьюэри увлекся возведением на вершине горы Лассо курганчиков из камешков-голышей по камешку на каждый взлетевший Б-29, по курганчику на каждое боевое задание. В самом большом из курганчиков насчитывалось четыреста голышей. Да, забава бессмысленная, но ведь и покер ничем не лучше. В покер ребята из 509-й, сидя в тени пальмы вокруг перевернутого ящика, потея в трусах да майках, отчаянно ругаясь, ставя на кон все жалованье и курево, сыграли не менее миллиона конов кон за коном, сдачу за сдачей, пока карты не изотрутся, не измочалятся так, что хоть зад ими подтирай. В конце концов капитану Дженьюэри все это до смерти надоело, и после того, как он пару раз поднялся на вершину горы, кое-кто из товарищей потянулся за ним, а когда к их компании примкнул командир экипажа, Джим Фитч, подобные вылазки обрели статус «официального» времяпрепровождения, наряду с запуском сигнальных ракет за ограду расположения группы, или охоты на джапов[8], исхитрившихся улизнуть от прежних облав. Насчет собственных мыслей об этакой эволюции капитан Дженьюэри не распространялся. Остальные сгрудились вокруг капитана Фитча, пустившего по кругу потертую, видавшую виды фляжку.
Эй, Дженьюэри! окликнул его Фитч. Давай к нам, глотни малость!
Неспешно подойдя к группе, Дженьюэри принял у него фляжку. Фитч засмеялся, кивнув на камешки в его руке.
Накрытие цели отрабатываешь, Профессор?
Угу, мрачно подтвердил Дженьюэри.
«Профессором» у Фитча становился любой, читающий что-либо кроме комиксов на последних страницах газет. Поднеся горлышко фляжки к губам, Дженьюэри от души глотнул рому. Здесь, вдали от зоркого взгляда психиатра авиагруппы, он мог пить как угодно, на любой манер. Еще глоток, и Дженьюэри передал фляжку лейтенанту Мэтьюзу, штурману.
Потому он и лучший, что на практику времени не жалеет, сострил Мэтьюз.
Фитч снова захохотал.
Лучший он потому, что я велю лучшим быть, верно, Профессор?
Дженьюэри сдвинул брови. Фитч был нескладным, грузным юнцом, толстомордым, с поросячьими глазками и, по мнению Дженьюэри, изрядным подонком. Всем остальным в экипаже, как и Фитчу, исполнилось лет этак по двадцать пять, и грубоватые начальственные манеры капитана им импонировали, а вот тридцатисемилетнего Дженьюэри от них с души воротило. Ничего не ответив, он отошел и вновь занялся курганчиком. Отсюда, с вершины горы Лассо, открывался вид на весь остров, от гавани возле Уолл-Стрит до Северного поля в Гарлеме[9]. С четырех параллельных взлетных полос Северного поля с ревом взлетали, держа курс на Японию, сотни Б-29. Последняя четверка, отправленная на задание, пересекла остров поперек, и Дженьюэри уронил в кучу еще четыре камешка, метя во впадины среди остальных. Один из них, угодив точно в цель, лег так, что лучше не придумаешь.
Вон они! сказал Мэтьюз. Вон, на рулежке!
Дженьюэри отыскал взглядом первый из самолетов 509-й. Сегодня, первого августа, на поле творилось нечто поинтереснее обычного парада «летающих крепостей». Как выяснилось, генерал Лемей был готов отстранить 509-ю от особого задания, а их командующий, полковник Тиббетс, отправился скандалить с Лемеем лично, и генерал согласился оставить задание им, но при одном условии: первым делом один из людей генерала совершит с 509-й пробный вылет и убедится в их пригодности к боям над Японией. Что ж, человек генерала прибыл, и теперь он там, внизу, на борту супербомбера, с Тиббетсом во главе всей «первой сборной»
Дженьюэри вернулся к товарищам, чтоб поглядеть на взлет с ними вместе.
Кстати, а почему у их «крепости» своего имени нет? удивлялся Хэддок.
Не станет Льюис давать ей имя: машина-то не его, и он это прекрасно знает, пояснил Фитч.
Все прочие захохотали. Любимчики Тиббетса, Льюис и его экипаж популярностью среди сослуживцев, ясное дело, не пользовались.
Как он, по-вашему, генеральского уполномоченного прокатит? спросил Мэтьюз.
Остальные снова захохотали.
Что угодно ставлю: движки на взлете загасит, откликнулся Фитч, указав на разбитые Б-29, красовавшиеся в конце каждой из четырех полос. Все это были машины, павшие жертвой отказа двигателей на взлете. Непременно захочет показать, что в случае отказа не упадет.
Так он и не упадет! заметил Мэтьюз.
Будем надеяться, вполголоса проворчал Дженьюэри.
Поторопились они с этими райтовскими движками, без тени веселья сказал Хэддок. Сыроваты еще. Раз за разом их режет на отрыве от полосы, нагрузки не держат.
Ну, это старому быку все равно, заверил его Мэтьюз.
Тут все разом, даже Фитч, завели разговор о летных талантах Тиббетса. Полковника каждый полагал лучшим из лучших, а вот Дженьюэри, наоборот, не любил Тиббетса даже сильнее, чем Фитча. Началось это сразу же, едва он получил назначение в 509-ю. Ему пообещали «работу» в важнейшей авиагруппе кампании, а после предоставили отпуск. И вот тут-то, в Виксберге, парочка летунов, только что вернувшихся из Англии, принялась накачивать его виски, а поскольку Дженьюэри более полугода прослужил на базе под Лондоном, разговор их затянулся надолго и все трое порядком поднабрались. Оба случайных знакомца назойливо интересовались, что ожидает Дженьюэри впереди, но капитан о том не распространялся, а раз за разом переводил разговор на «Блиц»[10]. К примеру, знавал он одну медсестру-англичанку, чей дом был разрушен бомбой, погубившей всех ее родных и соседей но эти двое все никак не унимались. В конце концов он, не вдаваясь в подробности, ответил, что отправляется выполнять особое задание, и тут оба сунули ему под нос именные бляхи, представились сотрудниками разведывательного управления СВ и сказали: еще одно подобное нарушение режима секретности, и капитану Дженьюэри Аляска за счастье покажется. Подстава грязнее некуда. Вернувшись в Вендовер, Дженьюэри Тиббетсу так прямо в лицо и сказал, а Тиббетс, побагровев, тоже начал грозить ему всеми мыслимыми карами. За это Дженьюэри откровенно его презирал и от боевых операций в итоге оказался практически отстранен, так как Тиббетс действительно во всем и всегда отдавал предпочтение тем, кто ходил у него в любимчиках. Пожалуй, против безделья Дженьюэри не очень-то возражал, вот только за год учений бомбы укладывал в цель лучше, точней, чем когда-либо: пусть старый бык видит, что рано списал Дженьюэри со счета. Стоило им глянуть друг другу в глаза, все сразу же становилось ясно, но Тиббетс уперся и задания, с какой бы точностью Дженьюэри ни отбомбился, не давал. Поразмыслишь о подобных материях, поневоле начнешь муравьев камешками бомбить