Положили, что процесс будет идти две недели. И каждый день проверяли его ход. Шаропилот раздувался, постепенно заполняя собой все подсценное пространство и это вселяло в нас уверенность в завтрашнем дне и вообще светлом будущем до прихода борта из Амдермы.
А тут отчетно-выборное партсобрание. А в армии кто не в партии? Только комсомольцы.
У нас брага, считай, готова, а у них на этот день партсобрание отчетно-выборное. Вот непруха!
Ладно, в ту ночь мы заигрались и спать легли поздно, часа в два, наверно. Только заснули, как рванет! В Норвегии, наверно, все окна повылетали от этого грохота. И северное сияние пошло сполохами цветов побежалости.
Первая мысль война. И не только у нас эта мысль. Весь гарнизон через две минуты в Доме офицеров собрался. А там амбре стоит! Ну, ты понимаешь Гвозди мы не учли, а они, заразы, вбиты были по-советски: сверху нормально, а снизу не загнуты, торчат. Ну, мой шаропилот на один из них и напоролся, как на вражескую мину. В канистре, из-за взрыва и взрывного вакуума ни капли.
Замполит в истерику:
в канун отчетно-выборного! Это политическая провокация! Под трибунал пойдете!
А Володька как раз портрет его жены никак не кончал. Ну, думаем, штрафбат, дослуживать будем на великих стройках коммунизма.
Тут Сам, молчал-молчал, а потом:
Уткнись. Не видишь у пацанов и так горе.
Ничего нам не было. Показали мы миру и гарнизону «кузькину мать» и больше не экспериментировали. А ты говоришь «Арзамас-16». Наша это работа.
Начало 90-х«Хороши вечера на Оби»
Это было летом 67-го года. Двигаясь по маршруту Западно-Сибирской комплексной экспедиции Института географии АН СССР, я немного застрял в ожидании парохода на Александровское-Нижневартовск в Колпашеве, столице Нарымского края, куда в своё время ссылали пламенных революционеров: Н. Н. Баранского, Г. М. Кржижановского, супругов Лепешинских и других, ставших потом старыми большевиками, членами организации политкаторжан, по большей части кончивших при Сталине жизнь в звании врагов народа. Здесь, на севере Томской области, они жили достаточно комфортабельно и интеллигентно, хотя и подолгу некоторые находились в ссылке по четыре года.
Где-то совсем неподалеку от места, изображённого на фото, я сидел на брёвнах, наблюдая совершенно пустую реку. Конечно, тогда никаких таких скамеечек и выспренних знаков здесь не было: недалеко от моих брёвен располагался кооп-магазин, где мне делать было нечего: всё продавалось только местным жителям по кооп-карточкам. А внизу был причал-дебаркадер для швартовки пассажирских судов Обского речного пароходства.
На тех же брёвнах, шагах в десяти от меня располагалась странная группа из трёх человек: два парня несколько моложе меня, и девушка, довольно симпатичная. У них был один тощий рюкзак на троих, а одеты они были легкомысленно даже для колпашевского августа: обыкновенные ковбойки, какие-то ковбойские платочки на шее, драные и тёртые брючата, лишь отдалённо смахивающие на джинсы. Девушка пела, а один из парней подбренчивал ей на гитаре. Она пела популярный шлягер, но не в дурашливой манере Ирины Бржевской, а зло и даже трагически:
Мы разговорились.
Они оказались москвичами.
как вас сюда, в такую даль, занесло?
занесли.
Так я познакомился с несчастными московскими тунеядцами, высланными за 101-ый километр, сначала четверо суток поездом, не в купейном или плацкартном вагоне, а тюремном, под конвоем. Потом в Томске, отсидев в местном КПЗ более недели, отправлены сюда в трюме того же парохода, которым прибыл сюда и я: без паспортов (отняли ещё в Москве), без денег, без вещей без каких-либо шансов выжить даже до зимы. Естественно, на работу их никто не принимает, хотя нужда в рабочих руках здесь всегда сильная, а они к тому же имеют среднее образование высшее по сравнению с местной молодёжью.
У меня была для них буханка черного, банка «завтрака туриста» (пародия на дефицитную тушёнку), а ещё мы распили бутылку какой-то вермути томского разлива.
Ночевал я на дебаркадере, без них. Утром привычная очередь в кассу. В этой очереди и узнал, что вечером местные мужики подрались с московскими тунеядцами, того, с гитарой, зверски и тупо убили, а его труп сбросили в Обь под брёвна.
Ещё раз я встретил в тот сезон тунеядцев в Салехарде. Август уже кончался и с востока, от Гыды наползала фиолетово-чёрная туча, полная снега и мороза. Стайка тунеядцев, одетая как и те, в Колпашеве, в драные ковбойки и брючата, кто в кедах, кто в сандалиях, кто в туфлях, с ужасом и тоской смотрела на эту тучу и на предстоящую им дорогу из искривлённых рельсов и горбатящихся шпал: кто-то им сказал, что на мёртвой дороге Салехард-Игарка сохранились бараки для зэков, где они могут попытаться выжить.
Этим я уже ничем не мог помочь: сезон кончался ни денег, ни харчей, ни даже излишков одежды.
Они оставались здесь навсегда. А я возвращался в беззаботную Москву и её последнюю оттепель: через год советские танки ворвутся в Прагу.
Соловки
Ласковое послеполуденное бабьелетнее солнышко, теплынь и благодать, мы только что вернулись из разных мест: я из Закарпатья, из Свалявы, рядом с которой проходила восхитительная и романтичная летняя школа «Математика в географии», а по железной дороге всё шли и шли эшелоны с танками в Чехословакию. Идёт 1968 год. Мы сидим в кафе «Ивушка» на Калининском проспекте, попиваем коньячок с кофейком и шампанское. Это мой день рождения, 24 года, можно сказать, жизнь уже прожита, а ничего не сделано.
а давай рванём на Соловки, предлагает неожиданно Александр Николаевич
давай, сейчас допьём, по домам, чтобы предупредить и захватить телогрейки и вечером встречаемся на Ярославском
почему на Ярославском? Мне кажется, лучше с Ленинградского
не, через Архангельск надёжнее.
С географом лучше не спорить, и уже после 10 вечера мы на Ярославском вокзале. Идет мокрый холодный дождь, мы пьём какую-то бормотуху в чьём-о подъезде, пишем на вокзале корявые и нежные письма любимым с недавних пор девушкам, я в Иркутск и Львов, Александр Николаевич, кажется, самому себе.
Поезд на Архангельск отчаливает около полуночи. Мы суем проводнику последнего (ближайшего к нам) вагона трояк до Ярославля и заваливаемся в полупустой общий вагон: сезон отпусков уже закончился.
Конечно, Ярославль мы проспали, как, впрочем, и наш проводник, трансформировавший трояк в пузырь по 2.87 + плавленый сырок «Новый» по 12 копеек + коробок спичек. Мы открыли заднюю дверь вагона, что-то пели, что-то пили, провожая убегающие из-под нас рельсы и шпалы.
В Архангельске, уже в ночи, попытались устроиться в гостиницу:
командировочные!
мы просто так приехали
Она нажала, по-видимому, на какую-то секретно-аварийную кнопку, возник мент и сгрёб нас к себе в околоток. Поверить, что кто-то может приехать в Архангельск с туристическими целями, тогда никто не мог, в том числе и мент. Убедившись по вертушке, что мы не беглые и не шпионы, он выгнал нас из своего обезьянника. Остатки ночи мы провели на морвокзале, на жёстких, как советский строй, скамьях, утром взяли трюмные билеты на «Мудьюг», отплывающий вечером на Соловки, до ближайшей пристани, естественно, и отправились осматривать город.
В шашлычной «Кавказ» нам подали «шашлык по-кавказски: три маленьких кусочка вареной говядины на рисовой каше. В ближайшем магазине мы заправились местной настойкой (3 бутылки) и ливерной колбасой последней цены нам же надо как-то плыть.
На набережной в самом центре города никого, метёт пурга с колючим снегом, засыпая унылый галечный пляж, по Северной Двине дуром пёрла к морю, на север, снежно-ледяная шуга, мы разделись, совсем, догола никогда не думал, что умею скакать по воде плоским галечным камнем, но выглядело это именно так обжигающая холодрыга! Назад мы вернулись тем же манером, практически над водой, лишь изредка её касаясь. От одежды нас отнесло порядочно и ходить нагишом по холодной гальке ещё то удовольствие. Стуча зубами, мы залезли под лодку, выпили там этой поганой зубровки, закусили ливерной и, одевшись и согревшись, как порядочные, выбрались на тротуар.
Познакомились у недостроенной стелы с её автором, посоветовали ему чуть развернуть сооружение, чтобы придать ей асимметричной динамики, у телебашни уговорили рабочих мужиков поднять нас на их люльке на самый верх, чтобы обозреть панораму города с какой-то научной целью.
Вечером мы по трапу сошли на «Мудьюг».
Трюмная компания оказалась шумной и веселой: матерные частушки, топтания парами (танцы), на длинном общем столе дивная треска горячего копчения, необычайно свежая и вкусная, выпивка, разумеется. В романтическом азарте я сочинял стихи, от которых помню только рефрен:
мы ветер, мы сильный ветер!
К утру народу сильно поубавилось и поутихло и вообще мы оказались в море: очень синие небеса, очень синяя вода и золотые берёзовые берега, красота необыкновенная. Я, конечно, понимаю, что берёза здесь явление вторичное, что когда-то это всё было темно-хвойно, но ведь красиво же до восторга!
Каютным классом на Соловки плыл какой-то интеллигентный грузин и две московские барышни, ещё более интеллигентные, лет по сорок каждая, не меньше. Мы и составили небольшую тургруппу. В монастыре нас экскурсионно обслужили, очень вежливо, внятно и со множеством подробностей, не забыв и современную историю: СЛОН (Соловецкий Лагерь Особого Назначения) для батюшек и монахов, школу юнг, крутивших из ценнейших церковных книг (а что ещё могли взять с собой в этот смертный путь попы и монахи?) козьи ножки и растапливая этими же книгами и иконами буржуйки, дача адмирала Голикова, тогдашнего министра военно-морского флота.
Более всего мне запомнился обед в монастырской трапезной: столпы ликующего света из огромных оконных проёмов, горячая, с пылу-с жару гречневая каша и огромный солёный огурец: не едал в своей жизни ничего более вкусного и божественно-возвышенного.
Однако как-то надо было отсюда убираться: «Мудьюг» уже давно ушёл, толпа жаждущих на материк, человек 20, безнадёжно всматривалась в небо, ожидая вертолётный борт, ветер и шторм на море крепчали. Неожиданно возник пограничный катер, все, и мы в том числе, конечно, ломанулись на него. Никто ничего за проезд не платил, но палубный матрос настойчиво хотел срубить с нас, как не местных, по полтинничку не удалось.
Мы пришли в Кемь: река забита сплавным лесом, тысячи кубометров. Скоро всё это вмёрзнет в лёд и по весне будет вынесено в море.
Вдоль берега тощий ряд некрасивых домов, сразу за ними ещё более некрасивые серые каменные глыбы.
На ужин перед нами был выбор: сто граммов копчёного сыра за 14 копеек либо 200 граммов солёной кильки по 70 копеек за кило. Я настоял на рыбе. Вечером подвалил поезд Мурманск-Ленинград, битком набитый матросиками. Проводница за трояк пустила нас на третьи полки и под матросский ржач и мат мы уснули до самого Финляндского вокзала. Слегка крутанулись по Питеру, на Московском вокзале за последний трояк устроились до Москвы, утром у каждого из нас было по пятачку на метро. Стояло хмурое 25 сентября, день рождения Александра Николаевича.
Февраль 2022Дорога куда?
журнал «Смена», 1988, 10
О выборах штаба ЦК комсомола на БАМе, прошедших осенью прошлого года, «Смена» уже писала. Кульминацией тех событий на БАМе стало обсуждение «Долговременной государственной программы комплексного развития производительных сил Дальневосточного экономического района, Бурятской АССР и Читинской области на период до 2000 года», разработанной Госпланом СССР в 1987 году. В нее, по признанию одного из авторов, с помощью ножниц и клея была вмонтирована старая, не принятая ранее правительственными и партийными органами программа развития зоны БАМа. Новый документ был подвергнут достаточно ожесточенной критике как экспертами и научными консультантами, так и представителями трудовых коллективов и населения зоны БАМа. Отмечу лишь основные слабости «Программы».
Вся ее социально-культурная часть низведена до перечисления (по министерствам, административно-территориальным участкам и пятилеткам) объемов строительства жилья, детских, школьных и лечебных учреждений. Ни одного клуба, музея, дворца спорта, парка, кинотеатра, культурного центра, библиотеки, стадиона, бассейна, санатория, курорта, института, техникума, ресторана, гостиницы, кемпинга и тому подобного «Программой» не предусматривается, хотя производственные объекты расписаны с удручающей скрупулезностью, вплоть до селекционной станции с двадцатью сотрудниками.
Строительная программа ориентирована исключительно на железобетонное домостроение самое неподходящее для местных условий, к тому же с использованием явно устаревших либо не соответствующих здешним условиям серий домов.
«Программа» не дает никаких представлений о том, что видится здесь в идеале, будут ли к 2000 году реализованы те или иные идеи или модели, теоретические построения, либо 2000 год всего лишь некоторый временной рубеж в этой реализации, либо вообще никаких теорий, идей и целей просто нет
Весьма спорна и сомнительна ориентация на самообеспечение сельскохозяйственной продукцией. Сама по себе перспектива создания животноводческих комплексов в зоне БАМа вызывает серьезные опасения: по своему воздействию на окружающую среду один свинооткормочный комплекс может быть приравнен к городу с населением в 100 тысяч жителей. (Самый большой город на БАМе Нерюнгри насчитывает, включая поселки, всего 81 тысячу.) При этом себестоимость килограмма мяса даже на юге Амурской области достигает 18 рублей. При отсутствии какой-либо местной кормовой базы, квалифицированных кадров и материально-технической основы какова будет себестоимость мяса в Тынде?
Так как «Программой» не предусматривается создание каких бы то ни было техникумов, институтов, ПТУ, то она, естественно, воспринимается как документ, рассчитанный на одно поколение жителей: дети нынешнего поколения должны будут уезжать отсюда, чтобы получить образование, специальность и работу. Да это уже и происходит. Демографическая ситуация на БАМе (высокая рождаемость, многодетность) в «Программе» не рассматривается, и все расчеты строятся на среднесоюзных показателях. Между прочим (хотя это совсем не между прочим, а, пожалуй, самое важное), социально-культурная неустроенность одна из причин высокой, катастрофически высокой детской смертности на БАМе. Местные кладбища «заселены» вовсе не стариками, которых здесь еще очень мало, а детьми и пьяницами.
И все это лишь отдельные штрихи, даже не абрис критики «Программы». К чести Госплана, следует признать, что данный документ имеет открытый характер и в принципе предназначен для широкого обсуждения в трудовых коллективах. Жаль только, что такую принципиальную возможность (крайне редкую в практике Госплана) сами же работники этого ведомства пытались свести к привычному келейному рассмотрению среди «своих».
Лейтмотивом многих выступлений при обсуждении «Программы» звучал призыв к переходу от строительства в зоне БАМа к освоению этой зоны. Никто, правда, так и не мог дать удовлетворительного толкования, что же такое «освоение», хотя версий и гипотез было высказано достаточно. Многие вопросы поставлены, но остались без ответа. Многие проблемы вскрыты и подняты, но не решены. В их напряженном и мучительном ряду экологические проблемы, необычайно ярко, зримо, рельефно сопряженные с проблемами демократизации, духовности бытия, культуры и истории. Проблемы национальные, политические, нравственные