У
Рассказы и повести
Дмитрий Ардшин
© Дмитрий Ардшин, 2022
ISBN 978-5-0055-9809-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
У
1
Алексей Михайлович Грибоедов осторожно приоткрыл дверь. Из коридора в комнату хлынуло утробное урчание. Грибоедов торопливо захлопнул дверь и, отпрянув от нее, передернулся.
Так о чем это я? Грибоедов растерянно посмотрел на толстяка в черном: пиджак, рубашка, брюки, который кляксой расплылся в кресле, сцепив на пузе пальцы, усыпанные кольцами и перстнями.
Вы хотели мне о чем-то поведать, торжественно-тягучим голосом произнес толстяк, пристально разглядывая Грибоедова.
Тот был небритый, помятый, с впалыми щеками и длинными, взъерошенными волосами. На нем были серые заношенные джинсы и майка темно- болотного цвета, растянутая до колен и напоминающая хламиду отшельника. Грибоедов все время кряхтел, словно ему не хватало воздуха, что-то мешало дышать. Выглядел он крайне расстроенным, подавленным. И потому толстяк, несмотря на то, что его клонило в сон, постарался на лице изобразить сочувствие. Единственное, что смущало толстяка это возраст Алексея Михайловича: он казался не очень молодым, но и пожилым назвать его можно было с большой натяжкой.
Вот именно хотел рассказать, Грибоедов, спрятав руки за спину, расхаживал по комнате. По всему видно, что вы человек опытный, заметил Грибоедов, глядя в пол, и наверняка привыкли ко всяким Грибоедов наморщил лоб и остановился, задумавшись, ко всяким нестандартным просьбам. И все же, Григорий Арнольдович, я прошу, даже настаиваю, чтобы вы меня выслушали. Иначе, вы меня не поймете, а еще чего хуже обидитесь.
Понимаю, понимаю, проникновенно прогудел толстяк, важно кивая головой и стараясь при этом не раззеваться. Я никуда не тороплюсь. Так что не смущайтесь. Валяйте, толстяк, надув щеки, заерзал, удобней устраиваясь в кресле.
2
Сколько себя помню, я хотел написать роман. Но мне всегда что-то мешало. Как только я садился за стол и начинал обдумывать будущую книгу, случалось нечто неприятное и ошеломительное.
В детстве из застольного оцепенения меня выводила оплеуха.
Ты опять за свое, мерзкий мальчишка! шипела мама. Хватит заниматься глупостями! Видимо, мама была уверена, что я занимаюсь чем-то неприличным, глядя на портрет остроносого Гоголя, который усмехался над моим столом.
Но я всего лишь хочу что-нибудь сочинить придумать, лепетал я, пытаясь увернуться от тяжелой маминой руки.
Уроки сделал? хмурила бровь она.
Конечно!
Тогда нечего больше придумывать. На улицу марш!
В институте навязчивая мечта о романе усилилась. Но стоило мне подступиться к нему, как я получал очередную оглушительную затрещину. Когда я обдумывал любовный роман, где красавица влюбляется в неудачника, от меня внезапно ушла девушка. А когда я замыслил мистический роман о ведьме, которая забыла, что она ведьма, тяжело заболела мама. В больничной палате было очень жарко, душно, неловко; солнце слепило, резало глаза лучами-скальпелями. Распластавшись на койке, мама хрипела, заклиная:
Не витай в облаках, как твой отец. Он думал, что станет дипломатом, в крайнем случае, известным писателем. А посмотри, кем он стал: учитель русского языка! Тебе это надо?
Конечно, нет! щурясь от солнца, ответил я.
На последнем курсе меня опять переклинило. Искушал фантастический роман об овощах-мутантах, которые вживаются в людей, изнутри прорастают в них. Но и эта овощная антиутопия вышла мне боком. Вызвал декан и, хмуро поглядывая сквозь толстые дымчатые окуляры-хамелеоны, тряся бородой-лопатой и моей зачетной ведомостью, заикаясь, пригрозил отчислением.
Вы-ы-ы пони понимаете, что происходит? пытал декан.
Еще бы
Я срочно забросил роман от греха подальше, испугавшись, что если буду упорствовать в своей ереси, потакать навязчивой мечте, судьба выкинет такой фортель, от которого мне уже не оправиться.
Обложным серым дождем шли годы. Ничего не меняя. Ни уму ни сердцу. Время от времени писчий зуд обострялся. Тогда я робко подступал к роману, надеясь, что на этот раз мне повезет, все будет по-другому, и вскоре горько сожалел, что сорвался. «Хватит себя мучить. Больше ни строчки не напишу», клялся я себе. Но проходили полгода, год, и я опять заглядывался на белый лист бумаги, опять чесалась правая рука и тянулась к ручке Я продолжал испытывать судьбу, понимая, что ни к чему хорошему это не приведет. Впрочем, что может понимать человек, который путает причину и следствие, как персонаж моего неоконченного философского романа? (Накрапав странички две, я угодил в больницу с тяжелейшим отравлением). Насколько далеко я ушел от древнего человека, который, глядя на звезды, думал, что они вращаются вокруг Земли? Скорее всего, я что-то очень важное не догоняю. Иначе, зачем каждый раз наступаю на одни и те же грабли? Зачем бьюсь головой о бетонную стену?
И вот роман из обычной навязчивой идеи превратился в нечто недостижимое, инфернальное, о чем даже страшно подумать. Он превратился в Роман-призрак, который поджидал меня в ночном кошмаре, чтобы терзать черными буквами-насекомыми.
3
Вначале мая этого года время споткнулось и застряло на одном дне. День тянулся и тянулся. Бесконечно. Монотонно. Кто-то невидимый и беспощадный брал сверло, делал из моей головы решето, зажимал ее в тиски и сдавливал, сдавливал, отчего мозг сочился через просверленные дырки. Я перепробовал все: водку, снотворное, и даже снотворное с водкой но мигрень не отступала.
Врач, больше похожий на мрачного судью, долго и нудно расспрашивал меня, а потом выписал направление в диагностический центр. Словно приговорил Но я туда так и не доехал и никакие анализы не сдал. А вдруг, действительно, у меня опухоль и не где-нибудь, а в мозге? И что тогда? Что меня ждет? Я остекленел от страха. Все чаще задумывался о том, о чем думать не стоит.
Но чем дольше я думал о финале, тем бессмысленней он выглядел, оборачиваясь то ли Хармсом, то ли Ионеско. А может Джойсом. Я ведь очень давно перестал чувствовать себя по-настоящему живым, навсегда застряв в захолустном, оцепенелом городке, где бесконечно и монохромно тянется один и тот же день. А потому опухоль, если она во мне и зреет, это масло масляное, тавтология Танатоса.
Боль отступила. Осталась только свинцовая тяжесть. Отчего голову трудно было удержать прямо: она все время норовила запрокинуться за спину, или упасть на грудь.
Грибоедов хватит дрыхнуть! Где договор на поставку комплектующих? орал мне в ухо начальник отдела.
А вскоре погиб один мой давний знакомый. Ехал по трассе, не справился с управлением, кувыркнулся в овраг, умер, не приходя в сознание. Говорили, что прихватило сердце, и что он был пьян. Еще говорили, что совсем не он был за рулем, а какая-то студентка-первокурсница. Одно не вызывало сомнения: я выступил поручителем, когда Дмитрий Сергеевич ухватил кредит, чтобы открыть производство по разливу минеральной воды. Я долго не соглашался, но Сергеич уверил, что дело плевое, то есть сто процентное, а поручительство это так, ради проформы, на случай форс-мажора, а какой может быть форс-мажор, если скважина не далеко от города, все справки и разрешения получены, налаживай линию и качай «А когда ты будешь брать кредит, я за тебя поручусь. Гаденыш! это он не мне, а тому типу, что зазевался на дороге. Накупили машин, а ездить, так и не научились!»
Меня почему-то покоробило, как сослуживцы отнеслись к смерти этого человека После обеда в четверг позвонил крупный заказчик, переговоры с которым до недавнего времени вел Дмитрий Сергеич. Телефонную трубку схватила одна пожилая сотрудница и на вопрос клиента, где Дмитрий Сергеич, женщина, машинально чиркая карандашиком на клочке бумаги, сказала: «Он умер. Теперь я за него» Вместо фразы: «Он умер» эта женщина с лицом, обтянутым желтым пергаментом, с тем же равнодушием могла сказать: «Он вышел ненадолго», или: «Он уехал в командировку», или: «Он уволился». Я подумал, что так же и обо мне совсем скоро скажут, чиркая огрызком карандаша: он вышел, причем весь.
Моя жена, узнав о том, что на мне повис внушительный долг перед банком, закричала:
Я давно подозревала, что ты полный лопух! Тебя развели как последнего придурка! она заплакала, повалившись на диван.
Я пытался ее успокоить, но близко не подходил:
Никто не виноват, что так получилось Все образуется.
Образуется?! воскликнула она и швырнула в меня босоножкой на платформе; я увернулся, танкетка угодила в дверь. Ничего уже не образуется! Не хочу тебя больше видеть! Убирайся!
Выйдя из подъезда, я остановился у мусорного контейнера. В нем копошились два дворовых кота черный и рыжий. Оба были тощие, злые, противно так мяукали. Заметив меня, они выпрыгнули из мусорки и метнулись в разные стороны. Я ничем не отличаюсь от этих котов, подумал я тогда. Они хотят одного: выжить, набить себе брюхо. Так же и я. Удержаться на плаву, быть таким как все. Жратва, деньги вот все что мне нужно. Отличаются только размеры помоек: у кого-то она чуть больше, у кого-то чуть меньше. И выхода нет.
Мне стало тоскливо и тошно. Я посмотрел на часы, было половина шестого вечера, и решительно направился в универсам через дорогу. В универсаме было душно, играла назойливая музыка. Я завернул в хозяйственный отдел.
Есть ли у Вас бельевая веревка? спросил я у продавщицы.
Блеклая светловолосая девушка, не отрываясь от калькулятора, кивнула.
Она крепкая? поинтересовался я, нависая над прилавком.
Девушка замерла на секунду, покосилась на меня и опять кивнула.
Больше спрашивать было не о чем. Надо было решаться. Но я медлил, переминался с ноги на ногу, скользя взглядом по отверткам, выключателям, розеткам, лампочкам
Мужчина, через пять минут я закрываюсь на учет, нетерпеливо произнесла продавщица.
Пожалуй, я лучше в другой раз загляну, сказал я, отрываясь от прилавка.
Вам видней, девушка пожала плечами, склонилась над кассой, в которой что-то щелкнуло, захрустело, и толчками полезла чековая лента, сворачиваясь в рулон.
«Неужели мне больше нечего желать? думал я, бредя к выходу. Неужели все кончено?» И вдруг, увидев в газетном киоске бульварное чтиво, я вспомнил о своей мечте. Мечте, которая не давала мне покоя долгие годы. Я схватил газету «Из первых рук», нашел рубрику «Сдаю», зажмурился и ткнул наугад пальцем.
4
Уверен, если бы я задался целью отыскать именно такую квартиру, никогда б не нашел Дом был старый, кирпичный, располагался в самом центре города. Я долго ходил по квартире, из комнаты в комнату, пытаясь понять: в чем подвох? Почему хозяйка почти за даром сдает свои хоромы? Из окна гостиной можно было увидеть алые плакаты цирка, а за шторками на кухне прятался куб Сбербанка.
Вам, Елизавета Дмитриевна, наверное, очень деньги нужны? осторожно предположил я, глядя на полную пожилую женщину: белесое морщинистое лицо, мешковатое платье-туника.
Что Вам еще показать? хозяйка нахмурилась и резко задернула шторку на окне.
Из конторы я уволился. А жене сказал, что уезжаю в командировку.
И надолго? тихо спросила она, скрестив руки на груди и наблюдая, как я торопливо набиваю дорожную холщовую сумку вещами.
Тебе-то что? не глядя на жену, бросил я.
Все-таки она, покраснев, запнулась и убежала на кухню.
Я ушел! крикнул с порога, и мне в ответ прозвенела то ли тарелка, то ли чашка, разбившись о стену.
И вот я брожу по своей новой берлоге, пытаясь привыкнуть к обстановке и сдружиться с тенями, запахами, звуками В коридоре, напротив друг друга, висят два зеркала. То, что поменьше овальное, очень старое. Узор на рамке этого зеркала представляет собой сплетение темно-коричневых цветов и веточек. Другое прямоугольное, большое разметалось на задней стенке шкафа, к зеркалу крепятся полочки, на которых лежат расчески, ручки, заколки, старые квитанции. Я стал всматриваться в эту зеркальную стену в глубине шкафа и увидел там бесконечное количество овальных зеркал; они подобно бусинам нанизывались друг на друга. Я попытался разглядеть самое последнее, крайнее отражение, или то отражение, которое обманчиво я посчитал за таковое. Это было то же самое, как смотреть в бездонную пропасть. У меня закружилась голова, я отступил от зеркала. По спине пробежал холодок, я вдруг понял, о чем будет мой роман.
Все просто Писатель пишет роман о писателе, который в свою очередь тоже пытается написать роман о писателе и так далее, до бесконечности. Дело оставалось за малым: найти стоящую историю, представить, что произошло с этим писателем. Но ничего интересного вспомнить я не мог, сочинить тем более.
Я сидел на кухне и растерянно смотрел на белый лист, расстилавшийся передо мной. Но на нем ничего не разглядеть. Событийная канва романа ускользала, тонула в белой мгле.
К тому же что-то все время мешало сосредоточиться, угнетало. Я чувствовал себя несчастным аллергиком, который не в силах понять, что именно в окружающей обстановке вызывает у него мучительный зуд и асфиксию. Или вспомним про мелкий камешек, застрявший в ботинке; в дневной спешке этот камешек даже не заметишь, а когда придешь домой и снимешь ботинок, то увидишь, что в кровь разодрал ступню Так что же меня так раздражало: клетчатая клеенка на столе, куб Сбербанка за окном, гудение холодильника, уличная сутолока, запах квашеной капусты?
Был этот шум не то, чтобы очень громким, но настолько назойливым и липким, что к нему поневоле начнешь прислушиваться. Своими особыми обертонами он больше смахивал на голос человека, чем на шум унитазного бачка, пропускавшего воду. Словно кто-то пьяный вдрызг закрылся в туалете и разговаривал сам с собою Такое странное впечатление, наверное, создается из-за своеобразной акустики в туалете. Там очень высокие потолки, ржавые трубы тянутся вверх, в сумрак и пропадают в черном провале, занавешенном паутиной.
Пытался не замечать бормотание У, так я окрестил забулдыгу-невидимку, застрявшего в туалете. Но это было уже невозможно. «У-у-у», подвывали за спиной. Голодный, рокочущий голос подкрадывался, наваливался на меня и душил. Не выдержав, я выскочил из квартиры, чтобы успокоиться.
5
Я шел в одно одичалое кафе, которое пряталось в тихом сквере между Драмтеатром и автобусной остановкой. По дороге я продолжал ломать голову над романом, пытаясь выудить из нее хоть какой-нибудь мало-мальски путный сюжет, хоть что-то придумать. Но все было тщетно К тому же гулкий голос Он крался за мной следом. Глухо рычал. Конечно, это шумела улица у меня за спиной. Но мне казалось, что это был именно У.
Когда я открывал тугую пластиковую дверь в кафе, этот голос оглушил, У бросился на меня и вот-вот растопчет. Я машинально оглянулся, втянув голову в плечи И в этот самый момент сталкиваюсь с Настей.
Ей было около 25. Она работала в этом кафе. Когда ее светло-серые глаза останавливались на мне, я чувствовал себя пралине, которое облили вишневым сиропом Считая деньги, она смешно морщила лоб и как ребенок, шевелила пухлыми губами; а потом, кивнув головой (как бы приободряя саму себя) отдавала сдачу, и тогда ее пальцы скользили по моей ладони. Обычно она была одета в светло-голубой халатик Но в тот вечер была не ее смена. Настя просто зашла навестить подругу и купить мороженое И тут я налетаю на нее
Стаканчик с мороженым падает под стол.
Вечно я куда-нибудь вляпаюсь! в сердцах говорит Настя, тщетно пытаясь салфеткой вытереть розовое пятнышко на черной полупрозрачной блузке.
Сегодня вы вляпались в меня я комкаю в руках салфетки, порываясь помочь Насте. Она отталкивает мою руку, исподлобья смотрит на меня, укоризненно качая головой, и вдруг улыбается.
В знак примирения я заказал мороженое. Больше всего ей нравилось шоколадное. Объевшись мороженым, мы решили покинуть отшельника «Роббинса» и переметнуться в другое кафе допустим, выпить вина.