Кстати, случилась со мной забавная история недавно. Приехали на дачу, где были спецназовцы ветераны, лет на десять, пятнадцать старше меня. Нас с другом пригласили в гости, познакомиться, обсудить дела и возможный совместный проект. С виду ребята простые, как могло показаться любому простому обывателю. Но уверяю вас, это не так. Вы никогда в большинстве ребят, при взгляде со стороны, не признаете воевавшего, если сами не испытали того же. Большинство из них не носят внушительного размера мышцы и уж точно не ходят с мачете как Рембо. Выдают таких людей глаза. Со временем учишься не показывать, скрывать эмоции. Тем не менее если знаешь, когда смотреть и куда заглянуть, увидишь.
Милейшие ребята, балагуры и весельчаки. Для меня это была привычная компания, двадцать лет службы в армии как никак. Не в учебных частях, не в самых обычных частях, где-нибудь на окраинах, в глуши, а в частях постоянной боевой готовности. Поэтому за годы службы жизнь сводит с большим количеством людей, постоянно.
С одним из ветеранов состоялся интересный диалог, который многое лично для меня прояснил и утвердил мои детские воспоминания.
Так откуда ты родом? закусывая водочку соленым огурцом, просипел, одетый в тельняшку, широкоплечий, коренастый, небольшого роста, синеглазый и с доброй, подкупающе белозубой улыбкой мой новый знакомый. Оскал, что называется, знатный.
Из Еревана. ответил я, закусывая тем же. Такие вопросы совершенно нормальны в среде ветеранов. Всегда найдется братишка, у которого или друг, или он сам побывал в Армении в командировке.
И каково же было мое удивление, когда эти добрые синие глаза, которые излучали дружеское тепло, вдруг превратились в льдышки и начали сверлить меня насквозь. При этом выражение лица и улыбка внешне не изменились. Такие мелочи с детства вижу. Но виду не подал. Интересно, что же с ним там стряслось такого, что могло так изменить его отношение. Его агрессивная реакция могла быть вызвана алкоголем, но это не причина, он не один среди нас вояка. Через минуту он продолжил.
Бывал я в Армении. И в Карабахе. на этот раз тон стал холоднее градусов на 40 по Цельсию, примерно, как в Анадыре в Январе. Видел ваших, натерпелся вдоволь.
Наших? Хм. Интересно. Кого наших? Какие года и где был? видал я таких ребят, классные все, но, если ты не в теме, лучше обойти разговор. Психика у них ни к черту. Как в принципе и у меня. Да у всех. Уходя на войну, чтобы защищать мир, ты отдаешь Родине все. Когда я говорю все, то именно это и имею ввиду. Душу, мысли, сны. Некоторые никогда не могут вернуться окончательно. Многие оставляют жизнь.
Гражданские не понимают этого, потому что не видят. Военные люди не кичатся своими подвигами в инстаграм или в фейсбук, от них не услышишь, что они пережили. А если похвалить их, настоящий офицер смутится и не найдется что ответить. Это просто моя работа. В лучшем случае. На самом деле, настоящий военный, особенно настоящий офицер, слово НАСТОЯЩИЙ, употребляю специально, не все офицеры, настоящие офицеры. Так вот, настоящий офицер, не мыслит себя критерием бывшего или действующего, не понимает, как можно не защищать свой народ и свою Родину и в любой момент готов умереть ради этого.
В общем, в нашем диалоге мы оба офицеры. К тому же я был еще как в теме, хоть он и не знал этого на тот момент. Поэтому спокойно продолжил.
Так до 91го был и базировался в Ереване? когда задаешь конкретные наводящие вопросы, становится ясно, что перед тобой не мальчишка стоит и напоминает, что он тут не один ветеран.
Эм, да, это был 90й год, потом нас отправили работать в Карабах. проговорил он уже более дружелюбно, но продолжал внимательно следить за мной, изучал.
Хм, значит ты базировался либо на площади, либо около цирка, либо в школе. как можно спокойнее перечислил я места дислокации. А после этого вас отправили на одну печально известную операцию. Так?
Тут он сам замялся, по ответу видно, что я многое знаю и глупо вести со мной игры, увиливать или вообще продолжать в том же тоне беседу. Как минимум по званию и должности я точно старше, а это кое-что да значит. Поэтому, переминаясь с ноги на ногу, он продолжил, но уже более миролюбиво.
Ну да. Это, там было очень хреново. Мы многих потеряли, а некоторые из нас остались инвалидами, в нас местные бросали заточенные электроды, прямо в глаза! Специально. и тут снова появилась та ожесточенность и враждебность. Стиснув зубы, процедил Мы ведь этого не заслужили.
Тогда я понял, что он просто так не успокоится. Алкоголь, воспоминания, прожитая жизнь, все в такие моменты накладывается друг на друга. Но у нас не просто мужское общество. У нас очень жесткое, с определенными правилами и традициями сообщество. Закрытый клуб, если угодно, где не каждому военному место. Слабакам тут не место. Поэтому принял этот тихий вызов и решил освежить ему немного память, пусть это и разбередит старые раны, но он это сам начал, а промолчать нельзя. Заодно взбодрит и отрезвит. Да и с чего это вдруг мне промолчать? Тоже не пальцем деланый. Ссора так ссора и не важно, чем закончится. Таков уж я.
Что ж, братишка, уже без былого миролюбия процедил я. Давай обсудим, коли так хочешь. Так где ты базировался?
В школе, в Ереване. от неожиданной моей перемены он немного опешил, я ведь тоже улыбался до этого. А какая разница, что это меняет?
Сейчас узнаешь. Ты же любишь правду матку рубить, вот сейчас и посмотрим из чего ты сделан. Сколько в тебе от офицера. Дислоцировался там, где две школы разделены таким железным забором, а школы от жилого дома отделены высоким толстым забором с каменной кладкой? спросил, перейдя на быстрый и резкий тон. Надоело мне танцевать эту кадриль, хотелось побыстрее разобраться с этим и перейти к делу, из-за которого я приехал сюда.
Эм. Ну да. пыл уже поубавился у него, да и удивлен он был от таких подробностей. Но кто же мог знать, что судьба сведет нас через тридцать лет снова.
Моя мать и матери других мальчишек приносили вам еду несколько месяцев, каждый день, не смотря на голод и войну. Я помню, как офицер пнул одну из кастрюль, запрещал вам есть. Я там был и таскал эти самые кастрюли. А ты там был, припоминаешь, о чем говорю? Может при самом случае и не был, но приготовленную нами пищу ты точно ел, если там был.
Да-да, было такое! с ошеломленным видом и глупой улыбкой, которая бывает у всех нас, когда неожиданно встречаешь старого знакомого, он смотрел уже совершенно другими, теми самыми теплыми, добрыми голубыми глазами.
Вот это неожиданность! Фима! окликнул он товарища. Ты прикинь, его мамка нам в Ереване еду таскала, кормила. Ты помнишь? Я же тебе рассказывал!
Конечно возникла буря эмоций от подобных воспоминаний, но я не собирался отпускать тему, которую он начал. Лет десять назад может и спустил бы на тормозах. Но не сегодня. Надо завершить, поставить точку, чтобы больше никогда не всплывал этот вопрос в таких интонациях.
Я был одним из тех мальчишек, которые каждый день перелезали через забор и передавали вам еду. Мы делили хлеб с вами. Хлеб, которого не хватало у нас. Война была, голод. Вы для нас были солдатами, защитниками. воцарилась полная тишина, а я продолжал спокойным голосом, стараясь не вкладывать эмоций свою речь.
Люди умирали от голода, не было отопления, электричество включали на один или два часа в сутки. Но мы все равно вас кормили. Ведь как иначе? Мой дед ушел на фронт в шестнадцать лет, обманув в военкомате, что ему восемнадцать. Два двоюродных деда погибли. Отец и дядьки служили в Советской Армии. Как по-другому мы могли относиться к вам, к солдатам? У всех, абсолютно у всех похожие истории.
Потихоньку собиралась толпа. Они пока не понимали к чему я веду, начало беседы было между нами двоими. Но слушали внимательно, с уважением. Мы все офицеры там были. Все нахлебались. Никого не пощадила судьба.
И когда вас собрали и повели в Карабах, что вы сделали, когда вам сказали, что вы должны выгнать сепаратистов? Выполнили приказ, не задумываясь как женщины, дети и старики могли вдруг оказаться сепаратистами?
Да. Мы же военные, выполняли приказ. неуверенно отозвался кто-то.
Вот тут вы мне можете не рассказывать про приказы и военных. Вы молодцы. Выполнили приказ. Спрос с вас какой может быть? Никакой. Но у тебя в глазах, когда ты мне предъявлял претензию за своих погибших и пострадавших друзей, нее было ни капли сочувствия или человечности. Ты веришь в то, что говоришь. Ты и твои боевые товарищи молча выполнили приказ, уничтожали людей, которые вас кормили и поили.
Но мы же не в Ереване это делали.
Да, но против советских граждан. Против своих вы действовали. Это был не Афганистан и не Сирия. Для нас всех вы были не чужие, родные нам люди. Какими и остались, несмотря на все.
Почувствовав, что меня начинает накрывать, решил сделать пару вдохов, успокоиться, а затем продолжил.
Потом вам всех перебазировали в Степанакерт, так?
Да. А вот там наших выхватывали из толпы, разрывали на куски, дети бросали в нас бутылки и заточенные электроды, моим друзьям глаза повышибало
А чего ты хотел? Грубо его прервал я. Чего ты хотел? Благодарности?
Да! Мы же их спасли!
От кого?
От сепаратистов.
От кого вы их спасли? От них самих? Или вы думали, что, убив или выгнав мужчин, защищающих свои семьи от обезумевшего от крови зверья, за которое вы тогда по сути заступились, женщины и дети обрадуются и останутся там ждать своих убийц? За что тебя они должны были благодарить? Повторяю, не осуждаю выполнение приказа. Куда бы вы все делись. Конечно выполнили приказ, который выполняли точно так же через несколько лет, но уже помогая армянской стороне оружием, размещением наших войск в Армении. Какие могут быть тут вопросы? Никаких. Но злиться на то, что вас за это вас не приняли с распростертыми объятиями, не поблагодарили, это верх цинизма. Так нельзя, нет в этом чести и правды.
Он молчал, опустив голову.
Вы пол часа назад мне горячо рассказывали про то, как вы любите армян, как у вас много друзей армян, что наши войска стоят в Армении и к ним относятся как к братьям. Вы знаете, что я армянин и повоевал с вами вместе против террористов на славу, не ставя разницы. Ведь как иначе? Присяга у нас одна на всех. И с каких это пор среди офицеров появились национальности? Так откуда такая избирательная память вдруг? Мы офицеры, мы давали присягу. Каждый из вас сам решает, на сколько он достоин своих погон. Давайте помнить об этом. Не проанализировав, никогда не начинайте подобных бесед. Мы офицеры и наше дело защищать.
Дальше пошли красивы тосты, анекдоты, признания в уважении друг друга, но осадок как говорится остался. Не думаю, что что-то изменилось для многих таких людей. Мы всего лишь люди. И это просто реальная жизнь, обычно скрытая от гражданских глаз. Со всеми своими резкими поворотами, неожиданными встречами, радостью и болью, страданиями и счастьем. Груз, который несет у себя в душе каждый ветеран. Так бывает. Именно так и бывает.
Глава III. Подлость
Весна в Ереване уже близилась к концу, днем было уже жарко, но вечера и ночи еще не такие душные, как летом. В ожидании летних каникул и приезда отца, который уехал по делам в Москву, дни тянулись особенно медленно. С дворовыми друзьями обсуждали при встрече наши детские планы. Кто-то собирался уехать к бабушке, кто-то к родне в деревню. Основная же масса, к коей относился и я, планировали походы по речке на плоту, посещение различных заводов на окраинах города и масса других мальчишеских идей, после которых в принципе не известно, как мы выжили в принципе. Это же самые желанные планы на интереснейшие приключения, которые с зависть слушали те, кто уедет во время летнего пекла из города.
В один из таких скучных, бесконечных вечеров, когда уроки были уже сделаны, а на улице уже стемнело, в дверь постучали. Раньше входные двери были деревянные, такие сейчас ставят внутри квартир, на входе в спальню или в туалет, например. В те времена стальные двери еще массово не продавались и не принято было их ставить. Прозвучит странно, но даже те деревянные двери, часто не запирали на замок. Никто не ждал подлости. Тем не менее где война, там появляются крысы в человеческом обличье. Война всегда показывает истинное обличье каждого человека. В тот вечер, будучи восьмилетним ребенком я усвоил этот урок.
Стук в дверь настойчиво повторился. Толи его нетерпеливость, не свойственная нашим соседям, толи предчувствие, к которому так редко прислушиваются люди, хотя стоило бы, заставило мою мать посмотреть в глазок. Она торопливо заперла дверь на замок и дрожащими руками застегнула цепочку, как будто это могло кого-нибудь удержать. Дверь казалась хлипенькой. Обернувшись, она велела шепотом мне спрятаться где-нибудь и уже громко спросила, кто там к нам стучится. Из-за двери послышался неразборчивый голос, слов я не расслышал. Но мать наотрез отказалась открывать дверь. И с той стороны снова забарабанили, уже сильнее, появились еще голоса, злые голоса.
Страшно в обычном понимании этого слова мне не было. Наверное, я был еще мал и на тот момент не очень-то и понимал, что происходит. Но я помнил, как сосед с белой горячкой ломился в квартиры в подъезде, пытаясь топором прорубить себе путь. Неизвестно чем бы это все закончилось, но мой отец, только вернувшийся с войны, просто открыл дверь, вышел, отобрал у того соседа топор и скрутил его. Это я помнил, это отпечаталось в моей памяти. Так же я помнил, что моя годовалая сестра лежит в люльке, а отец уезжая оставил меня за старшего. Так что, посмотрев в полные ужаса глаза матери, после некоторых раздумий, которые я называю моментом перешагивания черты, пошел на кухню, взял нож, вернулся к двери, уперся в нее руками. Сказал матери, чтоб она принесла ножики, швабру, которую мы упрем в дверь и помогла мне удержать дверь.
Взгляд у мамы прояснился, словно сбросив оцепенение ужаса, осознав, что она не одна и поняла, что пусть детский, дурацкий по сути, но есть хоть какой-то план действий, а это уже лучше, чем ничего и уж точно лучше, чем бездействие. Она побежала на кухню и быстро вернулась с двумя швабрами, которые мы немедля уперли в дверь. А также топором и парочкой ножей, которые мы поставили по обеим сторонам дверей.
Пока она собирала для нашей импровизированной баррикады все необходимое, я посмотрел в глазок и увидел нашего соседа. Это был парень лет двадцати пяти, которого под свое крыло взял мой отец, дал ему работу, спас его семью от голодной смерти. Гегам, так его звали. Худой как жердь, кучерявый, с торчащими ушами, острым крючковатым носом и глубоко посаженными, широко расставленными черными глазами, угрюмо глядящими из-под нависшего, низкого и покатого лба. Он стучал в дверь и скрипучим голосом, который видимо считал максимально дружественным, просил открыть ее. Рядом с ним и позади него были еще люди. Двоих из них я видел раньше несколько раз. Некоторые были с автоматами в руках, которые не особо пытались спрятать, полностью уверенные в своей неприкасаемости в творимом ими диком беспределе.
Тогда, в тот самый момент я запомнил, как возникает это чувство практически неконтролируемого гнева, который заполняет тебя и начинает переливаться через край. Эта ярость застилает взгляд, закрывает уши словно ватой, и ты не слышишь внешних звуков. Запомнил еще кое-что, ощущение как будто проворачиваешь ключ в замке и одновременно проходишь сквозь невидимую паутину, при этом тебя удерживает такой же невидимый якорь по обе стороны от этой невидимой двери. Впоследствии такое ощущение часто мне встречалось. Иногда оно было сильным, иногда слабым, но это всегда знак, что что-то меняется в тебе, безвозвратно. Отодвигается точка отсчета, красная линия. И от принятого решения зависит абсолютно все, как сейчас, так и в будущем. Впрочем, отпускает так же быстро и неожиданно, как и окутывает.