Собака здорова. Рассказы о моей жизни в Советском Союзе - Сандермоен Анна 2 стр.

Зато я с тех пор прекрасно знаю, какую боль испытывает предатель.

Тук-тук. Стук-стук, кто там? Чтобы структура, подобная КГБ, могла выжить, нужно было воспитать миллионы покорных граждан. Все мы должны были стать стукачами, доносчиками, которые стучатся в дверь КГБ. На протяжении трех поколений слово «стукач» было одним из главных в русском языке. Стукач такой же человек, как любой другой, с двумя ушами и двумя ногами, но что у него внутри это оставалось тайной. Как можно было превратить человека в стукача? По-разному: кто-то становился доносчиком по своей воле, в надежде получить за это какие-то блага, кого-то заставляли силой или угрозами. Так или иначе, все советское общество было охвачено стукачеством. Стук-стук.

Тут напрашивается вопрос: почему люди так боялись рассказывать другим о своем контакте с КГБ? Почему так боялись выдать, что КГБ пыталось заставить их что-то, о ком-то, о чем-то рассказать? Подумать только, как сложилась бы история, если бы на улицах и рабочих местах открыто заявляли: «Кстати, меня тут пытались завербовать в КГБ, но я не хочу иметь с ними ничего общего». Почему же люди так боялись говорить об этом вслух? Все очень просто: потому что если те, кто соглашался сотрудничать с КГБ, «всего лишь» оказывались выпачканными слизью, то те, кто отказывался, рисковали испортить себе всю последующую жизнь. Власть имущие управляли государством при помощи КГБ, так что КГБ знало о каждом из нас абсолютно все. И, конечно, при желании к любому человеку можно было отыскать подход. Студенты, скажем, в случае отказа от сотрудничества рисковали быть исключенными из университета. Рабочие и служащие могли поплатиться карьерой. Тем несговорчивым смельчакам, которые готовы были пожертвовать всей своей жизнью, лишь бы не терять чести, всегда можно было пригрозить расправой над их близкими. Мне повезло еще в детстве прочувствовать на собственной шкуре, какие мучения испытывает стукач. Это стало моей прививкой на всю оставшуюся жизнь.

Несколько раз за время существования Советского Союза чудовище становилось видимым, выходило из тени и даже получало пару тумаков. В 1956 году, спустя три года после смерти Сталина, на съезде партии впервые заговорили вслух о кровавых жертвах чудовища, о лагерях ГУЛАГа, о миллионах убитых. Вина за сорок лет террора и убийств была возложена тогда на одного человека Сталина. Очень удобно: он к тому времени все равно уже умер, а система оставалась непогрешимой. Из общественного пространства убрали памятники Сталину и его портреты. Многие осужденные вернулись из лагерей. Многие были реабилитированы, признаны невиновными часто посмертно.

Я росла в период оттепели, когда о преступлениях прошедших лет заговорили открыто. Мне, как и моим одноклассникам, было в то время двенадцать лет. Тот самый возраст, когда дети начинают задаваться глобальными вопросами. И снова мне повезло, я взрослела в то время, когда становилось очевидным, что ничто в этом мире не вечно, что все может измениться в любой момент. Сегодня ты проходишь мимо памятника Сталину, а завтра обнаруживаешь, что он исчез. Сегодня в классе висит картина, на которой рядом с Лениным изображен Сталин, а завтра рядом с Лениным красуется пустое пятно. Памятники и портреты убирали по ночам. Я видела это своими глазами: однажды рано утром у памятника Сталину на площади перед Балтийским вокзалом появился подъемный кран. Я ночевала у тети, маминой сестры, и, чтобы успеть утром в школу, встала ни свет ни заря. На улицах не было еще ни души. Я стояла на площади перед вокзалом, поджидая автобус, который отвез бы меня на другой конец города, и оказалась единственной невольной свидетельницей того, как кран подцепил памятник Сталину за шею и снял его с постамента.

Что было потом? Потом, конечно, нужно было что-то посулить растерянным и сбитым с толку советским гражданами, как-то уверить их в том, что через двадцать лет наступит коммунизм. Иначе ради чего они терпели весь этот голод и террор? Раньше коммунизм казался чем-то абстрактным, чем-то, что наступит где-нибудь и когда-нибудь в будущем, обещанием рая на земле. Теперь ему определили конкретный срок.

Коммунизм заменил собой религию, у него был даже собственный новый завет и собственные святые. Новым коммунистическим заветом стала книга Николая Островского «Как закалялась сталь», один абзац из которой все школьники должны были выучить наизусть:

«Самое дорогое у человека это жизнь. Она даётся ему один раз, и прожить её надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жёг позор за подленькое и мелочное прошлое, чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире борьбе за освобождение человечества».

Начинать менять мир нужно с малого, так что я решила начать с себя. И вот, много лет спустя, в 1970 году, я замужем за иностранцем и жду разрешения на выезд из СССР. Этого разрешения мне не видать, как своих ушей, если я не дам им за него что-то взамен. Услуга за услугу. Прошли годы, но чудовище по-прежнему было живее всех живых. Его существование, в отличие, скажем, от существования лох-несского чудовища, никто под сомнение не ставил. Да, это чудовище можно было уязвить, и за то недолгое время, пока оно было ослабленным и зализывало раны, я успела стать взрослой и сильной. Но вот оно снова принялось бить хвостом.

Мне не терпелось узнать, повезут ли они меня в главное здание КГБ, но мы поехали по Невскому проспекту, мимо Московского вокзала. У чудовища были тайные помещения по всему Ленинграду, так что в итоге меня привезли к совсем другому зданию. Табличка на нем гласила, что здесь располагается районный комитет КПСС. Ну конечно! Чудовище таится за партийным фасадом. Меня провели мимо дежурного, потом по длинному коридору, который кончался, как мне сначала показалось, тупиком но на самом деле в стене оказалась невидимая дверь. Через нее меня ввели в логово чудовища, самое обыкновенное служебное помещение.

 Присаживайтесь, пожалуйста,  сказал один из кагэбэшников и прибавил:  Если я не ошибаюсь, ваша мать тяжело больна?

Кошкин день

Моя мама однажды съела кошку, и я всю жизнь пыталась представить, как эту кошку убивали. Воображение мое особенно часто возвращается к одному образу: мертвая кошка лежит на колоде животом кверху, раскинув в стороны застывшие лапы. Над ней склоняется закутанная в платки женщина с топором.

Произошло это во время Великой Отечественной войны. C тех пор прошли десятки лет, мир видел много других несчастий и войн, но главной нашей личной трагедией навсегда осталась блокада Ленинграда. Два с половиной года город был окружен немецкими войсками, так что ни въехать, ни выехать из него было невозможно. В течение девятисот дней блокады смерть подстерегала ленинградцев на каждом шагу. Говорят, что два миллиона человек умерли тогда от голода. Точной цифры никто не знает. Мама выжила.

У мамы была близкая подруга, а у подруги брат. Все трое всю блокаду провели в Ленинграде. Стояла страшная зима 1942 года. Город был заморожен и практически выморен голодом. Ничего не работало, в домах не было воды и электричества, не ходил транспорт. Люди черпали воду из Невы, но далеко не у всех оставались силы донести ее до дома, так что многие просто падали по дороге и замерзали насмерть. Да и те, кому повезло добраться домой, вполне могли вечером уснуть и никогда больше не проснуться. Люди умирали и на работе. Поначалу их еще хоронили в гробах, но по мере того, как умерших становилось все больше, стали просто заворачивать в простыню или одеяло, а потом и вовсе хоронили в чем есть. Земля на кладбище, на которое свозили блокадных мертвецов, промерзла до того, что ее приходилось взрывать динамитом. Ямы разрывали и расширяли до двадцати пяти метров в длину, трех в ширину и двух с половиной в глубину. Получались общие могилы, в которые беспорядочно сваливали тела. Работник кладбища обходил могилы, спускался вниз и утрамбовывал безжизненные конечности, чтобы высвободить место для новых трупов. В конце концов горожане обессилели настолько, что не могли больше волочить своих мертвецов на кладбище, и бросали их прямо посреди улицы, в надежде, что кто-то другой дотащит их до общей могилы. И вот, 15 февраля а именно в январе и феврале 1942 года смертность достигла абсолютного пика брат маминой подруги поймал где-то кошку, и вместо того, чтобы сожрать ее в одиночку, пригласил свою сестру и ее лучшую подругу на пир. Одна пришла с каплей касторки, вторая с тремя высохшими луковыми пластинками, у третьего была кошка. Все трое выжили, их имена не пополнили список из 199 187 человек, умерших в Ленинграде в течение января и февраля 1942 года. Они пережили все девятьсот голодных дней, и всю последующую жизнь каждый год отмечали Кошкин день. Они были настоящие друзья.

15 февраля 1957 года мне было двенадцать лет. Звали меня тогда Софа Дриссен. Позже, когда я уже переехала в Копенгаген, я узнала, что по-датски «софа»  это диван. Диван Дриссен. Ну, а с учетом того, что фамилия Дриссен очень похожа на слово «дристать», сложно было удержаться от соблазна и не довести до конца цепочку ассоциаций. Задристанный Диван. Позвольте отрекомендоваться: Задристанный Диван. Очень приятно. Так вот, в Кошкин день в 1957 году, я, Задристанный Диван, стояла на кухне в нашей огромной квартире, где, кроме нас, жили еще семь семей, и смотрела, как мама готовит праздничный ужин.

Мы жили в коммунальной квартире явление это стало массовым после революции, когда большие квартиры уплотняли и разделяли на много комнат поменьше, чтобы поселить в них несколько семей. В нашей квартире было восемь комнат и двадцать восемь жильцов. Из части окон открывался вид на живописную улицу самого красивого (по нашему, по крайней мере, мнению) города в мире, остальные смотрели во двор. По размеру комнаты в квартире были очень разные, так что одним семьям достались большие, а другим поменьше. Распределение это было случайным, кому-то повезло, кому-то не очень, но, как бы там ни было, на одну семью полагалась только одна комната. Двери всех комнат выходили в длинный узкий коридор, который заканчивался туалетом: крохотным помещением, посреди которого, как трон, возвышался унитаз. Бачок висел под самым потолком, и с него спускалась длинная металлическая цепочка с ручкой. На вбитый в стену гвоздь была наколота нарезанная на квадратики газетная бумага жесткая, понятное дело, как газетной бумаге и полагается, так что ее приходилось тщательно мять и комкать в руках, чтобы размягчить. Туалетную бумагу в те времена в Советском Союзе не производили, да и впоследствии, когда она наконец появилась, достать ее было невозможно.

Посередине коридора на стене висел телефон номер, как сейчас помню, В33745, общий на всю квартиру. Как насчет ванной? Она вообще-то была, да вот толку от нее было не много: вода нагревалась колонкой, которую по старинке растапливали дровами. Раскочегаривалась она медленно, возиться с ней было неохота, так что мы предпочитали ходить в баню. Зато в ванной можно было стирать ну, или зайти туда с друзьями, чтобы поговорить с глазу на глаз, если возникнет такая необходимость.

Идем дальше: кухня. Одна кухня c восемью кухонными столами на восемь хозяек, которые плечом к плечу варили здесь бесконечные супы. Они обменивались рецептами, одалживали друг другу соль и комментировали ход событий в стенах нашей огромной квартиры. Еду готовили на двух с половиной газовых плитах: двух больших на четыре конфорки и одной маленькой на две. За каждой комнатой была закреплена одна определенная конфорка, которую ответственная за нее семья обязана была поддерживать в чистоте. Если же хозяйке требовалось одновременно готовить несколько блюд, она должна была сначала постучать к соседям и попросить у них разрешения занять на время их конфорки.

В тот день в 1957 году соседка, с которой мама дружила больше всех, одолжила ей духовку, чтобы испечь торт «Наполеон».

Семья, которая распоряжалась духовкой, насчитывала пять человек и занимала самую большую комнату в квартире целых 25 квадратных метров!  зато они даже мечтать не могли о том, чтобы получить большую жилплощадь, потому что на место в очереди тогда имели право только те семьи, в которых на человека приходилось меньше 4,5 квадратных метров.

Система, которая нами правила и распределяла блага, была ужасно мелочная, и постоянно придирчиво высчитывала по полметра, полчаса, полпытки. Можно было целую вечность прождать разрешения встать в очередь на расширение жилплощади, а когда это наконец удавалось, отсчет времени ожидания начинался заново. В итоге легко могло пройти лет двадцать с того момента, как ты встал на очередь, до того, как ты получал, наконец, то жилье, на которое имел право все эти годы.

В тот вечер в нашей комнате собрались по случаю праздника восемь человек выжившие и их близкие. Люди, которые спасли когда-то друг другу жизнь и уцелели в блокаду. Понятно, что у каждого из них были свои истории о войне, одна страшней другой. Взять, например, историю моего дедушки, маминого отца: он сошел с ума, когда получил месячную норму сахара и съел ее всю за один присест. Потом он понял, что наделал, и в исступлении и отчаянии кричал, пока не умер. В детстве я постоянно думала: интересно, он съел сахар, потому что уже сошел к тому моменту с ума от голода или он сошел с ума, когда обнаружил, что съел сахар? Или история моей тети, маминой сестры: она в блокаду была беременна, и роды у нее начались зимой 1942 года, в самый страшный мороз. Утопая в снегу, она доковыляла до роддома, где ее сразу положили на стол прямо в пальто, чтобы она не замерзла до смерти. Ребенок родился, попал из тепла в холод и умер. Тетя долго лежала на столе с ребенком в руках, пока наконец кто-то не пришел и не забрал тельце. Тогда она встала и в том же пальто, с которого свисали кровавые сосульки, отправилась обратно в воинскую часть, в которой служила. В части находились тогда несколько моряков их корабль вмерз в воду в Финском заливе и не мог сдвинуться с места. Каждый из них поделился с тетей ложкой супа, так что получилась целая тарелка. Детей у нее никогда больше не было, зато она стала для меня второй мамой. Я как сейчас вижу перед глазами ее красивые руки она всегда делала ими круговые движения, когда рассказывала о блокаде. О том времени, когда она умирала от голода, лежа в своей холодной и темной комнате (большая часть оконных стекол в городе была выбита взрывной волной от бомб). Она лежала и мечтала о хлебе, круглом ржаном хлебе. Гладила его, ласкала круглые бока несуществующей буханки. К счастью, маме как раз тогда удалось раздобыть дополнительный мясной паек весом 26,6 граммов и паек жира весом 8,3 грамма. Ну, паек громко сказано, конечно, это был крошечный кусочек печенки, с которым мама, едва переступая ногами от слабости, через весь город отправилась к сестре. Когда я думаю о блокаде, я всегда вспоминаю тетю. Как она гладит круговыми движениями воздух, как рассказывает о хлебе, который существовал только в ее воображении. Как мама бредет к ней издалека со спасительным кусочком печенки.

Но вернемся в февраль 1957 года. Каким образом можно принять восемь гостей в комнате площадью двенадцать квадратных метров, в которой и без того уже стоят диван, стол, четыре стула, телевизор, комод и пианино? Да так же, как усадить четырех слонов в «Запорожец»: двоих на переднее сидение, двоих на заднее.

Мы называли нашу комнату «трамваем»: она была два метра в ширину и шесть в длину, с окном напротив двери. Окно выходило в темный двор, типичный ленинградский внутренний двор, многократно описанный в русской классике. Если высунуться из окна почти по пояс, так, чтобы стало видно стену шестиэтажного здания напротив, можно было разглядеть на ней солнечную полоску или ее отсутствие. Так я узнавала, какая на улице погода. Кроме того, окно служило нам холодильником. Зимой продукты вывешивали в авоське за окно, а летом складывали между рамами. Солнце так глубоко во двор все равно никогда не заглядывало.

На диване, если потесниться, помещались четверо, и за столом напротив можно было усадить еще как минимум четверых. Места, в общем, всегда на всех хватало, а на стол ставили то, что хозяевам в тот день удалось достать в магазине. Советский праздник не соблюдал традиционной последовательности, как закуска горячее десерт, и на стол ставилось все сразу, все, что удалось достать.