Десять дней Еще только неделя
Я с упоением запоминала замысловатые немецкие слова, не входящие ни в какую программу изучения этого языка в Советском Союзе. А занятия в институте как будто во сне Я ходила на них по инерции заведенного стереотипа. Психология и медицина отступили на задний план, превратившись вдруг в фон, став не главным уже в моей жизни, в предвкушении счастьяпобродить по следам Гениальных Великих
Оставалась всего лишь неделя моего бесконечного томления и моих ожиданий, когда вдруг, неожиданно, во время занятий, не сказав, почему, меня срочно вызвали в учебную часть. За пять лет учебы это было впервые.
Наверное, Ленинскую утвердили, предположил ведущий в это время у нас в группе практическое занятие по научному коммунизму преподаватель марксистско-ленинской философии, удивленный не меньше, чем я. В стенах нашего института ничто подобное не практиковалось, и студентов нельзя было вызвать с занятий даже во время ЧП, потому что все пропуски приравнивались к преступлениям, а за непосещение лекций могли просто отчислить из вуза, несмотря на самые блестящие знания, доказанные не только заведующему кафедрой, но и целой экзаменационной комиссии. Да, могли отчислить лишь только за то, что ты не «отсидел» положенное тебе вузовской программой время в данном лекционном зале и у данного преподавателя, иногда просто переписавшего текст «выдающейся» лекции с одного из разделов студенческого учебника. Конечно, западному студенту, «добросовестно» не посещающему лекции или врывающемуся в аудиторию во время занятий, допивая при этом кока-колу и доедая полуметровый сэндвич, этого не понять. Но тем не менее тогда у нас было именно так, поэтому этот неожиданный вызов всполошил не только меня, но и всех вокруг почти так же, как и получение письма в Обломовке в знаменитом романе Гончарова.
Не прошло еще и пяти минут после вызова с занятия, как меня уже встретила на пороге своего кабинета чем-то очень озабоченная заведующая учебной частью и загадочно намекнула, что меня ожидает в соседней комнате один человек с которым я должна быть до предела откровенной.
К сожалению, в тот момент я совершенно не поняла этого намека. Зная лишь, что на ученом совете института меня представили к получению Ленинской стипендии, и связывая вызов в учебную часть, как и все в моей группе, именно с этим, я, конечно же, по-своему оценила этот странный намек. Меня слишком задели слова об откровенности, и я с юношеским максимализмом стала пылко внушать этой видевшей все на своем веку женщине, что всегда откровенна что не лгу что что что Во мне что-то зашевелилось, неприятное, скользкое, словно угорьНо я вовремя осеклась, вспомнив вдруг, что «всегда откровенна, что не лгу» это все от былого. В настоящий момент я храню свою тайну, охраняя ее от кого?.. от друзей Значит я, я уже не такая, как раньше. Откровенность прозрачный родник, а в моем роднике появился осадок. Он буквально на днях растворится, и все все узнают о том, что он был.
Но тем не менее обиженная недоверием заведующей, я зашла в соседнюю комнату.
За столом сидела «железная маска» во всяком случае, так в первый момент мне показалось, потому что мужчина, лишь рукой предложивший присесть, имел совершенно непроницаемое лицо без единой морщинки, несмотря на довольно солидный возраст, о котором свидетельствовали редкие пряди поседевших волос и залысины.
Это непроницаемое, как будто бы покрытое броней лицо-панцирь приоткрыло свой рот и без признаков какой-либо мимики, не представившись и не узнав, как меня зовут, стало нудно, заученно, надоевшими штампами задавать мне вопросы настолько разнокалиберные и разносортные, что я никак не могла понять для чего вообще был затеян им этот, на первый взгляд, столь бестолковый разговор.
Обучаясь буквально с первого курса клиническому мышлению и уже зная, что правильно собранный анамнез помогает поставить диагноз больному, я пыталась понять о каком «диагнозе», связанном с моей жизнью, сейчас идет речь. Но так и не разгадала шараду до конца (поняв только, что Ленинская здесь ни при чем), не уяснив логики задаваемых мне то и дело вопросов, напоминающих арии из разных опер и оперетт.
Я перескакивала со сведений о моих друзьях на сведения о наших преподавателях (причем, эти сведения знали все вокруг, особенно в учебной части, где велся «таинственный» разговор), сообщая какую-то несуразность о нашей семье, вплоть до тех ее членов, которых я никогда в своей жизни не видела. Я с трудом успевала отбиваться ответами на буквально бомбардирующие меня вопросы, касающиеся чего и кого угодно, кроме меня самой. Интуиция подсказывала, что надо обнажать лишь позитивные моменты
И только в конце разговора, когда я уже почти вырвалась из тисков почему-то гнетущей меня атмосферы не состоявшегося по-настоящему знакомства любопытствующий так и не сообщил мне своего имени, не поинтересовался моим, задавая практически безличные вопросы, я вдруг отчетливо услышала во вновь брошенном бесцветно-монотонным тоном вопросе-допросе, догнавшем меня уже у двери, свое, а не чье-то имя.
А в Вене у Вас, Кира, какие дела?
Какие дела? Я опешила. Откуда он знает про Вену, когда я храню эту тайну?
Так почему Вы все-таки выбрали Вену? Обескураживал меня уже следующий вопрос вновь начатой «бомбардировки», несмотря на то, что я еще не ответила на предыдущий. Ведь это же капиталистическая страна. В конце концов, можно было поехать и в социалистическую Болгарию.
«Курица не птица, Болгария не заграница», моментально засорили мне голову слова одного из наших преподавателей, посетившего по туристической путевке Софию и поделившегося с нами своими впечатлениями, считая, что Болгария просто стала уже шестнадцатой советской республикой, но, слава Богу, что у меня хватило ума не говорить об этом вслух.
Да потому что я вспомнила наставления заведующей учебной частью об откровенности Да потому что Да потому что в Вене каждый камень поет, как будто выдохнула я из себя.
Что Вы сказали?.. Каждый камень поет? наконец увидела я человеческое лицо, выражавшее искреннее недоумение.
Я что-то не понял. Как это каждый камень поет?
Железная маска была тут же сброшена. По-видимому, я что-то сказала не так, во всяком случае, не совсем стереотипное и заранее запрограммированное. Такое растерянное лицо невозможно было подделать. Оно было истинным и «натуральным».
Как это каждый камень поет?
«А если он в самом деле не понимает значения этих слов? Почему-то поверила я этому проснувшемуся лицу. Ассоциации и метафоры не в его правилах ведения своеобразной шахматной партии жизни».
Да потому, что там обитает дух Моцарта и дух Бетховена, тем не менее еще более возвышенно выплескивала себя я, считая свое объяснение удивительно вразумительным и понятным.
Так Вы что, еще верите в духов? уже буквально ерзал на стуле не скрывающий больше своих явных эмоций, еще пару мгновений назад неприступный почти человек.
«Да сейчас же он спросит меня про религию», промелькнуло в моей голове, начавшей, наконец, улавливать намечавшуюся логику вопросов. И, опережая события, я поспешно «обрадовала» его, сообщив о прекрасно сданном зачете по атеизму, который почти никто не смог сдать, да и мне до сих пор непонятно, почему же Христос, молящийся о счастье людей, уже столько столетий является одной из главных причин национальной розни и религиозных междоусобиц.
Неужели Вы знаете жизнь Христа? И лицо его вдруг почему-то внезапно вытянулось, напоминая лица святых на полотнах Эль Греко.
Так Вам хочется в Вену, чтоб увидеть ее соборы и церкви, где не камни поют, а церковные хоры Наконец-то я понял, конечно же, понял какая музыка Вам нужна, и какие духи музыкантов Вас манят
Да не только одних музыкантов, уточняла ему я детали, чтобы быть откровенной, Там жил Фрейд, Зигмунд Фрейд
Скорее всего, необычное видение пропорций лица человека у Эль Греко было связано не с его косоглазием, как предполагают некоторые современные исследователи, а с его изучением особенностей лиц людей при подобных известиях и обстоятельствах, потому что лицо бывшей железной маски уже полностью напоминало длинный оранжерейный огурец.
Зигмунд Фрейд! Этот бесстыжий буржуазный идеолог, прославляющий секс! Сексуальность Это низменное в человеке Он метался по комнате, как больной в лихорадке, и неистовал позабыв о своей неприступности.
Ну, ну, знаете, Кира, такого от советской студентки, я не мог ожидать. Его огуречное лицо выражало негодование и гнев на грани бешенства, А какая у Вас оценка по марксистской философии?
Я сдала диамат на отлично, истмат тоже, а научный коммунизм еще не сдавала.
И не сдадите! решительно заявил он мне, резко встав из-за стола, О каком научном коммунизме может идти речь, когда Вы поклоняетесь запрещенному Фрейду, растлившему целый мир распутнику и пройдохе!
Но ведь Фрейд создал только психоанализ, все еще пыталась оправдать я действительно запрещенного в те времена в СССР Фрейда, работы которого, случайно напечатанные в какой-то хрестоматии, сохранившейся у моих знакомых, мне тайком удалось почитать. Хрестоматии, экземпляры которой почти все были изъяты после того, как какой-то из высоких партийных работников заинтересовался ее содержанием.
И если даже Фрейд и придал сексуальности какую-то роль пыталась просветить я разгневанного незнакомца.
Дальше можете не продолжать. Я и так хорошо уже чувствую Вашу осведомленность о Фрейде, несмотря на то, что он у нас давно запрещен. А вот Вы, видите ли, хотите посетить те места, где он жил И мужчина решительным жестом прямо передо мной открыл дверь и прошел в нее первым
Кто у Вас в институте ведет атеизм? раздраженно спросил он уже не меня, а заведующую в ее кабинете.
Вы же знаете, Марья Петровна, парторг.
А программа какая?
Вузовская, конечно.
Почему в ней Христос?
Это же атеизм. Чтоб безбожником стать, надо знать и о Боге.
Значит, Вы разделяете с Марьей Петровной эту ересь?
Не я, а программа.
И Фрейд тоже программа?
Мне кажется, нет. Может быть, это факультатив
Что ж, я выясню сам что к чему
Вопрошающий взгляд заведующей учебной частью после ухода этого раздраженного манекена лишь заставил меня убедить ее в том, что я слишком была откровенна, хотя может быть в «слишком» и был пересол.
Конечно, мне так и не удалось услышать в те времена «поющие» камни Вены. Я только усвоила, что откровенность намного дороже бриллианта, похожа на роскошь, которой при некоторых жизненных обстоятельствах могут воспользоваться или «святая простота», пополняющая в наши дни стремительно растущие ряды лохов, или же действительно «богатые» люди. Да, «богатые» не столько на деньги, сколько на широкие спины влиятельных родственников и друзей, способных заслонить их в нужное время и в нужном месте от непредсказуемых последствий этой откровенности, превращающей носителей ее в своеобразные мишени для других.
Однако мой добрый интуристический гений, так и не сумев толком объяснить мне причину отклонения какой-то высшей инстанцией моей студенческо-рабочей кандидатуры для поездки в капиталистическую страну, решил утешить меня путевкой в социалистическую Чехословакию. Он долго беседовал со мной, довольно прозрачно намекнув мне ни в коем случае не отрываться во время поездки от группы и не ходить по соборам, костелам, церквям, незапланированным экскурсиями А главное не вздумать расспрашивать гида про Кафку и не рассказывать никому, что я сумела отыскать и прочитать его запрещенный «Процесс».
Убедив уже и его, что я самая взаправдашняя атеистка, и что все мои однокурсники такие же атеисты, как я, и что до понимания ассоциаций у Кафки мы просто еще не созрели, я отправилась в свое первое заграничное путешествие. Мне хотелось отдать дань хотя бы Праге, где когда-то витал тоже дух гениального Моцарта, ставившего в ней лучшие из своих опер и «Дон Жуана», и «Свадьбу Фигаро», не запрещенные, к счастью, у нас, но первое, что я увидела там потрясающий собор Святого Витта и дом, в котором жил в далекие времена Кафка А потом все наши советские дяди и тети, среди которых лишь я одна была беспартийной, начиная с руководителя группы, попросили услужливого чешского гида отвести их на сеанс эротического кино. Умоляя друг друга, а больше всего подводящую их нерадивую, видно, студентку меня, единственную из всех не желавшую идти в кинотеатр ни в коем случае не рассказывать об этом в Интуристе, когда вернемся домой, вся группа, выстроившись, как в детском саду, по парам, отправились дружно в нужном направлении. А после этого в нашем автобусе, заменявшем нам в те времена устаревшую кочевую кибитку, уже обсуждались не сногсшибательные достопримечательности Чехословакии, а неизвестные мне нюансы фильма, потрясшие старшее поколение советских людей гораздо больше красот Карлова моста. Кто знает, может быть, я и в самом деле была не права, пренебрегая невиданной возможностью познать непознаваемое при узаконенном в нашей стране бесполом воспитании молодежи, ведь и сегодняшнее распутство ее, конечно же, из вчера, что-то вроде протеста лицемерному прошлому предков.
О, как это было давно! Человек действительно не может предположить, что будет с ним завтра. Разве мне могло прийти тогда в голову, что когда-то Вена станет не только моей неосуществленной мечтой, но и городом-явью, непредвиденной моей реальностью не на пару дней, не на неделю Что так яро обличавший меня незнакомец через несколько десятилетий станет одним из самых активных прихожан наконец-то построенной в городе церкви, постоянно замаливая в ней грехи, наподобие донжуанских, еще даже не зная, что Зигмунд Фрейд окажется общепризнанным гением XX века.
Да, действительно, нас раздражает в других, чем грешны мы и сами, скрывая это от постороннего взгляда. И поэтому мы так публично клеймим все порочное наше не в нас, обеляя хоть как-то себя и свои «сокровенные» мысли, очевидно, завидуя тем, кто не хочет скрывать свое «Я».
***
Лимузин повернул на какую-то тихую улицу, чем-то напоминающую собой нашу российскую деревенскую, если только не станешь разглядывать за зеленой ветвистой стеной бесконечных посадок спрятанные за ними дома. Но когда я невольно решилась рассмотреть хоть какой-то фасад, поняла, что такая деревня может быть только «кайзеровской» «кайзеровской деревней».
Многочисленные великолепные виллы, одна красивее другой, прятали свои «престижные лица» в макияже прекрасных лепок и различных архитектурных причуд за зеленной вуалью веток деревьев, о постбальзаковском возрасте которых можно было судить по морщинам заскорузлой коры и обхвату стволов, напоминающих мощные ноги слонов.
Лимузин начал медленно вплывать в дистанционно открывающиеся ворота возле дома, замаскированного обнимающимися ветвями платанов.
Николай по-джентельменски раскрыл перед нами дверцы машины и повел нас к парадному входу трехэтажного особняка, окаймленного камерами наружного наблюдения, просматривающими меня и моих спутников, очевидно, насквозь.
Он привычно позвонил в домофон, и ту же секунду, как по мановению волшебной палочки, на пороге особняка появилась какая-то женщина в чепчике и переднике, удивительно похожая на горничную в отеле.