Емельян Марков
Астра
Зовут из дали в даль.
Мартин Хайдеггер
До чего смышлен ферт!
Не попадешь такому в масть,
Сложишь голову от двусмысленности[1].
Уильям Шекспир. «Гамлет»
© Емельян Марков, текст, 2021
© А.В. Козлов, иллюстрация на обложке 2021
© ООО «Флобериум», 2021
Часть I. Бронзовая осень
Глава первая
I
Степан Чашников не выдерживал официоза чествования. Он не был Юрием Гагариным, не был Иваном Чашниковым, полет его был рядовым, если возможно назвать рядовым полет в космос. Но мнение своего отца, что и возле деревенского поломанного забора мы остаемся в космосе, он после полета подтвердил; и вот это мнение у него не сходилось с каким-либо официозом.
У отца получалось совмещать официоз с космосом через смех. Георгий Гречко после трех полетов в космос постоянно улыбается. Отец заставлял смеяться других. После чопорного заседания прочие его изнуренные участники просили Ваню Чашникова заседание пересказать. Чашников пересказывал, деятели космонавтики хохотали действительно, как небожители.
Но улыбка Гречко и юмор отца были увязаны с особого свойства ответственностью. С той как раз ответственностью, которой у Степана не было. Тут или ответственность, или фантазия. После того как погиб экипаж, в который должен был для второго полета войти Степан и из которого его отчислили за аморалку, Степан выбрал фантазию. Отец тоже фантазировал, но весело, отходчиво. Степан фантазировал тоже вроде бы весело, но часто доходил в своих фантазиях до отчаяния, до предела. Это уже не так веселило коллег. Дело в том, что фантазиям Степана верили, не могли не верить даже самые искушенные солидные люди. У Степана создалась такая репутация, что общественность посчитала его в космонавтике выскочкой, пролезшим в космос разве что благодаря неимоверному обаянию его отца.
Художники приняли Степана, напротив, радушно, ведь для художников он был прежде всего космонавтом, а потом только, может быть, художником. Степан и должен был сразу стать художником, закончил художественную школу, поступил в летное училище, но быстро его оставил, пошел в художественное. Потом, правда, художественное училище вдруг на последнем курсе бросил, восстановился в летном. Но после космического полета опять вернулся к живописи. Получилось так. До космоса все пути были перед ним открыты, после космоса осталось ему одно рисование. Рисование и Астра. Астра сама была художницей. Широкое лицо, на котором, запрокинутом, воды возле узкой переносицы задержится на два глотка, серые глаза, как сами эти два глотка. В лице и опущенном остается запрокинутая преданность. Кому преданность? Степану, царю лесному. У Степана кожа утром отпечатаны следы бельевых складок, кожа свежая, как грибной испод, и пахнет, как сыроежка, искушение для муравьев и для Астры. Лицо у нее еще кривоватое, профиль с фасом похожи, как у Луны.
Художники встречали Степана как из космоса каждый раз и картинам его дивились заранее. Больше любовались им самим: ярко-красноватая борода, желтые звериные глаза, волчьи скулы, яркие темные губы, покатые медвежьи плечи, черная, жесткая, как оперение грача, челка, легкая короткая переносица, но массивные надбровные дуги. Степан принес свою новую картину, вертикальная березовая роща. Во всех роща отозвалась заведомым участием. Кроме Астры.
Memento more, заметила она Степану злобно. Раб говорил триумфатору: «Помни о смерти», чтобы тот не забывался, не слишком блаженствовал.
А ты, выходит, рабыня, если это говоришь? спросил Степан.
Это уже моя забота. А твоя забота самому не попасть в рабство.
К тебе? Я не против.
А я против, ответила Астра ожесточенно.
Художники посмотрели на только что слабоумную Астру изумленно. Обычно она молчала, как немая, только покачивалась обморочно вперед-назад, подвисала лбом, обрамленным плотными сизыми волосами, как апостольником. Тут же заговорила, к тому же заговорила вполне предосудительно.
Ты у нас, Астрочка, оказывается, ясновидящая, сказал хозяин, художник Тарас, у него была загипсована рука.
Что у тебя с рукой? уже как бы забирала власть тихоня Астра.
Я ему руку сломал, сказал Степа.
За что?
Чтобы он лучше писал картины.
Тарас, подыгрывая, кивнул.
Если не поможет, я ему еще ноги переломаю, добавил Степа.
Тарас сосредоточился.
Откуда такая забота? Он твое второе «я»? Ну, пишет неважные картины. Тебе-то что? укорила Астра.
Нет, пошлые картины я ему писать не позволю.
Почему?
Объясню. Когда ты выглядела слабоумной, ты была мне интересней. Когда ты стала заносчивой, ты мне уже практически отдалась, сказал Степа.
У тебя слишком мужественное и красивое лицо, чтобы оно могло меня привлечь, посетовала холодно Астра, слишком правильные черты. У меня другой идеал. Я ищу что-то среднее, точнее, я люблю в мужчинах женские изъяны, в женщинах мужские. Ну то есть то, что на грани полов становится изъяном.
Я тоже, кивнул Степа. Поэтому сломал Тарасу руку.
Как это связано? поморщилась Астра.
Все-таки ты слабоумная, все-таки ты мне нравишься, уверился Степа.
Астра в суровом забытьи закачалась вперед-назад.
Как не понять? Мы оба ищем изъяна, смущенно объяснил Степа.
Кстати, я в тебе его уже отыскала, очнулась и подметила Астра.
Вот и отлично! Кивая, Степа втягивал голову в плечи.
Остальные присутствующие художники замкнулись, замолчали. Художники замолкают необратимо. Астре следовало удалиться. Она разом потеряла привилегии слабоумной художницы, кружева которой держатся на ее же слюнях, текущих на рукоделье. Нынешнее угловатое кокетство выдало в Астре ее чуждую компании обыденную странность. А художники обыденности не переносят. В ответах Степана мелькнула обыденная гениальность. Художники зорко приметили это. Но на первый случай Степу извинили как космонавта. Хотя уже ясно теперь смекнули, что бывшего космонавта. На березы его глядели теперь строже.
Астра, конечно, не просто так выдала себя. Позавчера в этой же компании Степа признавался ей в любви. Степа сначала думал, что Астра на правах слабоумной в ответ на его признание пустит пузыри. Выходили на балкон покурить. Столько художников набилось на балкон, что витало хмельное опасение: балкон того гляди обвалится. Всегда дымили, разумеется, внутри, но сейчас жена хозяина, Тараса, ходила на сносях. Степа потом признавался, что выбирал между беременной и слабоумной. На предмет отбить у хозяина беременную, чтоб сразу, без хлопот, с младенцем, и, с другой стороны, на предмет притягательной дефективности Астры. «Я люблю, когда у женщины течет слюна», пояснял Степа. Астра вышла на балкон неясно зачем. Тыкала себе сигарету в маленький рот, словно не могла попасть, потом выдергивала, будто сигарета застряла. Наверное, не соображала, что делала и зачем на балкон вышла, горькое, как полынь, стадное чувство. Степан притиснулся к ней и сказал: «Я тебя люблю. Говорю это совершенно бесстрастно и безответственно, потому что это факт» «А я тебя нет, выдернула Астра сигарету из тесных губ. Ну нет!..» и косо, полоумно улыбнулась, можно сказать, оскалилась.
Один из художников тут же на балконе подслушал. Оказалось, он тоже строил планы. В сутолоке он попытался потискать Астру. Она от него шарахнулась и чуть не сломала ему палец. А он надменно взмолился: «Ну у тебя же нет никаких шансов! Нет никакого женского будущего. Что ты кочевряжишься?» После балкона он даже хотел завязать со Степой драку. Но Степан был настолько сильнее, что соперник сам по себе падал, только подступая к нему. Степану и кулак поднять тогда не привелось. Соперник падал или от ярости, или от отчаяния, или от страха, или от бессилия перед огромным чувством, раскрывшимся между Степаном и Астрой на балконе. Беременная осталась нетронутой. На что хозяин Тарас словно бы обиделся. Ему льстило кокетничанье космонавта с его женой, перед которой он преклонялся и пасовал. Только космонавт был, по мнению Тараса, ее достоин, тем более что внутри нее плавал в невесомости тоже в общем-то космонавт.
Но позавчера заторможенность Астры все обиды смыла. И Степан под конец обнимал тогда совершенно другую женщину, тоненькую чувашскую художницу с толстой косой и неумолимо огромной грудью. Ей он не говорил о любви, а гадал вслух о цвете ее сосков, словно выгадывал карточную масть.
Сегодня же, когда Астра открыла свою обыденную странность и умалила свое чарующее слабоумие, Степан сам поспешил за ней со своими березами на холсте. Шли мимо предвоенных чудовищных хором с непомерными арками по одной стороне переулка и свечных дворянских особняков с другой.
Среди мужчин у тебя для меня нет конкурентов, призналась Астра на решительном шаге.
А среди женщин? отнесся Степа.
Ну среди женщин! ощерилась Астра.
Это было весело.
Почему мужчина целует у женщин руку, спросила Астра, когда красивее, если, наоборот, женщина у мужчины руку поцелует?
Она взяла ручищу Степы тонюсенькими пальцами и прижала к губам, словно кровь промокнула.
Тогда и картину мою понеси, велел Степа.
Астра плотоядно, грубо выхватила картину с березами.
А почему ты Астра? Как тебя на самом деле зовут?
Меня так зовут для тебя. Я не хотела больше называться Надеждой, потому что с именем Надежда особенно не на что надеяться, такое имя. А как назвалась Астрой, так вскоре встретила тебя, астронавта и медведя, сына Большой Медведицы. Я знала, потому назвалась.
II
Поединок страха с мечтой оборачивается страхом за мечту.
Снилось Роме, русобородый красавец отец, с золотыми завитками на груди, прилаживает ему провощенные крылья. Вместе Рома с отцом взмывают. Синева редеет, отверзаются звезды. Рома начинает падать. Он рыдает, умоляет помочь. Но отец, трепеща большими крыльями за гордой спиной, грозит ему кривоватым пальцем. Рома, заливаясь горячим воском, теряя белое оперение, проваливается обратно в синеву. Земля несется к нему, словно он падает навстречу ее орбитальному ходу.
Нередко мальчик просыпался на мокрой простыне. Мечта стать космонавтом по примеру отца превращалась в страх.
Иногда в повторяющийся Ромин сон попадал старший единокровный брат Степан. Силач с тяжелыми руками и ногами, он, однако, подвисая в воздухе, не падал. Падал легкий Рома. У Степы были сходно навощенные крылья, но сине-черные, как у грача. Степан походил на грача: черноволосый, сильный, доброта с умом. На грача, одновременно на медведя. Медведь на грачиных крыльях взмывал за сверкающим олимпийцем.
Сестра Марина, отцовская любимица, если порхнет в Ромин сон, управлялась в небе совсем без крыльев, облетала отца налегке. Чем вызывала нежную грусть у сновиденческого Степы и горячую зависть у спящего Ромы. Воск его крыльев плавился уже не от солнца, а от зависти. Рома понимал это, пытался пересилить зависть, от таких усилий завидовал сильнее, падал к земле круче.
С раннего детства Рома любил вещи. Видел их такими прекрасными, какими их не знал никто. Он грезил о кальсонах, ему снились еще кальсоны. «Что тебе, Ромаша, этой ночью приснилось?» заботилась мать. «Кальсоны. Опять мне снились кальсоны», мучительно отвечал Рома. Возобновлялись мольбы о кальсонах. Когда мальчиковые кальсоны были добыты, мольбы перешли на футбольный мяч. У Чашниковых на подоконнике между геранью и денежным деревом стояло чучело белки. Рома ей жаловался: «Белочка, милая белочка, только ты меня понимаешь!» Когда отец не выдерживал причитаний сына и со стоном, скалясь, замахивался над ним обеими руками, Рома съеживался, просил внятно: «Не бейте меня, я человечек». Футбольный мяч купили под расписку, что сын никогда в жизни больше мяч не попросит. И Рома не решился бросить новый мяч в игру. Запирал его в чемодан. Ключ днем носил в кармане, ночью клал под подушку. Мяч вынимался из чемодана, только чтобы быть надушенным одеколоном, и сразу же запирался обратно. Во дворе Рома играл, чеканил до полуобморока чужими мячами. Рома украл у матери три рубля. Отец выпорол его подлинной киргизской плеткой. После этого правежа Рома в ярости щурил воловьи свои очи, как киргиз. Да, наука. Отец и называл подвешенную за карабин в его кабинете плетку «наукой». Получилось, что науку как таковую дети возненавидели навсегда, учились в школе на двойки и тройки; но на саму плетку смотрели с азартом и благоговением. Их мать Мирра, добросердечная москвичка, наоборот, к науке сохранила почтение, а плетку, как только муж умер, с омерзением выбросила. Хорошая была плетка. Жалко плетки. Науки не жалко, плетки жалко. Когда Рома только начинал задумываться о женщинах, он выпросил у отца халат. Похаживал по квартире в халате. Сестра накинула его халат. Рома пришел из школы, увидел на ней свой халат. «Ты почему надела мой халат?» спросил, неотвязно прищурившись. «Что такого? недоумевала Марина. Надела и надела. Не горюй». Рома подступал к ней. «Ты почему надела мой халат?» повторил он, заходя справа. «Почему ты такой ко.» продолжила беззаботно сестра. Но не поспела произнести слово. Рома ударил кулаком точно в левый глаз. Он как раз занялся боксом.
III
Отец поставил рекорд пребывания в открытом космосе. Но о космосе почти не рассказывал. Если рассказывал, то фантастично. По его словам, был у него яркий роман с Аэлитой. Она зашла к нему в космический корабль, словно из-под дождя. Действительно из-под дождя, только из-под метеоритного. Закрутился роман, прекраснее женщины папа Ваня не знавал.
На каком, пап, вы языке говорили? спросила потрясенно Марина.
Телепатически, доченька, телепатически.
А соседка сказала маме, что Аэлита наведывалась к тебе в избу у нас в Челноках. Так, наверное, и спустилась со звездного неба в блещущем ультрамариновом плаще! представляла восхищенно Марина.
Знаешь, доченька, вот таким, как соседка, которые инопланетян у себя на грядках видят, очень доверять не следует. Ненадежные люди. У них видения случаются от недостатка порядочности. заметил отец наставительно. Впрочем, если и приходила в Челноках, продолжил он задумчиво, то ведь мы и здесь, доченька, в космосе! Древние это понимали без того, чтобы за пределы Земли вылетать. Я отказался от второго полета, потому что хорошо усвоил в первом эту довольно простую истину.
Неужели совсем не тянет еще разок? ежилась и щурилась Марина.
Когда я был мальчонкой, корова наша постоянно убегала за околицу в лес. Одна любила пастись помимо стада. Возвращалась глаза, полные звезд! Но молоко такое же, как у других, не голубое и не зеленое. Ну разве что немного голубоватое.
* * *
Первая жена Ивана Валентина была его старше. У них вышел краткий брак. Тогда, после рождения сына Степана, Иван вдруг стал независимым. Словно бы сын не связал, а, наоборот, освободил его. Когда молодой Иван вернулся с Севера из ссылки, Валентина, не по возрасту взрослая и строгая, приняла его как сына. Иван пришел с Севера волшебно, как Лель. Пушистые светлые волосы, яркие, как северное море, глаза. Он весь словно бы звенел, как заиндевелые или, наоборот, раскаленные в огне ветви, жегся холодом. Он словно бы встал, воскрес из общей ледяной могилы, в которой осталась вся его сосланная из южных степей семья. Он плавился от человеческого тепла, сиреневый взгляд его хлестал, как наветренные брызги. Только Валентина с ее дощатой черствостью могла выдержать эту весеннюю вьюгу, сама стала звонкой, гулкой, как промороженный до зеленого дна колодец. Появился в ней кураж, позволивший подняться до мастера в женском зале парикмахерской. При Валентине Чашников пошел в летное училище. Ему жаждалось летать на Север. Туда, где родня его обернулась стеклянными пальмами в пушистой глубине тесного леса, и дальше к поистине синему океану. Чашников мечтал о том синем цвете, накипь которого он видел в глазах в зеркале. Никакое вино его не пьянило, как собственный, привезенный с Севера в глазах синий цвет, который пьянил и одновременно трезвил до ожесточения. Чашникову хотелось больше этого хмеля и больше такого трезвого прозренья. Но быстро Чашников понял, что ему и Севера мало. Север уже покорили и населили его погибшие там родители, братья и сестры. Чашникову понадобился космос, та, а не эта стужа. Валентина способна была быть женой летчика, но не могла быть женой космонавта. Она родила Степана, названного в честь замерзшего деда-казака, и отпустила Ивана.