Увеличение налогового бремени, централизующие меры Вены, направленные на сокращение полномочий местного патрициата, и репрессивная политика, характерная для Реставрации всё это вызывало недовольство у элиты Ломбардии и Венето. Австрия же сопротивлялась любым проявлениям, даже в сфере культуры, итальянского патриотизма. Политические волнения 18201821 гг. встретили репрессии Меттерниха и установление жесткого полицейского контроля: отныне любое намерение Вены придать прочное и широкое одобрение своему господству стало неосуществимым. 1848-й год и последующие репрессии австрийцев ознаменовали точку невозврата в процессе созревания национального самосознания итальянцев и либерально-конституционных требований произошел окончательный разрыв между косной венской властью и передовым итальянским населением. Военно-политические события следующих пятнадцати лет привели к окончательной потере Ломбардии (в 1859
г
Другие земли, отмеченные итальянским присутствием и остававшиеся связанными с Веной даже после переломного момента 1866 г., имели различные исторические судьбы и государственные профили. Прежде всего, они не были полностью итальянскими территориями, а характеризовались типичным национальным многообразием Габсбургской монархии. Эти регионы имели более древние отношения с империей, непрерывно участвовали в ее политической и институциональной жизни, устанавливая также прочные связи в экономической и торговой сфере. Вновь созданное Ломбардо-Венецианское королевство управлялось непосредственно Веной в качестве провинции, лишенной форм самоуправления, в то время как земли, оставленные после 1866 г. Австрии, принадлежали автономным учреждениям различных королевств и земель (Lander) империи. Несмотря на централизующее давление после Венского конгресса, региональные автономии не отменились, даже на тех территориях, где проживало не говорящее по-немецки население. С помощью сеймов в Lander и связанных с ними политических представительств были выстроены отношения между периферией и столицей, часто противоречивые и неудовлетворительные, но всё же действующие в форме диалога и совместного управления общественными делами. Политические представители Трентино, восточного Фриули, Триеста и Истрии пребывали в русле политических и административных перипетий империи, участвуя в учредительных собраниях Франкфурта и Вены, в дискуссиях о реформах избирательной системы, об общей реорганизации институциональной структуры монархии и в целом в региональных и имперских парламентах. Напротив, ломбардцы и венецианцы никогда не разделяли с другими народами империи общий опыт парламентской жизни, и, когда в 1861 г. жители Венето получили возможность избрать своих представителей во вновь образованной Палате депутатов, они предпочли воздержаться, подчеркивая тем самым свое окончательное отделение от Вены.
В Австрийском Приморье и Трентино издавна существовало значительное привлечение местных представителей в административный аппарат габсбургского государства[18]. Большинство должностных лиц и государственных служащих, работавших в учреждениях на итальянских территориях, происходили из тех же регионов и зачастую даже не знали немецкого языка[19].
В учреждениях Трентино мы видим самое широкое использование итальянцев, в то время как в Триесте, а также во Фриули и Истрии работали представители и других коренных языковых групп. К ним следует присоединить руководителей учреждений, чиновников и должностных лиц полицейского аппарата, которые могли происходить из любого региона империи.
Всё это объясняет разное отношение итальянского населения к Вене и их разные взаимосвязи с Габсбургами. Для всех оставалось важным сохранить свой язык и культуру, но при этом у ломбардцев и венецианцев превалировало стремление к полной независимости, в то время как итальянские жители Трентино, Триеста, Фриули и Истрии требовали большей административной и законодательной автономии в рамках существовавшей государственности, не исключавшей совместного управления и национальных идентичностей.
Поворотный 1866-й год не закрыл итальянский вопрос, но глубоко изменил его условия. До этого итальянцы были одним из самых значительных компонентов империи, теперь же они стали самым маленьким из национальных меньшинств. Перепись 1910 г. отражает демографическое положение империи, давая представление о сложности огромного государства и предоставляя нам статистику об итальянцах. На территории в 675 тыс. кв. км проживало более 51 млн. жителей, принадлежавших к пяти религиозным конфессиям (католики, протестанты, православные, иудеи, мусульмане) и разделенных на двенадцать этнолингвистических групп. Две доминирующих группы 23,9 % немцев и 20,2 % венгров не достигали половины населения. Большинство, таким образом, составляла совокупность других народов чехи (12,6 %), поляки (10 %), рутены (7,9 %), румыны (6,4 %), хорваты (5,3 %), сербы (3,8 %), словаки (3,8 %), словенцы (2,6 %), итальянцы (2 %), боснийские мусульмане (1,2 %). Все вместе славяне имели 47,2 % общего населения, самый высокий процент по сравнению с немцами и мадьярами вместе[20]. Примерно 780 тыс. итальянцев представляли часть, немного превышающую мусульман в Боснии-Герцеговине. В течение нескольких лет количество итальянцев в Австрии намного сократилось и они рассеялись в зарубежье, уже не населяя обширные зоны от Ломбардии до Истрии. После уступки региона Венето Итальянскому королевству территориальная связь Тренто и Триеста была нарушена: итальянцы теперь жили в двух отстраненных географических районах, которые они разделяли с неитальянским населением. Политический вес итальянцев в Вене практически сошел на нет, а глубокие различия между двумя районами их расселения затрудняли составление совместных национальных претензий.
В Италии, в течение пятидесяти лет, отделявших от освобождения Венето до начала Первой мировой войны, землям Трентино и австрийской Адриатики, которым ирредентистское движение тоже предвещало освобождение, приписали полную принадлежность, соответственно, к городам Тренто и Триесту. Теперь в национальном коллективном воображении два эти города стали единым, неделимым символом принадлежности к итальянской цивилизации, находящиеся в оковах и ожидающие своего освобождения два города-«побратима», для многих с расплывчатым и неопределенным географическим расположением, что помещало их вне реальных зон и зачастую рядом друг с другом. Социалист из Триеста, но также активно работавший в Тренто, Лайош Домокош, хорошо знавший это, иронично шутил по поводу широко распространенного в Италии неведения о «неосвобожденных» землях: «Наши дорогие братья из Счастливого королевства всерьез верят, что Триест и Тренто это братья схожей судьбы, обычаев, традиций и истории; они верят, что, сделав четыре шага, мы попадем из Триеста в Тренто и наоборот»[21]. Но не только географическое расстояние между двумя городами не было должным образом воспринято в Италии, но также и «реальное, историческое, духовное расстояние», которое, по словам Шипиона Златапера, было еще более огромным, чем физическое, и которое привело другого жителя Триеста, социалиста Анджело Виванте, к утверждению, что это были «как нарочно созданные две принципиально разные вещи по историческому, этническому, экономическому развитию», ставшие «двумя сиамскими близнецами традиционной риторики»[22].
В отличие от тех, кто в Италии развевал ирредентистским флагом, у жителей этих регионов имелись четкие понятия о разнице не только между двумя городами-символами, но и в более общем плане между Трентино с одной стороны и регионом северо-восточной Адриатики с другой. Различия, возвращаясь к словам А. Виванте, были основаны на истории, демографии, экономике, общественной, институциональной и политической реальности.
В Трентино наиболее важными городскими центрами были Тренто с населением чуть более 30 тыс. человек в 1910 г., Роверето с населением около 11 тыс. человек и Рива с населением 9.200 человек. Остальные 360 тыс. жителей Трентино проживали в городках и селах, где в экономике доминировал сельскохозяйственный сектор: в нем были заняты 62 % населения с подавляющим преобладанием мелких фермеров[23]. Промышленный сектор подвергся несомненному развитию в течение первого десятилетия XX столетия, но в целом он всё еще имел полукустарный стиль, сосредоточенный на малых производствах, часто связанных с сельским хозяйством. Многие из недавно перебравшихся в город «крестьян-рабочих» сохранили крепкие отношения с селом. Поэтому в Трентино накануне войны переход к индустриализации еще не завершился, несмотря на многообещающую оживленность нескольких промышленных сфер и развитие производства гидроэлектроэнергии[24].
Совершенно иная ситуация сложилась в Австрийском Приморье, экономическая жизнь которого в значительной степени вращалась вокруг Триеста, важнейшего порта империи, а также ее третьего по величине города. Административный центр региона Джулия переживал тогда взрыв демографического роста: с 104 тыс. жителей в 1857 г. до 224 тыс. в 1909 г. Массовая урбанизации полностью изменила экономический, демографический, лингвистический профиль города, заложив основы национальных трений. Адриатический город, идеально интегрированный в экономическую, коммерческую и финансовую жизнь империи, стал одной из ее самых динамичных реальностей. Он представлял собой основной терминал для экспорта и импорта в обширные внутренние территории, занимая тысячи людей в обслуживании порта, на верфях, в строительстве[25].
Трентино представлял южную часть графства Тироль, административным центром которого являлся Инсбрук. Тироль был особенным случаем в мозаике Габсбургов, так как тут жили подданные, говорящие на разных языках: они, однако, занимали различные части зоны, к югу итальянцы, к северу немцы[26]. В других габсбургских регионах языковые группы смешивались в запутанном клубке, распределенные как пятна на шкуре леопарда, что делало невозможной разграничительную линию для их отделения. В Тироле, напротив, существовала лингвистическая граница, признанная таковой и немцами, и итальянцами. Она проходила близ Салорно, места, где долина Адидже, значительно сужаясь, имеет ширину всего чуть более двух километров. Это сужение заставляло многих верить, что именно тут находится рубеж между Италией и Австрией, как военно-стратегический, так и национальный[27]. К югу от этой долины лежал Трентино, как его стали называть итальянцы, отстаивая его отличие от остальной части графства и используя термин, никогда не принятый Австрией, которая называла эту землю Welschtirol (Итальянский Тироль) или Sudtirol (Южный Тироль)[28].
Данные последней австрийской переписи 1910 г. дают представление о Трентино как о лингвистически однородном крае: 393.111 человек говорило по-итальянски и по-ладински (перепись не делала различия между этими двумя языками); 13.893 по-немецки; 2.666 на других языках; 9.708 жителей-иностранцев, из которых 8.412 подданные королевства Италии[29]. Зеркальная языковая ситуация существовала в землях, расположенных непосредственно к северу от долины, между Салорно и перевалом Бреннеро, также присоединенных к Италии после Первой мировой войны и переименованных в Альто-Адидже (Верховья Адидже). Здесь немцы составляли подавляющее большинство: 215.345 жителей против лишь 22.516 говорящих на ладинском и итальянском языках[30]. Таким образом, из-за сложившейся ситуации итальянцы считались меньшинством во всем тирольском крае, но они почти полностью были сосредоточены в его южной части, отделенной от части немецкоязычной довольно четкой линией. Население Трентино, хотя и составляло парламентское меньшинство, не испытывало бытовых этнических столкновений с доминирующим немецкоязычным населением, что делало национальные трения менее существенными, чем в других зонах.
Ситуация на побережье Адриатического моря сложилась более разнообразной. В 1910 г. в Триесте и его окрестностях проживало 119.159 итальянцев, 56.916 словенцев, 2.440 хорватов, 29.439 подданных Итальянского королевства, 12 тыс. немцев и почти 10 тыс. человек, говорящих на других языках. В Гориции и Фриули насчитывалось 154.564 словенцев, 90.151 итальянцев, 8.947 подданных Итальянского королевства, 4 тыс. немцев. Если в городе Гориция италоговорящих было чуть больше других, а округи Градишка и Монфальконе имели явное итальянское большинство, то в Сезане и Толмине компактно проживали словенцы. Ситуация в Истрии не менее сложна: 168.100 хорватов, 1535°° итальянцев (включая подданных королевства), 54-993 словенца, около 13 тыс. немцев и около 17 тыс. говорящих на других языках и с другим гражданством. Еще остается Фиуме[31], corpus separatum[32] венгерской короны, с 24.212 итальянцами, 12.946 хорватами, более чем 6 тыс. венграми и 2.337 словенцами и, наконец, Далмация, где итальянцы представляли меньшинство со всего 3 % населения, из которых, однако, половина была сконцентрирована в столице Заре[33]: 9.200 жителей против всего лишь 3.500 «сербохорватов». Трудно представить более сложный этноязыковой контекст, состоящий из множества групп их соотношения менялись при перемещении всего на несколько десятков километров. Ситуация, совершенно отличная от Трентино: в Австрии, вероятно, не было другого региона, способного предложить более благоприятные этнические условия для разрешения национальной напряженности, чем Тироль, и, наоборот, совсем немногие другие регионы империи обладали такими сложными условиями, как Австрийское Приморье[34].
Несмотря на глубокие различия, во второй половине XIX в. и с резким ускорением в течение десятилетий на рубеже XIXXX вв. все районы с итальянским присутствием познали обострение национальных конфликтов параллельно с тем, что происходило в других многоязычных регионах империи.
3. Языки и национальности
В течение десятилетий после исторического компромисса между Австрией и Венгрией националистическая буржуазия дуалистической монархии сосредоточила свои усилия на «изобретении» своих народов. На территориях, которые во многих случаях характеризовались билингвизмом и множеством идентичностей, строители наций пустили в ход символы и мифы о фундаментах и «отцах отечества» и, прежде всего, о языках. Язык, по аналогии с тем, что происходило в остальной Европе, стал первым элементом национальной идентификации[35]. Главный инструмент для распространения патриотических чувств, он оказался нагруженным беспрецедентной ценностью. Лингвистика, а также география и демография стали вспомогательными науками национализма, предоставляя аргументы и цифры тем, кто занялся вычерчиванием воображаемых границ, отделявших прежде неразрывно связанное.