Егору казалось, будто содержание спектакля не выделяется особой сложностью или очевидным накалом эмоций, и потому для него было загадкой, откуда взялось такое напряжение в атмосфере зала. Кстати, поведение его соседок это тоже подтверждало: та, что громко сопела, теперь даже иногда закашливалась, а держательница бессмысленного бинокля часто вытирала лоб платком.
Режиссер тем временем и не думал жалеть разгорячившихся зрителей. Он учинил на сцене нечто вроде средневековой революции из ярких вспышек мелькающих теней, бегающих кругами рабов и рыцарей, и все это, понятное дело, под аккомпанемент тревожной музыки.
Как только бесчинства улеглись, на сцене вновь появилась героиня. Она стояла на том же месте, только в этот раз на коленях и в окружении человеческих черепов. Ее глаза закрывала повязка, и руки были связаны за спиной. Вместо очереди из принцев или рабов ее окружали рыцари. Они подняли мечи рукоятями вверх, произнесли нечто похожее на какое-нибудь заклинание или клятву, и, синхронно опустив клинки вниз, сформировали вокруг героини некое подобие изгороди.
Теперь героиня осталась одна в кругу мечей. Она шевелила губами, и в этот момент ее осветил луч проектора: за ее спиной побежали кадры танцующих на лугу обнаженных мужчины и женщины, а высоко над ними светило солнце. Героиня опустила голову, и свет на сцене плавно угас, синхронно со звуком. После долгой паузы круг, обнесенный мечами, осветил тусклый голубой луч: от склонившейся женщины поднялся кусок прозрачной ткани и рывками поплыл вверх подобно медузе. Послышался звук ветра, и ткань плавно упала вниз. По потолку театра поползли разноцветные круги, а сцена тем временем ослепла темнотой. Раздался громкий короткий механический звук, подобный треску подзавода часов, и все снова стихло.
Когда включился свет, над сценой опять висели тросы с грузами на концах. С пола вновь поднялись куски ткани и повисли на уровне грузов. Опять на сцену выскочили арлекины на ногах-ходулях, которые так же, как в начале представления, привязали ткань к тросам и, хохоча, исчезли в темноте, а грузы со скрипом и треском начали раскачиваться подобно маятникам или языкам колоколов.
Овации не смолкали минут десять. Егор бил в ладоши как завороженный, попеременно глядя на отбивающую поклоны труппу и на гремящий аплодисментами зал. Позже, стоя в очереди в гардероб, Егор не переставал задавать себе вопрос: «Что это было?». Этот спектакль что-то сделал с его головой: окружающие его люди теперь воспринимались иначе, притом что внешне остались теми же самыми, а пространство наполнилось некой плотной атмосферой, какой наливается воздух на море в знойные дни. Но в помещении не было жарко: это был другой зной, он как бы пробрался в сознание и уже изнутри заставлял так воспринимать окружающий мир. Егору было тесно. Ему захотелось поскорее выйти на улицу. Желание стало таким сильным, что впопыхах он подал свой номерок гардеробщице раньше двух его знакомых старух (непонятно, как оказавшихся в очереди впереди него, хотя он вышел в двери раньше).
Улица давно залилась синеватым ночным воздухом, порезанным на куски светом множества уличных фонарей. Егор вышел из-под театрального козырька и, не застегивая пальто, перешел через пустую проезжую часть, пока не остановился перед клумбой сквера. Он поднял глаза к небу и, глядя как в лучах фонарей колеблется водяная пыль, ни дождь, ни снег, а именно водяная пыль, вздохнул и подумал: « нельзя сказать, что она идет, как все остальные осадки, она скорее движется или в крайнем случае висит, а выпадает только в качестве мелких росинок, которые плохо держатся на поверхности одежды или волос и быстро испаряются при комнатной температуре».
Какое-то новое, чересчур легкое чувство носилось в голове Егора. Он не мог понять, откуда оно взялось, и, хотя это было скорее приятно, чем наоборот, удовольствие от него проявлялось настолько специфическим образом, что его хотелось унять и стереть, в пользу уже привычного мировосприятия. Егор подумал, что с таким состоянием наверняка мог бы справиться алкоголь, но, стоило только вспомнить о своем недавнем решении сменить образ жизни, от этого способа пришлось отказаться. К тому же факт потери друзей на фронте своей трезвости окончательно расправился с этой мыслью. Егор почти бездумно пялился на увядшие цветы в овальной клумбе, когда рука сама влезла в карман и вынула бутерброд. Пока Егор ел бутерброд, он смотрел на себя как будто со стороны, фиксируя факт происходящего так, как если бы за ним наблюдал человек, допустим, идущий мимо. «Какой-то чудак в пальто и костюме ест бутерброд с рыбой (или с чем бы то ни было другим) и задумчиво смотрит на мертвую клумбу Он, наверное, что-то узнал? Или откуда-то убежал? А может быть что-то решил? или пьяный? В любом случае человек довольно странный и нужно обойти его стороной!». Егор съел бутерброд и уставился на пленку, еще подумав, что она похожа на ту прозрачную ткань из спектакля: «значит, эти клоуны кормят время заблудшими душами? А режиссер-то, похоже, сволочь. Хотя наверняка считает себя справедливым а какая сволочь не считает? И вообще, сволочь не может знать, что она сволочь! Или он хотел сказать, что, сделав неправильный выбор, ты становишься заложником времени? А какой правильный выбрать сердце и плясать голыми на траве? Или это обратная метафора, на тему «счастливые часов не наблюдают»? То есть несчастные только и делают, что наблюдают ход времени?
Да ну их чертовой матери! шепнул Егор и выпустил пленку из рук, но так и не попав в урну, она взлетела над сквером, подхваченная порывом ветра С ума можно сойти: вот тебе и познакомился! «фестиваль, Барселона!..»
Егор застегнул пальто, пересек сквер и, свернув на проспект, перебежал пешеходный переход. Сидя в автобусе, он отметил, что это новое легкое чувство, все же осталось при нем, и с ним не смогли расправиться: ни размышления на тему спектакля, ни отказ от них, ни даже этот бутерброд из театрального буфета, и теперь уж придется с этим смириться.
Стараясь оправдать свою улыбку перед остальными немногочисленными пассажирами, Егор уставился в экран телефона. На очередной остановке в автобус вошли еще несколько человек, Егор даже не поднимал на них глаз и отвлекся от рассматривания давным-давно потерявших актуальность фотографий, только когда его окликнул женский голос:
Егор?
Он посмотрел вперед с настороженностью и, увидев перед собой привлекательную женщину лет тридцати, ничуть не расслабился. Ему почему-то подумалось о каком-нибудь лихом загуле прошлого, кроме прочего мелькнула мысль о детях и угрозе выплаты алиментов. Он собрался с мыслями и спокойно ответил:
Допустим.
Ты меня не помнишь? Я Аня, мы в одной школе учились, правда, я годом позже. Вы с моей сестрой в одной компании тусовались, Наташа, она сейчас в Германии.
Егор с горем пополам вспомнил, о ком речь. Он облегченно вздохнул и сдвинулся к окну, приглашая Аню присесть рядом.
С обновившейся ясностью к Егору вернулась легкость, а за ней открылась и разговорчивость. Аня тоже особой сдержанностью не отличалась, и разговор сложился вполне. Не считая приветствий и дежурных вопросов, первым же делом они разболтали друг другу о своем одинаково-свободном семейном положении, впрочем, никто никаких особенных сожалений по этому поводу не высказывал. На прямой вопрос Ани, почему от Егора несет рыбой, он с удовольствием описал ей весь прошедший вечер, опустив только причину похода в театр. Аня хохотала и уверяла, что такого не бывает даже на ее работе, хотя она занимается организацией детских праздников.
Егор еще не успел привыкнуть к своей новой легкости, но уже встретил человека, в котором ее было многократно больше, и эта догадка поражала его куда сильней, чем события всего сегодняшнего вечера. Будь Егор любителем совпадений, он бы увидел добрый знак в том, что Аня живет всего лишь в паре кварталов от него, но как прагматик и реалист, просто отметил удобство организации их следующей встречи, против которой, кстати, она не возражала. Но не смотря на свой реалистичный взгляд на мир, Егору все же пришлось признать мистическую силу искусства, универсальную в своих проявлениях. И хотя прикосновение к ней нельзя заблаговременно рассматривать как гарантию получения того, чего хочешь, но стоит только дойти до конца предлагаемых обстоятельств, приобретаешь нечто куда более тебе подходящее чем то, что мог выбрать самостоятельно.
Чужой дневник
У нее было четверо по лавкам котов и круглый, как одуванчик шпиц, ее звали Дуся, а новым знакомым она представлялась Дульсинеей, иногда привирая будто это ее полное имя. Она любила носить бархатные брюки, кроссовки на высокой платформе и безразмерный, как балахон волшебника, плащ песочного цвета. Плохо развитая мускулатура делала ее чересчур тощей, зато ей самой нравилось, как выпирают скулы на ее бледном лице. Кстати, когда ее спрашивали, как заполучить такую бледную кожу, она вполне серьезно отвечала будто это очень просто и только, и нужно, что загорать под луной вместо солнца. Еще у нее была шикарная кудрявая шевелюра одного цвета с соломой, тонкий остренький носик и большие васильковые глаза.
Мир видел Дусю художницей и, хотя к ее образованию это не имело никакого отношения всё ее существо пропитывало искусство. Она рисовала гуашью и акварелью, лепила из глины и пластилина, писала маслом и акрилом по холсту и картону и даже ткала коврики из узких полосок текстиля. В ее квартире на всяком свободном месте стояли ряды картин, из-за шкафа выглядывали гипсовые скульптуры, укрытые полотном, а стену в гостиной сплошь закрывали небольшие акварели. В крайней комнате, когда-то превратившейся в художественную студию, по стеллажам стояли ряды миниатюрных статуэток, по стенам висели гипсовые лица с раскосыми глазами, а на широком столе, как правило стояла заготовка какого-нибудь бюста или форма для маски.
Дуся любила гостей и по выходным в ее квартиру нередко набивался пестрый косяк творческого народа всех мастей. Знакомились, пили, иногда по настроению пели под гитару или просто говорили, каждый о своем. Творческий человек он такой только и разговоров у него, что о себе самом, о художественных находках, новом взгляде, и прочие формы восхваления своей невообразимой уникальности. У Дуси, в этом плане имелась целая статистическая база. Она очень любила моменты, когда в какофонии глухих друг к другу голосов, вдруг выделялся один особенно яркий, вот из таких и складывалась история ее наблюдений. По этому поводу, с некоторых пор, Дуся вела что-то вроде дневника и первой записью в нём оказался Достоевский.
____
Записано со слов полупьяного студента филолога:
«Все же читали Идиота?! Ну ладно, если не читали, то смотрели кино или хотя бы слышали о таком романе. Федор Михайлович сочинил Так вот, я тут понял, что весь русский характер там разложен по полкам. Не верите? А вот смотрите, кто основные действующие персонажи романа? Князь Мышкин, Парфен Рогожин, и Настасья Филипповна Барашкина. Князь Мышкин олицетворяет сострадание, смирение и сверхъестественную правдивость. Парфен рогожин это в чистом, даже преувеличенном виде сочетание звериной силы, страсти и мужества. Настасья Филипповна представляет собой образованную, умную, но травмированную ранним интимным опытом женщину, пользующуюся большим успехом в обществе. И я говорю, эти трое это одна сущность. Один персонаж! Для подтверждения этого наблюдения, можно взять любого другого персонажа романа, чтобы немедленно понять любой из них хоть и непохож один на другого, но каждый это цельная личность. И хотя любой из них время от времени срывается, эмоционирует, жалеет о своих словах и поступках, это эмоции и поступки цельного человека, по сути своей с каким ни есть, но единым стержнем или центром. Все, кроме троих центральных персонажей. И если посмотреть повнимательней, не у одного из этих троих нет конкретной цели. У всех остальных есть, а у этих троих нет! Взять Мышкина это тот, кто несет правду и благо, но без того кому можно его передать, он дезориентирован, ему нуженнет, он ищет бога в глазах собеседника и неспособен обнаружить его в одиночку. Рогожин очень похож на него в этом, но его знак отрицательный, он тоже человек без курса, но его метания страшнее для окружающих, потому что он мыслит не абстрактными формами, где можно заблуждаться практически без вреда для окружающих, а материальными. Он существо транслирующее энергию земли и огня пока мечется и ищет, он давит и разрушает. Настасья Филипповна тоже никакого направления или стремления не имеет. Все что у нее есть это ее психологическая травма и при всем образовании и опыте, именно травма и есть ее центр. При поверхностном изучении можно подумать, что ее интересы меркантильны и это ее цель, но нет деньги, выброшенные в камин тому доказательство. Барашкина тоже способна на покой только глядя кому-то в глаза, но ей необходимы две пары глаз: дикие и страшные Рогожина, и смиренные и болезненно-честные Мышкина.
Не представляю это ли имел в виду Достоевский, но для меня очевидно эти трое, в той или иной степени общая проекция русского человека. Здесь вам и необузданная природная сила в лице Рогожина и ментальная часть в лице Барашкиной и конечно духовность в образе князя Мышкина. Казалось бы, всё, как у любого другого народа, но изображением именно русского человека, из этого трио, делает степень влияния друг на друга. По сути после всех перебранок и перипетий Настасья Филипповна, то есть ментальная часть, сдаётся части витальной, то есть Рогожину, но ей слишком тесно в предложенных рамках, пропитанных ревностью к духовной части, то есть Мышкину, тогда она бунтует и гибнет. Но та дикая природная сила (Рогожин), так и не поняла, что она всегда стремилась именно к духовной энергии и только по примитивности собственной натуры, убила единственного проводника, способного передавать эту энергию ей. А дальше, как с любым последовательным балансом, как только исчез мост, соединяющий противоположности, то и они сами изменились навсегда. Духовная часть впала в анабиоз, а витальная дикая натура, оставшись одна, оказалась на каторге собственного одиночества, где нет ничего кроме ее отражения и куда не глянь, вокруг только тоска и беспросветность.
Это же наш человек своими руками угробить работу ума, понять, что без ума духовное не может проявляться во вне и впасть в традиционную тоску от безысходной ясности, что жизнь опустела, а другой уже не будет»
Второй главой в дневнике числился диалог, записанный за художником и начинающей буддисткой.
« И, как ты определяешь, где добро, а где зло? спросил самодовольно художник.
Это очень просто: добро это отсутствие зла, как свет отсутствие тьмы, ответила девушка.
А тьма, по твоей логике, это отсутствие света? ехидно наседал художник.
Да. И ясность этого куда важнее, чем то, как это выразила я. В этом мире понимать, что тьма это отсутствие света, куда вернее, чем знать, что свет это отсутствие тьмы.
Но это же естественно! Даже примитивно!
Полностью согласна это естественно. Куда естественней чем сама природа. Еще, я бы сказала, что это просто, как и полагается истине, а слово «примитивно» больше говорит о самом произносящем, чем о истине.