за стойкой заборов, копной гаражей.
Там колбы и шприцы у хилых ребяток,
что в жадных тисках у работ и семей
Сейчас мне не нужен ни врач, ни палаты.
Я знаю аптекаря, там, за углом.
Он маг, что дарует забвенье и латы
без лишних рецептов и споров с бойцом.
Спасители вовсе не книги, иконы.
Аптечка моя состоит из спиртов,
что пью до беспамятства, сна и икоты.
Бригада спасателей ряд коньяков.
Засыпанность
Весь город засыпан асфальтом и пылью,
домами и будками, и кирпичом,
упавшими ветками, лиственной гнилью,
кусками от жвачек сухим сургучом,
чешуйками кожи, отпавших эмалей,
ворсинками шкур и травою щетин,
частями деталей, кусками фекалий,
окурками, гипсом, клочками рванин,
монетными дисками и лепестками,
засохшими красками рвоты, плевков
и крошками пищи, сухими соплями,
огрызками, стеблями павших цветов,
соринками, крышками, пеплом табачным,
ресницами, струнками, пухом волос,
обёртками, чеками, мусором злачным,
отставшею краской проезжих полос,
когтями и щебнем, песком, каблуками
и трупами мух, муравьёв и жуков,
бутылками, банками и коробками,
и шерстью собак и мышей, и котов,
пыльцою и плесенью, известью, сажей,
зубами и перхотью, перьями птиц,
волокнами тканей, химической кашей
и сыпью металлов, косметикой с лиц,
перчинками, порохом авторезины
и стружкой, и нитками с тросов стальных,
а я же горстями, лопатами глины
и горкой земли, и слезами родных
World chaos
Полно тут сумбурных, случайных событий,
обыденных судеб, занятий и дум,
привычных речей и прибытий, убытий,
болезненных, праздничных, гибельных сумм,
рождённых и ждущих своей, чужой смерти,
заклятых врагов и недолгих друзей,
бездарной богемы и псевдоэкспертов,
химической пищи, банальных вестей,
предательств, обмана и страхов, сражений,
голодных и немощных, добрых и злых,
складских и жилых, и иных помещений,
скучающих, тленных, развязных, скупых,
рожениц с инстинктами сучки блудливой,
отцов, что не помнят цвет глаз их детей,
потомств, что ведут себя дерзко, гадливо,
старух и дедов, и буржуйских сетей,
себя отравляющих спиртом, печалью,
терзающих бытом в ненужной семье,
несчастных, неумных, недружных с моралью,
внимательных, очень богатых к себе
Но только к народу и месту прижился
и вник в распорядок, законы и лад,
лишь только привык и со всем примирился,
приходит простая пора умирать
Дом Бога или дворец людей?
У храмов несчастные и побирушки,
стада обездоленных, гнильных, больных
и баб разведённых, безумных старушек
и чахлых подростков, сироток чудных,
опутанных змием зелёным, зловонным,
обвитых обманом и личной тоской,
живущих в дерьме и печали бубонной,
с остывшей душою, с горячим виском,
кустарных умельцев, семей безземельных,
искателей Бога в умах, за дверьми,
безруких, безногих, худых, бессемейных,
увечных солдат без детей и с детьми,
изменниц, изменников, злых и страдальцев,
босяцких, голодных и бедных, как гриб,
юродивых и одиноких, скитальцев
Но Бог и богатство для тех, кто внутри
Афганец
Глаза твои дольки чесночных зубцов.
В них глянцевый порох по чёрному кругу,
с перчинкой внутри, как у рьяных волков,
что выгрызут сердце, оттяпают руку.
Надбровные дуги почти козырёк,
а брови, как зубья пилы циркулярной.
Живут в тебе искры и бурный поток,
и силы быков и медведей полярных.
Орлиный твой профиль с густой бородой,
а горский акцент выдаёт дух бунтарства.
Ты зверь, что живёт то борьбой, то войной,
что прям и опасен, горяч в постоянстве.
Твой идол Аллах, что всеместен, незрим.
Ты весь в камуфляже, оружии, берцах,
глядишь на туман, на горения, дым
и тычешь мне дулом в пленённое сердце
Йоговая девочка
Мертвецкие лица, как воск или мрамор,
уже стали сутью сложившихся норм.
Портреты пронизаны скукой и драмой,
с синтетикой духа, акриловых форм.
Улыбки, как баннеры или растяжки,
натянуты лишь для продажи себя.
Морщины, рубцы, обвисания, стяжки
скрывают уколы, косметика дня.
В любой угасание, дряблость и сальность.
Старение взрослых и третьвековых.
Круглеет портретная чудо-овальность,
жиреет их стройность и хрипнет их дых.
По чуть угасают весь шик, эротичность,
скривляется стан и походка чудит,
скрипит, запинается вся мелодичность
и краска анфаса и бока мутит.
Одну только знаю, что ладна, исконна,
что красит планету природным житьём.
Твоё только личико святость иконы,
которую вижу воочью, живьём
Просвириной Маше
Обмен смесями
В умах этих цвель, плесневелый налёт
и низшая живность, белёсый мицелий.
И всё это в воздух идёт через рот
дурными словами, с отсутствием цели.
Из дырок с зубами летит дикий бред
и льётся помойный поток и кусочки.
Сей гарью, водой загрязняется свет.
Вливается в мозг подрастающей дочки.
Она ведь без фильтров и пробок в ушах,
с доверьем к родившим, кормящим и взрослым.
Хоть есть у них деньги и разум, душа,
но мысли их мусорный шлак и навозы.
Безумие мира вина всех людей.
Из чаш и кастрюль, и стаканов, напёрстков
идут переливы паршивых идей:
от старых в поживших, от средних в подростков.
Всё это лишь смесь и зловещий обмен
незнаньями, чушью и злобой, юродством.
Не видится в этом во всём перемен.
Лишь смерть помогает исправить уродства
Таинственный значок на глади живота
Так хочется тронуть губами отметку -
сухой и коричневый, гладенький плод,
что снят с виноградной, изысканной ветки
в какой-то святой, урожайшейший год!
Наверное, это печать Афродиты
иль метка Афины, вошедшая в бель,
иль проба, что в гладь драгоценности набита,
иль след от амурной стрелы, что не в цель,
красивая форма смолы с малых порций,
господняя марка для пропуска в рай,
овальная точка с пера стихотворца,
таинственный иверень, выбравший край.
Чудесная капля, застывшая благом,
магнитит мой взор и другое, дразня.
Желаю когда-то облить её влагой,
что будет пульсировать в центре меня
Елене Тукаловой
Ламповая девушка
От вида её три оргазма в секунду,
аж ночью я глаз не хочу закрывать!
Лишь рядышком с ней обретаю фортуну.
С ней рядом мне хочется петь и писать!
Она, будто лампочка под абажуром,
что светит в ночи над листом со стихом.
Всегда оживляет мой облик понурый,
как вечное солнце, луна за окном.
Её электричество дар благодатный,
какой освещает и греет в миру,
к какому всегда отношусь благодарно,
какой мне приятен в мороз и жару.
В меня проникают лучи её света.
Тантрический шарм обнимает вязь строк.
Синхронная с чудом, добром, многоцветом.
Она моя лампа, что выковал Бог.
Просвириной Маше
Гриппозность
Распарена грудь электрической грелкой.
Простудные ноты с бессилием в такт.
А градусник стал огневою горелкой.
В жарующем черепе мятый бардак.
Потеряна форма точёной фигуры,
как лёд, что растаял под солнцем златым.
Колышется стойкость в пути до микстуры.
Внутри беспокойство, больные лады.
Скопления слизи и жижи, мокроты
среди потребления чая, воды.
Беснуется кашель до спазмов и рвоты,
до хрипа, невроза, дурной глухоты.
Дурное удушье среди воспаленья.
И текст завещанья в больной голове.
Усталость от хвори, озноба, горенья.
Ах, как бы дожить до утра в темноте
Несчастные плодят несчастных, и вновь
Ущербные дети ужаснейших взрослых -
дурные личинки в несчастном миру -
бытуют совместно иль брошенно, косно
в бескнижьи и бедности, мате, жиру.
Детишки кричат так за утренней дверью,
что мать закрывает, в рассвет уходя.
Они, как квартирные, малые звери,
каким предстоит вот такое года
И так до заката сидят возле входа,
как зайцы в капкане, что слёзно ревут,
зовя бессознательно плачем с икотой
бездушную иль одинокую суть.
Рождённые в браке, по воле бутылок,
по дури, согласью, молчанью дельцов.
Живущие в грусти и с битым затылком
от рук их мамаш и подпитых отцов.
Они это новая поросль граждан,
что бита, изранена в тюрьмах семей,
в себя занырнувшая с горем, без жажды,
где сотни крючков и грузил, и теней.
Беснуются рядом с безумным родившим,
слегка понимая, что что-то не так
Пример им беспутцы с умом забродившим.
И глум разрастается в истинный рак.
Под взорами мам и папаш, одиночья
иль ленного отчима, что будто яд.
Их души пустоты и трещины, клочья.
Они ж повзрослеют и всем отомстят
Шлюший пир
Гнусное зрелище до отвращенья,
будто бы пир тут пираний иль мух!
В зале творится процесс насыщенья
жадных, вовек ненасытнейших шлюх.
Глотки толкают напитки и пищу.
Сумки утроб всё вбирают в себя.
Словно толпа из голодных и нищих
кинулась к яствам, зубами скрипя.
Жрут и глотают меню и резервы.
Будто бы крысы в помойке большой
или шакалы над тушею жертвы,
жор проявляют в таверне кривой.
Мнут и вкушают хлеба и рыбёшек,
ржут и поют уже наперебой,
полнятся смесями, жирною ношей.
Это застолье оплатят собой
Жуткое место, где скопище роков,
сотни солдат, моряков, торгашей.
Дверь закрывая, стоя у порога,
дух вывожу прочь отсюда взашей
Автобусные мысли
Вокруг созиданье густой суеты,
сгоревший бензин, вылетающий дымом.
Тут чахнут улыбки, мечты и цветы.
Печаль так болотиста, неотвратима.
Везде карнавально мелькают огни,
уставшие лица, дыханья, походки,
которые рухнут, лишь только толкни.
От этих сюжетов мне хочется водки.
Большой муравейник, где каждый боец,
но чьё умиранье толпа не заметит.
Для всех предначертан единый конец.
Когда же он будет никто не ответит.
Вдыхаю всю смесь из бесед и одежд
и мчусь на колёсах среди пассажиров
(безумцев, ханжей, стариков и невежд),
закрыв громкой музыкой мелкие дыры.
В окне лишь осколки людских полулиц,
обрывки историй, рекламные краски.
Поездка какой-то безумнейший блиц,
в который играю без ража, опаски.
А жидкость в глазах между явью, зрачком,
как будто мозоль, что ничто не излечит.
С огромной округой живу я молчком.
Огромнейший город с рожденья калечит
Однажды меня он в могилу сведёт,
закончив трагедию, фарс и сатиру.
Пока же я жив и веду мыслей счёт,
глаза закрывая, я шторюсь от мира
Настоящая и красивеющая женщина
Не важно, что ты обретаешь морщинки.
Ты так же желанна, и даже сильней!
Пускай появляются нити-сединки.
Ведь это красиво и нравится мне!
Пусть искорки иль паутинки мелькают
у глаз, уголков мандариновых уст.
Они ещё больше меня соблазняют,
щедрей разжигают пылания чувств!
На твой новый облик и опытный образ,
на вольность и мудрость, и взрослую стать
смелей направляется кожаный компас,
встаёт и твердеет мой стержень, как сталь.
Духовный пожар и покой вперемешку
владеют вселюбящим, полным умом,
и я в короля превращаюсь из пешки,
когда наслаждаюсь я бежевым льном.
Мы все получаем узоры от жизни
Так было до нас, и при нас будет так!
Чего ещё время в нас только ни впрыснет!
Но ты станешь лучше, как лучший коньяк!
Просвириной Маше
Незабвенность
Память поток будоражащей силы,
что угрожает спокойствию дум,
что напрягает нейроны и жилы,
что огрустняет стареющий ум.
Память невидимый список событий,
как картотека промчавшихся лет
или словарик измятый, побитый,
не содержащий уж точный ответ.
Память запасник, где ролики, кадры,
или блокнот с именами людей,
схемы былого, где пряники, ядра,
смета с покупками чувств и вещей.
Память могильник времён и мечтаний,
склеп из умерших, погибших, живых,
склад для простреленных крыльев, желаний,
будто бытовка, чердак для былых.
Память подвал, где прохладно и сыро,
где консервация в красках любых,
ворох из клубней и баночки с жиром,
и где замок от голодных, чужих.
Память раёк, где бывает уютно,
будто в постели, у речки ничьей,
или сам ад среди шторма, в каюте,
иль инквизиция в сто палачей.
Память отстойник и свалка отходов,
будто обломки в овальном саду,
части в округлой ограде, обводе,
что догниют в равнодушном гробу
Zinc
В стальных коробах убиенные парни,
отдавшие жизни за чью-то страну,
за чьи-то идеи и дачные арки,
майоров, не знающих боль и вину.
Пеналы запрятали школьников прежних.
Несут самолёты изрезанный брак -
худых, насвинцованных, каменных лежней.
Они, как летучий тюремный барак.
Ребята могли изменить всю планету
строками, сохою, ключом, молотком!
Но выдало лето в Кабул по билету.
И вот они схожи с густым молоком.
Любой источает покой, единенье,
чей искренний подвиг Геракла затмил!
Любому воздастся от власти забвенье,
бесплатная яма, сокрытие жил
С таким я лечу, угодивши под крышку.
Он пахнет славянством и порохом, сном.
Взираю на тьму, очертанья парнишки.
Я узник, букашка в краю неродном.
Заместо наград пулевые сплетенья,
а в кружке желудка белёсый пакет,
несущий кому-то дурман и забвенье,
кому-то богатство на тысячу лет.
Герой упакован в железные стенки,
в металл без огранки, обшивки и проб,
который обжал нежурчащие венки.
От Родины памятник цинковый гроб.
Шлюшатина
Уста проститутки, как алые слизни.
Измятые космы, как сено в буран.
Они придают только факт дешевизны,
какую захочет лишь драный баран.
Понурые глазки, ленивые жесты.
Нательные тряпки, как дачный халат.
Не важны ей судьбы, задверные вести.
Внутри неё яма, беспутство и ад.
Над плотью бессильны укоры, вериги.
Моральные скрепы разжаты давно.
Опорой столу все уставы и книги.
Рассвет её вновь причащает вином.
Широкие взгляды её к окруженью
видны из-за щёлок опухших очей,
что в долгом похмелье, бездумном блужденьи.
Мадам восседает без дел и речей.
Потасканный образ тупой потаскухи,
украшенной синими бланшами, хной.
И к ней подлетают барыги и мухи,
учуяв доступность, родной перегной.
Деваха какого-то затхлого сорта,
табачно, гашишно и винно смердит.
Наверное, были десятки абортов
и парочка выбл*дков дома сидит
Она из сиротского дома, приюта?
Иль как к ней относится выведший род?
Пожалуй, останусь в бордельной каюте,
ведь всё же я хуже, чем весь этот сброд
Бандюган
Худая поганка с больным залипаньем,
высоко-горбатая, будто бы столб,
мозолит моё золотое вниманье,
что ценно на сотни каратов и проб.
Он в тёртых штанинах посмертного цвета,
в кольчужной накидке из шерсти густой
взирает на город в последствиях лета
и чешет щетину чудной сухостой.
Пронырливый вид и хитрющие очи,
и лисий, шакалий иль волчий оскал,
что дурь и опасность окраине прочат,
создав содрогание жил и накал.
Суставы-шарниры дурных механизмов,
готовых к боксёрству, погоне, броску,
давно характерны сему организму,
подвластному борзо-дурному виску.
Горчичные пальцы в табачных ожогах,
а выше узоры размытых чернил,
шныряют в рисунках молчащего Бога,
что синью подплечно, нагрудно застыл.
Заядлая дурость, тюремные нравы.
Осанка, как срущий, сутулый кобель.
Смотря на вечерние, мирные главы,
двуглазьем хмельным ищет слабую цель
Флегматичка
В тебе вековые страданья,
шипы сильно колющих роз,
мозоли и сыпь от стираний
текущих, безрадостных слёз.
Укрылась бронёй из цинизма
и старческих, твёрдых одежд
от бед и тоски реализма,
смыкая овальчики вежд.
Молчишь, озираясь печально,
спаяв в полуалых местах
свой орган природный, оральный -
всю прорезь уставшего рта.
Сурова осенне и мутно,
всё-всё заражая тоской,
держа желчь, обиды за грудью,
за чёрной амбарной доской.
За дверью сарая кручины
и закром из сплина, досад,
имеющих суть и причины,
что вечно с тобою, как ад.
А скорби, хандра и тревога
горчат в поцелуях всегда.
Бессветна в манерах и слоге,
на живость, улыбку скудна.
Довольна интимом нечастым.
Нырнула в прочтенья и жир.
Ты делаешь тусклым, несчастным
не только меня, а весь мир!
Невидимый арендный договор с Богом
Сдавая в аренду куски тишины
и нами добытые блага и пищу,
Господь наблюдает из свет-темноты
за тем, как мы счастье и истину ищем.
Снимая планету на срок среди лет,