Самые высокие умы поколение за поколением и век за веком отдавали силы тому, чтобы довести наш этический идеал до чистоты, делая его всё более тонким и сложным, всё более прозрачным и глубоким. Благодаря им мы больше не путаем добро с чисто внешним исполнением раз и навсегда усвоенных норм закона. Напротив, мораль для нас воплощает тот, кто перед каждым своим шагом пытается сызнова укрепить в душе непосредственную, личную связь с моральной ценностью. И если мы руководствуемся лишь опосредованными предписаниями тех или иных догм, то наши поступки не имеют ничего общего с благом, тонким и неуловимым, как потаённый аромат. Оно входит в нас напрямую, как живое предчувствие и не тускнеющая новизна совершенства. Поэтому неморальной будет любая мораль, если она, наряду с другими обязанностями, не предписывает первейшего и главного: мы должны быть ежесекундно готовы к преобразованию, совершенствованию, возвышению морального идеала. Любая этика, обрекающая нашу свободную волю на вечное заточение в замкнутой системе оценок, есть ipso facto[12] этика извращённая. Как в гражданских кодексах, именуемых «открытыми», в ней должно присутствовать начало, побуждающее постоянно расширять и обогащать наш моральный опыт. Благо как природа: это беспредельная ширь, в которую человек углубляется, разрабатывая её век за веком. В высоком сознании подобного долга Флобер однажды написал: «Идеал плодоносен, он имел в виду моральные плоды, только если вбирает в себя всё. Это труд любви, неприязнь ему противопоказана».
Поэтому понимание для меня не противоположность морали. Извращённой морали противостоит всеохватывающая мораль, для которой понимание прямой и первейший долг. Благодаря ей бесконечно ширится круг наших сердечных привязанностей, а стало быть, и наша способность быть справедливыми. Стремление понять концентрированный акт веры. Если говорить о себе, то я, должен признаться, каждое утро, открыв глаза, произношу краткую древнюю молитву, одну строку «Ригведы», которая состоит вот из таких крылатых слов: «Господь! Пробуди нас в радости и дай нам силы понять мир». И только после подобной подготовки погружаюсь в светлые или мрачные часы наступившего дня.
Но, может быть, это требование понять слишком тяжёлое бремя для человека? Разве это не самое меньшее, чего от нас вправе ждать каждый, понимания? И кто из нас, не лукавя перед собой, утешится тем, что сделал большее, а пренебрёг меньшим?
В этом смысле философия для меня есть общая наука любви: в мире интеллекта она воплощает высший порыв к всеобъемлющему слиянию. А потому понимание в ней никогда не смешивается с простым знанием. Сколько всего мы знаем, не понимая! Всё фактологическое знание, строго говоря, внеположно пониманию, и оправдать его можно, только введя в рамки теории.
Философия полная противоположность учёности, эрудиции. Последнюю я вовсе не презираю, учёные познания были, как известно, разновидностью науки, но в своё время. В эпоху Юста Липсия, Юэ, Казобона[13] филолог не располагал надёжными средствами, чтобы под лавиной исторических фактов разглядеть сквозное единство смысла. Познание не могло быть прямым познанием единства, скрытого за явлениями. И другого выхода, кроме случайной отсылки ко всему возможному многообразию учёности, хранящейся в памяти индивида, тогда не существовало. Придав учёности хотя бы внешнее единство теперь его называют «всякой всячиной», можно было надеяться, что одни сведения невольно свяжутся с другими, откуда и прольётся некий свет. Вот это единство фактов не самих по себе, а в сознании субъекта и есть эрудиция. Возвращаться к ней сегодня значит отбросить филологию назад, всё равно что вернуть химию ко временам алхимии, а медицину к векам магии. Мало-помалу простые эрудиты стали встречаться всё реже, и недалёк час, когда последние мандарины исчезнут у нас на глазах.
Поэтому эрудиция есть центробежная составляющая науки, она ограничивается накоплением фактов, тогда как философия её центростремительная составляющая, чистый синтез. При накоплении факты попросту собраны, и каждый в этой груде утверждает свою независимость, свою самостоятельность. При синтезе же факты, напротив, исчезают, как хорошо усвоенная пища, остаётся лишь их изначальная жизненная мощь.
Венец устремлений философии выразить в едином суждении всю истину. Так тысяча двести страниц гегелевской «Логики» только подготовка, чтобы в конце концов могла быть во всей смысловой полноте произнесена фраза: «Идея есть абсолют». На первый взгляд бессодержательная, эта фраза, тем не менее, несёт в себе неисчерпаемые глубины смысла. Если мыслить как подобает, все заключённые в ней сокровища открываются разом, и вся громада мироздания высвечивается у нас перед глазами. Эту полноту озарения я и называю пониманием. Та или иная формула, даже все испробованные формулы могут оказаться ошибочными. Но из развалин философии как доктрины непобедимо возрождается философия как устремление, как порыв.
Сексуальное наслаждение состоит в мгновенной разрядке нервной энергии. Эстетическое наслаждение в мгновенной разрядке пробуждённых, но сдерживаемых эмоций. Точно так же философия это мгновенная разрядка интеллектуальных сил.
На страницах нижеследующих «Размышлений», не отягощённых эрудицией (даже в лучшем смысле этого слова), мной движет неудовлетворённость философа. И тем не менее я буду признателен, если читатель не станет возлагать на мои опыты излишних надежд. Перед ним не философия в смысле науки. Перед ним просто эссе. Эссе то же познание, но за вычетом развёрнутого доказательства. И дело интеллектуальной чести автора не писать в таком случае ничего, требующего доказательств, если их у него нет. Наоборот, он имеет полное право стереть в им написанном самомалейшие следы аподиктичности, лишь косвенно указав на возможные подтверждения своей мысли, с тем чтобы желающий мог подобрать их сам, а с другой стороны чтобы не утерять по пути к читателю того внутреннего жара, без которого вообще не бывает никакой мысли. Ведь сегодня даже книги, явно научные по замыслу, уже стараются писать, смягчая назидательность, а добиваясь краткости и удобства, по возможности обходясь без постраничных примечаний и топя жёсткий механический каркас доказательства в более живом, подвижном и личном высказывании.
Примечания
1
Ortega y Gasset J. Meditaciones de Quijote / Ed. de Julián Marías. Madrid: Catedra, 1995. P. 10.
2
Вкратце, в сжатом виде (нем.).
3
Рамиро де Маэсту (18751936) испанский писатель и публицист, либерал, с конца 1910-х гг. склонившийся к католическому традиционализму и монархизму. Ортега ценил его раннюю книгу «К другой Испании» (1899), но после второго издания «Размышлений» (1921) снял данное посвящение.
4
В краю варваров (лат.).
5
Интеллектуальная любовь к Богу (лат.) Спиноза. Этика. V, XXXIIXXXVI.
6
Матео Алеман (15471614) испанский писатель; отсылка к его плутовскому нравоописательному роману «Жизнеописание Гусмана де Альфараче, наблюдателя жизни человеческой».
7
Платон. Пир. 202 е.
8
О сотворении мира (итал.). Гаспаре Муртола (ок.15701624) итальянский поэт и прозаик, его поэма была опубликована в 1608 г.
9
Ничто во всё Творец преображает, // А этот всё преобразил в ничто;// Один творил другой лишь разрушает (итал.). Стихи принадлежат Джамбаттисто Марино (15691625), остро полемизировавшему с Муртолой.
10
Платон. Федр. 265 в.
11
Имеется в виду испанский философ и писатель Рамон Кампос Перес (1755/1760-1808), цитируется его книга «О личном неравенстве в гражданском обществе» (опубл. 1823). Асорин (наст. имя Хосе Мартинес Руис, 18731967) испанский писатель, литературный критик, эссеист, одна из влиятельнейших фигур своего поколения (т. н. «поколения 1898 года», куда входили Унамуно, Валье-Инклан, Бласко Ибаньес, Пио Бароха, Антонио Мачадо, Хуан Рамон Хименес и др.).
12
В силу самого факта; тем самым (лат.).
13
Юст Липсий (15471606) нидерландский гуманист, издатель латинских классиков; Пьер Даниэль Юэ (16301721) французский филолог и церковный деятель; Исаак де Казобон (15591614) швейцарский филолог.