Неисповедимы пути Господни, говорила она. Возможно, по доброте своей Он избавил их от тяжелых дней[4].
Годы спустя я много думала об этих словах.
Бабушка обещала быть матерью внукам, насколько ей будет позволено; и, укрепив силы ее любовью, я вернулась к хозяевам. Я думала, они позволят мне наутро пойти к дому отца; но мне велели идти за цветами, дабы украсить дом хозяйки к званому вечеру. Я провела день, собирая цветы и сплетая из них гирлянды, в то время как мертвое тело отца лежало в каком-то километре от меня. Что за дело до этого владельцам? Ведь он всего лишь собственность. Более того, они полагали, будто он избаловал детей, научив их считать себя человеческими существами. То была еретическая доктрина, которую не следовало преподавать рабам, дерзостная с его стороны и опасная для хозяев.
На следующий день я провожала его останки к скромной могиле; он упокоился рядом с моей бедной матерью. Присутствовали лишь те, кто знал ему истинную цену и уважал его память.
Теперь в доме стало еще мрачнее, чем прежде. Смех маленьких детей-рабов казался грубым и жестоким. Эгоистично было испытывать подобные чувства при виде чужой радости. Мой брат ходил с самым мрачным лицом. Я попыталась утешить его словами:
Мужайся, Вилли; будет и на нашей улице праздник.
Ничего ты не понимаешь, Линда, отвечал он. Все праздники нам суждено провести здесь; мы никогда не будем свободны.
Я возразила, что мы становимся старше и сильнее и, наверное, вскоре нам будет дозволено, как отцу, трудиться на свое усмотрение, уплачивая определенную сумму хозяевам. Тогда мы сумеем заработать и выкупить свободу. Уильям на это ответил: проще сказать, чем сделать; более того, выкупать свободу он не намерен. Дня у нас не проходило без споров на эту тему.
Питание рабов в доме доктора Флинта никого особенно не заботило. Кто успел перехватить кусок на ходу, тому повезло. Я не особенно тревожилась на этот счет, ибо, отправляясь по разнообразным поручениям, пробегала мимо дома бабушки, которая всегда находила, чем угостить. Мне не раз грозили наказанием, если буду заходить к ней; и бабушка, дабы не подвергать внучку опасности, часто поджидала меня у калитки, приготовив что-нибудь на завтрак или обед. Это ей я обязана всеми благами жизни, духовными и мирскими. Это ее трудами пополнялся мой скудный гардероб. Как живо вспоминается мне платье из грубого сукна, которое дарила каждую зиму миссис Флинт! Как я его ненавидела! Оно было одним из символов рабства.
В то время как бабушка помогала мне, поддерживая на долю из своих скудных заработков, триста долларов, которые она ссудила хозяйке, так и не вернулись. Когда хозяйка бабушки умерла, ее зятя, доктора Флинта, назначили душеприказчиком. Бабушка обратилась к нему с просьбой о выплате, но он сказал, что наследство признано банкротом, а в этом случае закон воспрещает какие-либо выплаты. Однако закон не воспретил самому доктору Флинту оставить себе серебряные канделябры, которые были куплены на эти деньги. Полагаю, они так и будут передаваться по наследству в этом семействе из поколения в поколение.
Питание рабов в доме доктора Флинта никого особенно не заботило. Кто успел перехватить кусок на ходу, тому повезло.
Хозяйка неоднократно обещала, что после ее смерти бабушка освободится и в завещании это будет. Но когда вопрос с поместьем решили, доктор Флинт заявил верной старой служанке, что при сложившихся обстоятельствах ее необходимо продать.
В назначенный день вывесили обычное объявление, в котором говорилось, что состоятся «публичные торги движимого имущества: негров, лошадей и пр.». Доктор Флинт зашел к бабушке сказать, что не желает ранить чувства верной служанки, выставляя ее на аукцион, и что предпочел бы сбыть ее с рук на частной распродаже. Она видела лицемерие и очень хорошо понимала, что мужчина стыдится своих дел. Бабушка была женщиной весьма пылкой, и коль скоро доктору хватило низости продавать ее, после того как хозяйка намеревалась дать ей свободу, хотела сделать этот факт общеизвестным.
Долгие годы она снабжала множество местных семейств крекерами и вареньем; как следствие, «тетушку Марти» знали все и почитали за разумность и мягкий характер. Долгая и верная служба семейству была также общеизвестна, как и намерение прежней хозяйки дать ей свободу. Когда настал день продажи, она заняла место между невольниками и при первом же объявлении лотов вспрыгнула на аукционный помост. Множество голосов возгласили: «Позор! Позор! Кто собирается продавать тебя, тетушка Марти? Не стой там! Тебе там не место!» Не говоря ни слова, она спокойно ожидала судьбы. Никто не предложил за нее цены. Наконец слабый, дребезжащий голос произнес: «Пятьдесят долларов». Слова были сказаны старой девой семидесяти лет от роду, сестрою покойной хозяйки. Она сорок лет прожила под одним кровом с бабушкой; знала, как верно служила та владельцам и как жестокосердно была обманом лишена своих прав; и преисполнилась решимости защитить ее. Аукционист ждал более высокой цены; но желание почтенной женщины уважили: никто не стал набавлять цену против нее. Она не умела ни читать, ни писать; и когда была выправлена купчая, подписала ее крестом. Хотя какое это имело значение, коль скоро у нее было большое сердце, преисполненное человеческой доброты? Она подарила старой служанке свободу.
В то время бабушке было всего пятьдесят лет. С тех пор год за годом трудилась она, не покладая рук, и теперь мы с братом стали рабами человека, который обманом лишил ее денег и пытался лишить свободы. Одна из сестер моей матери, тетушка Нэнси, тоже была рабыней его семьи. Нэнси всегда была доброй, ласковой тетушкой, а хозяйке служила и домоправительницей, и личной горничной. По сути, весь дом на ней и держался.
Миссис Флинт, как и многие южанки, отличалась полным отсутствием жизненной энергии. У нее не было сил надзирать за делами хозяйства; зато нервы были столь крепки, что она могла сидеть в мягком кресле и смотреть, как секут плетью какую-нибудь женщину, пока кровь не начинала струиться по телу после удара. Она была прихожанкой церкви; но принятие Вечери Господней[5], кажется, не привило ей христианского расположения духа. Если случалось в воскресный вечер замешкаться с подачей ужина к столу, она приходила в кухню, дожидалась, пока его разложат по тарелкам, а затем поочередно плевала во все кастрюли и сковороды, использовавшиеся для готовки. Делала она это, чтобы кухарка и ее дети не пополняли собственную скудную трапезу остатками подливы и прочими поскребками. Рабы не имели права есть ничего, кроме того, что она решала дать. Всю провизию мерили фунтами и унциями по три раза на дню. Могу уверить, миссис Флинт не давала невольникам ни единого шанса полакомиться пшеничным хлебом из ее бочонка с мукой. Она знала, сколько выходит бисквитов из кварты муки и какого именно размера те должны быть.
Доктор Флинт был истинным гурманом. Кухарка, посылая ужин к его столу, всякий раз пребывала в страхе и трепете; ибо, если случалось сготовить блюдо не по его вкусу, он либо отдавал приказ выпороть ее плетью, либо принуждал съесть неугодное блюдо до последней крошки в его присутствии. Вечно недоедавшая бедная женщина, возможно, была бы не против такого прибавления к столу; но не так, чтобы хозяин запихивал еду ей в глотку, пока она не начинала давиться.
У Флинтов был комнатный песик, докучавший всем. Как-то раз кухарке велели приготовить для него индийский пудинг. Тот отказывался есть, а когда его ткнули в еду мордой, жижа потекла из носа в миску. Через считаные минуты он издох. Когда пришел доктор Флинт, то сказал, что каша была плохо сварена и по этой причине животное отказывалось есть. Он послал за кухаркой и заставил ее съесть собачью еду. По его мнению, желудок женщины должен быть крепче желудка собаки; но ее мучения впоследствии доказали, что он ошибался. Бедная кухарка вынесла немало жестокостей от рук хозяев; иногда ее наказывали, запирая на целый день и ночь и не давая кормить грудного ребенка.
Я прожила в семье пару недель, когда в городок по приказу хозяина привезли одного из рабов с плантации. Случилось это ближе к ночи, и доктор Флинт велел отвести его в работный дом и привязать к балке, так что ступни несчастного самую малость не дотягивались до земли. В таком положении он должен был ждать, пока доктор завершит чаепитие. Я никогда не забуду тот вечер. Никогда прежде в жизни я не слышала, как человеку наносят сотни ударов плетью подряд. Его стоны, слова «молю, не надо, масса»[6] звенели в моих ушах долгие месяцы. Догадок о причинах этого ужасного наказания строилось множество. Одни говорили, будто хозяин обвинил раба в краже кукурузы; другие утверждали, что он ссорился с женой в присутствии надсмотрщика и обвинял хозяина в том, что тот был отцом ее ребенка. Оба родителя были чернокожими, а ребенок очень светлым.
Никогда прежде в жизни я не слышала, как человеку наносят сотни ударов плетью подряд.
На следующее утро я пришла в работный дом и увидела плеть из воловьей кожи, все еще мокрую от крови, на всех половицах тоже запеклась кровь. Бедняга выжил и продолжал ссориться с женой. Пару месяцев спустя доктор Флинт продал обоих работорговцу. Истинный виновник положил их стоимость в карман и получил удовлетворение от знания: теперь их не будет ни слышно, ни видно. Когда мать ребенка передавали в руки торговца, она сказала: «Вы обещали обращаться со мной хорошо!» На что он ответил: «Ты слишком распустила язык; будь ты проклята!» Она забыла, что для рабыни говорить, кто отец ребенка, преступление.
Наказание в подобных случаях бывает не только от хозяина. Как-то раз я видела, как молодая рабыня умирала, только что родив почти белого ребенка. В муках она кричала:
О Господь, приди и забери меня!
Хозяйка стояла рядом и насмехалась, словно была воплощенным демоном.
Ты страдаешь, верно? восклицала она. Как я рада! Ты заслужила все это и много большее!
Мать девушки сказала:
Ребенок мертв, слава тебе, Господи, и надеюсь, мое бедное дитя вскоре тоже будет на небесах.
На небесах?! возразила хозяйка. Нет в раю места для подобных ей и ее ублюдку!
Бедная мать отвернулась, рыдая. Умирающая дочь слабым голосом позвала ее, и, когда та склонилась, я услышала слова:
Не печалься, матушка; Бог все видит, и Он смилуется надо мною.
После страдания стали столь сильны, что даже хозяйка почувствовала неспособность оставаться их свидетельницей. Но когда выходила из комнаты, презрительная улыбка по-прежнему кривила ее уста. Семеро детей называли ее матерью. А у бедной чернокожей женщины была всего одна дочь, чьи глаза при ней смежила смерть, в то время как она благодарила Бога, что забрал ее, избавив от дальнейших жизненных тягот.
III
Новый год у рабов
Доктору Флинту принадлежали красивый особняк в городке, несколько ферм и около пятидесяти рабов, не считая нанимавшихся на год.
День найма на юге проходит первого января. Второго января рабы должны отправиться к новым хозяевам. На ферме они трудятся, пока не собраны кукуруза и хлопок. Тогда им дают два выходных дня. Некоторые хозяева накрывают пиршественные столы под деревьями. Когда два дня заканчиваются, они работают до кануна следующего Рождества. Если за это время против них не будут выдвинуты тяжкие обвинения, им дают четыре-пять выходных в зависимости от того, сколько сочтет подобающим хозяин или надсмотрщик. Затем наступает канун Нового года, и рабы собирают свои невеликие или, говоря точнее, почти ничтожные пожитки и с тревогой ждут рассвета. В назначенный час условленные места наводняют толпы мужчин, женщин и детей, которые ожидают, точно преступники приговора, решения своей судьбы. Любой раб непременно знает, кто самый человечный, а кто самый жестокий хозяин на сорок миль[7] вокруг.
В этот день легко понять, кто хорошо одевает и кормит своих работников, ибо он окружен толпой, умоляющей: «Пожалуйста, масса, наймите меня в этом году! Я буду очень усердно трудиться, масса!»
Если раб не желает переходить к новому хозяину, его секут кнутом или запирают в тюрьму, пока он не одумается и не поклянется в течение года не сбежать. Если случится ему передумать, полагая, что нарушение клятвы, вырванной силой, поступок оправданный, горе ему, ежели поймают! Кнут будет взлетать, пока кровь не потечет под ноги, а потом его занемевшие конечности закуют в цепи, чтобы выволочь в поле и заставить трудиться дни напролет!
Если он доживет до следующего года, вероятно, тот же хозяин наймет его снова, даже не дав возможности выйти на площадь для найма. После того как хозяева разбирают рабов, вызывают тех, что подлежат продаже.
Она сидит на холодном полу хижины, глядя на детей, которые, возможно, окажутся оторваны от нее следующим утром; и часто желает она умереть вместе с ними еще до рассвета.
О ты, счастливая свободная женщина, сопоставь свой Новый год с Новым годом бедной невольницы! Для тебя это приятное время, и свет дня твоего благословен. Дружеские пожелания встречаешь ты повсеместно, и тебя осыпают подарками. Даже те сердца, что были ожесточены на тебя, смягчаются, и уста, что были замкнуты молчанием, отзываются в ответ: «Желаю вам счастливого Нового года!» Дети приносят тебе маленькие дары и тянутся розовыми губками для поцелуя. Они твои, и ничья рука, кроме длани смерти, не сможет отобрать их.
Но к матери-рабыне Новый год приходит, отягощенный особыми печалями. Она сидит на холодном полу хижины, глядя на детей, которые, возможно, окажутся оторваны от нее следующим утром; и часто желает она умереть вместе с ними еще до рассвета. Пусть она невежественное создание, униженное системой, которая тщилась превратить ее в животное с самого детства; у нее есть материнские инстинкты, она способна ощущать все муки матери.
В один из таких торговых дней я видела, как мать вела семерых детей на аукционный помост. Она знала, что некоторых отберут; но забрали всех. Дети были проданы торговцу рабами, а мать купил мужчина из ее города. Еще и вечер не настал, а все отпрыски были далеко. Она умоляла торговца сказать, куда он собирается их отвезти; тот отказался ответить. Да и как он мог, если знал, что распродаст одного за другим там, где сможет взять лучшую цену? Я встретила эту мать на улице, и ее безумное, измученное лицо по сей день живет в моей памяти. Она в муках заламывала руки и восклицала: «Никого нет! Никого у меня не осталось! Почему Бог не убьет меня?» У меня не нашлось слов, чтобы утешить ее. И такого рода случаи явление ежедневное, да что там, ежечасное.
У рабовладельцев есть характерный для заведенных ими порядков метод избавления от старых рабов, отдавших жизнь служению им. Я знала одну старуху, которая семьдесят лет преданно служила хозяину. Она сделалась почти беспомощна от тяжкого труда и болезней. Владельцы перебрались в Алабаму, а эту чернокожую оставили перекупщику, чтобы тот продал ее любому, кто пожелает заплатить двадцать долларов.
IV
Раб, который осмелился чувствовать себя человеком
Минуло два года с тех пор, как я вошла в семью доктора Флинта, и эти годы щедро одарили меня тем знанием, которое рождается опытом, хотя для любого иного вида знаний возможностей предоставили мало.
Бабушка была в меру сил матерью осиротевшим внукам. Благодаря упорству и неиссякаемому трудолюбию она стала хозяйкой маленького уютного домика и жила, окруженная необходимыми вещами. Для полного счастья не хватало только, чтобы ее дети могли разделить это с нею. Их оставалось пятеро трое детей и двое внуков; и все рабы. Она искренне стремилась создать впечатление, словно такова воля Божия: Он счел уместным поместить нас в подобные обстоятельства, и, хотя они кажутся суровыми, мы должны молиться и быть довольными своей участью.