Слушай! Ты поражаешь меня. С одной стороны, ты требуешь непрерывного служения семейным ценностям
Да! Тут он для убедительности даже вытаращил глаза одна из его многочисленных гримас, за которые все его обожали: человек со страстями!
И одновременно непрерывно требуешь каких-то чудовищных наслаждений! От меня же.
Да! произнес он, правда, уже с ноткой удивления.
Конечно, семейные дела, да и карьерные, несколько сжали тот «диапазон свободы», которым мы прежде наслаждались пусть даже не используя его на всю катушку, но ощущая его. Теперь и в Москве особо не разгуляешься! Семейные ценности в рамках клана.
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЕ ЛЕЖБИЩА
Отдушиной для Игорька стал Питер вот где он позволял себе раскрыться, и где его действительно обожали и он упивался интеллектуальной своей мощью. Конечно, неделю можно пораскрываться, если здесь нет твоей семьи! Свободные художники, с которыми я его свел, тоже были «магистры философии» и, подогреваясь спиртным, могли вещать до утра Игорек наслаждался. Тут-то он был бесшабашен. Тут-то ему не надо было спешить домой к вечернему телевизору, как мне. «Без ограничений!» бросал Игорек, когда я пытался его урезонить и вытащить из очередного философского спора, граничащего с пьянством. Потом он уезжал в Москву, тоскуя о Питере, и Питер тосковал по нему. Любимые собеседники-собутыльники обожали его и ждали: «Когда же приедет Себастьян?» Тут он был Себастьяном, жгучим, бесшабашным южанином, ведущим свое родословие от крестьянских предков с юга страны. Для такой солнечной личности придумали имя, не помню кто, но псевдоним врос и с вместе с его носителем переехал в Москву.
Однако настоящим Себастьяном он был у нас в Ленинграде он был свободен, и все его жизнелюбие изливалось тут. Чемпион жизнерадостности он был нарасхват, и когда мои силы кончались, я увиливал и отлеживался, он блистал. Мастерские лучших художников с видом то на питерские крыши, то на туманную Мойку или узкую Карповку были его «интеллектуальными лежбищами», «полигонами свободы» он придумывал им названия, утоляя свою страсть к словотворчеству. Утомленный «роскошью общения», он возвращался порой через несколько дней в мою, фактически, монашескую келью (я жил тогда в Купчине) и корил меня:
Почему ты не общаешься с Виктором? Я тоже поначалу думал о нем так, богема. А это такая бездна, такая глубина! Он восторженно таращил глаза, тряс руками. Мы всю ночь говорили с ним обо всем! Порой даже выпивать забывали! счастливый, хохотал он.
Виктора я уважал. Но жить его жизнью значило вдребезги раздолбать свою. Лишь дистанция сохранит нас.
Ты сухой человек! Он обижается на тебя! Игорек чувствовал себя уже более близким с гениями, чем я, и ответственным за наши взаимоотношения и вообще за нашу творческую жизнь, в которой, как он полагал, не хватало страсти, и он ее добавлял, подогревая нас.
Ты слишком горяч, говорил ему я.
«Так недалеко и до белой горячки!» этого я, разумеется, вслух не произносил.
Виктор жалуется, что ты разговариваешь с ним лишь междометиями!
Так и он со мной! На праздные разглагольствования время есть
«Только у командированных!» хотелось добавить обидные для Игорька слова, но я, ясное дело, воздерживался он же мой друг и брат!
только у философов! так заканчивал я.
Вопросы жизни и смерти ты считаешь праздными? все равно обижался Игорек и даже бледнел.
Во, как его завело!
Ладно, поедем к Виктору, сдавался я.
Но ты опять, как в прошлый раз, слиняешь через час?
Требует безоговорочного служения!
Все! Я ваш!