Чехов задумался, но неожиданно его сторону принял Красный.
Всё равно не пойман не вор, можно было и впрямь промолчать, да и дело с концом. Пусть доказывает, что это ей не приснилось.
Делюга и Толстый молча встали и вышли из комнаты. Судя по всему, они тоже были против Штерна. Похоже, что кроме меня в этой ситуации его никто не поддержал. Красный вышел вслед за ними. Чудо-тварь презрительно скривил губы и заметил язвительно:
Не прокатила твоя адвокатская х, да, Смычок?
Внутри меня всё закипело, но я промолчал. Он ушёл, и остались только мы со Штерном.
Спасибо, сказал Самсон. Правда, у меня такое чувство, что я действительно облажался.
Он подошёл ко мне и с благодарностью похлопал по плечу. До сих пор не знаю точно, почему я тогда за него вступился. Конечно, по правде говоря, я высказал именно то, что думал, но всё же я не любил Штерна, я ему завидовал и, как мне тогда казалось, он обокрал меня, забрав любовь моей жизни, Ангелину Шубину. Было бы правильней, наверное, в тот момент держать сторону пацанов, или же просто молчать и сохранить нейтралитет, но у меня есть одно пагубное свойство, которое всегда заставляет меня сопереживать и испытывать глубокую жалость к жертвам.
Человек может быть убийцей, насильником, или кем угодно, но в той ситуации, где его поймали, он беспомощен и стоит один против всех, я всё равно его пожалею. Может быть, это тоже часть моей душевной проблемы, такая же как, вменённая самому себе обязанность всё время смотреть в сторону Бога. Чёрт, я не знаю, просто я всегда жалею тех, кто попадает в беду, это касается и людей и всего живого. Я пожалею змею, с которой ради забавы сдирают шкуру. Я пожалею противную лающую псину, стоит ей только заскулить и поджать хвост.
Я могу быть злым, могу впадать в ярость, могу драться как зверь, но когда мой противник побит и лежит передо мной беспомощный, я не смогу его добить. Даже если кто-то скажет мне, что если я не добью его сейчас, то он встанет, оправится и через пару дней вонзит мне нож в спину.
Взять даже этих местных, которых мы ночью отмудохали. Да, я бил одного из них вместе с Толстым, мы били его ногами, лежащего на земле. Но то было лишь подавление агрессии с их стороны и как только они стали ныть я тут же прекратил наносить удары, и вся моя злость улетучилась. То была лишь самооборона, перешедшая в нападение. Но Штерн. Штерн повёл себя иначе. Он вообще не дрался, а подошёл и помочился на беспомощного врага. Наверное, ему были чужды мои жалостливые чувства к жертвам.
О чём это ты так напряжённо думаешь? нарушил мои мысли Самсон. Дружище, Костян, знаешь, что я заметил? Ты стал часто уходить в себя, глубоко и надолго. Это до добра не доводит, поверь. Сейчас я правда тебе благодарен за этот твой поступок. Нелегко выходить одному против всех. Но ты должен знать: мне наплевать на их мнения. И я легко могу обойтись без них вообще. Понимаешь, именно в таких ситуациях как эта и определяются настоящие друзья.
Он снова похлопал меня по плечу и продолжил:
Так что с тобой? Куда ты смотришь всё время, о чём думаешь, когда хмуришься? И не говори про упражнения на глаза я очкарик с плохим зрением, меня этой байкой не обманешь.
Почему же ты тогда не говорил об этом при всех? удивился я.
Он усмехнулся.
Потому же, почему и ты только что поступил не как все. Я не тот, кто сбивается в стаи и ищет дешёвого одобрения, поддерживая сторону силы всегда, когда это выгодно. Раз ты приврал значит, у тебя есть на это причины. Должно быть они личные, а личное не обсуждают на публику. Ладно, Костян, пошли на завтрак. Если захочешь чем-то поделиться ты всегда можешь поговорить со мной.
***
После завтрака мы, как и было велено, явились все вместе к Нине Павловне. Её кабинет был смежным помещением с комнатой, где она жила. Такие «апартаменты» предусматривались здесь для всех учителей, под надзором которых были ученики школы.
За всё, прошедшее после утренней взбучки, время никто из пацанов не перекинулся с Самсоном ни единым словом, и мне было непонятно почему. Неужели они и впрямь так сильно на него окрысились?
Входите, послышалось из кабинета холодное приглашение.
Мы вошли и встали в дверях. Нина Павловна что-то сосредоточенно писала в своём журнале и не поднимая на нас взора, всё так же холодно произнесла:
Садитесь.
У стены стояла длинная скамейка, но на ней уместились только четверо. Стоять остался Самсон и я.
Что, не хватает места на всех, да? спросила учитель. Видите ребята: лавочка только на четверых, а если хочется сидеть удобно, а не тесниться, то и вовсе для двоих. Интересная метафора, правда? Что такое метафора? Рукомойников? Прокопенко? Чехов? Что, никто не знает? А надо бы программа прошлого года!
Она переводила взгляд с одного на другого. Мы молчали. Самсон виновато смотрел на учителя, я украдкой поглядывал в сторону Бога, а теснившиеся на лавочке пацаны разглядывали узоры на драном линолеуме.
Я это вот к чему, про лавочку, продолжила Нина Павловна. В жизни оно, ребята, всё так же, как с этой лавочкой. Кто-то сидит в удобном кресле, кто-то жмётся друг к другу, боясь свалиться, а кто-то и вовсе не имеет возможности присесть! Понимаете? И где вы собираетесь искать свои места в жизни? Штерн? Пресмыкаев? Астахов?
Она перечислила оставшиеся три фамилии, чтобы каждый был уверен проблема касается его лично. Я, как и все остальные, уже не в первый раз попадал в подобную переделку. Мы знали, что эти вопросы риторические на них не следует отвечать, надо просто молчать в тряпочку и ждать пока учитель не задвинет свою проповедь до конца. Говорить потребуется позже, а сейчас необходимо пассивно каяться.
Так я спрошу снова: где будет ваше место в жизни? Каждого из вас?
На этот раз, судя по всему, нужен был какой-то ответ, поэтому мы стали переглядываться и старательно думать.
Молчите? сказала Нина Павловна. Конечно, вы молчите, ведь вы не знаете. Хорошо, я попробую иначе: кем вы хотите стать? Пресмыкаев, кем ты хочешь стать?
Я неуверенно посмотрел на учителя. Она немного склонила голову вперёд и слегка приподняла брови, как бы говоря мне в этот момент: «ну давай, давай, смелее».
Я хочу стать военным, Нина Павловна. Поступить в военное училище.
Хорошо. А все остальные кем хотят стать? Рукомойников? Астахов? Прокопенко? Чехов? Штерн?
Самсон, похоже, решил молчать до конца. За всех ответил Дедюга:
Мы все здесь хотим стать военными, Нина Павловна. Вы же знаете, мы занимаемся в клубе пограничников у Антона Маратовича.
Учительница кивнула и, слегка повысив голос, пошла в наступление:
А рассказывал ли вам, в таком случае, Антон Маратович о дисциплине в армии? Знаете ли вы, что полагается в военном училище за поступок, который вы совершили ночью? Вы ушли с территории, покинули расположение воинской части, самовольно и без какой-либо уважительной причины. Вы знаете, как это называется у военных?
Теперь уже узоры на линолеуме стали разглядывать мы все. Всё было понятно без дальнейших разъяснений. Павловна ударила по больному. Она попала в точку. Даже вызов родителей в школу не был для нас таким пугающим как дискредитация в глазах Антона Маратовича.
Так как называется такой поступок, Пресмыкаев? снова спросила она меня одного. Я сейчас был здесь будто основным.
Дезертирство, тихо ответил я.
Не слышу, Пресмыкаев, скажи громче!
Дезертирство.
Громче!
ДЕЗЕРТИРСТВО! заорал я от переполнившей меня обиды.
Нина Павловна молча смотрела на нас.
Какие из вас военные?! Шпана малолетняя и всё. С вашими замашками вам прямая дорога в уголовники, или, если повезёт, дворы будете подметать и лечиться от алкоголизма. Пиво покупал у буфетчицы, Астахов?
Делюга покраснел, а я в панике посмотрел в сторону Бога. Она и об этом знает! Теперь ещё и за это отвечать!
Но учитель неожиданно закончила разбор. Даже не заставив нас писать объяснительные, она сказала чуть ли не с отвращением:
Пошли вон.
Мы испуганно вышли из кабинета и уныло поплелись в комнату. Послезавтра лагерная смена заканчивается, и мы возвращаемся в город. А через две недели начинаются занятия в школе и у Антона Маратовича.
Что-то теперь будет?
Наверное, остаток каникул мне, как и всем остальным, предстоит провести в томительных ожиданиях и страхе неизвестности. Как поступит наша классная руководитель? Что она сделает? Ожидание смерти, хуже самой смерти. Лучшего наказания за наш проступок нельзя было и придумать.
«Господи, спаси и сохрани» эту фразу я теперь стал повторять про себя в пять раз чаще. И в пять раз чаще креститься и смотреть в сторону Бога.
***
Последние дни лагеря прошли вяло. Естественно, мы больше никуда не ходили по ночам, да и финальные дискотеки посещать не хотелось. Самсон гулял с Ангелиной, а я ревновал и одновременно боялся последствий, варианты которых Нина Павловна нам даже не озвучила. Пацаны возобновили общение со Штерном буквально через час после выволочки, и всё для них стало как прежде.
Мне казалось, что волнуюсь и переживаю только я один и сразу после того как Самсон вновь занял лидерскую позицию и все перестали на него обижаться, моё сочувствие к нему тут же улетучились. Я снова его презирал, жалел Ангелину, вынужденную терпеть его наглые ухаживания и ненавидел себя. Я ненавидел себя за свой слабый характер и мягкотелость. За свою неспособность к решительным действиям. Я ненавидел себя за привычку фантазировать и бездействовать, но ничего не мог с этим поделать.
Я воображал себе любовь, которой не было. Я воображал своими друзьями тех, кто ими не являлись. Я воображал светлое будущее, которого у меня не будет.
Я постоянно извинялся взглядами перед Богом за своё тщеславие и грешные мысли. Я ждал завершения лагерной смены, после которой мне уже не придётся каждый день видеть все эти гнусные рожи.
В день отъезда мы собрали сумки, потом нас рассадили в автобусе по двое и через два часа привезли в родной город. В транспорте, рядом со мной было место Самсона, но как только заработали двигатели, и машина тронулась, он ушёл в конец салона и всю дорогу провёл на заднем ряду с Ангелиной. А я с ненавистью оглядывался и видел как они целуются. Какой же я был идиот, если даже это не заставило меня отказаться от фантазий!
В городе меня встретили родители. Я сухо попрощался с пацанами и опасливо покосился на Нину Павловну. Похоже, родителям она ничего не скажет. Но ведь есть ещё Антон Маратович!
Папа взял мои сумки, мама положила руку на плечо и мы потащились на трамвайную остановку.
Как прошёл лагерь? бодро спросила мама.
Да нормально, ответил я с лёгким раздражением.
Ты какой-то печальный
Да нет, устал просто.
Чего это ты устал?
В автобусе пока ехали, надышался этими, как их, выхлопными газами.
Мать всплеснула руками.
Укачало?
Да хватит его уже опекать, проворчал отец.
Мы подошли к остановке и теперь стояли среди других людей.
Многие родители, встретив своих детей, как и мы, пошли на трамвай. Из моей банды тут никого не было, была лишь малышня и Фаина, которая стояла поодаль со своей бабушкой и сверлила во мне дырку своим влюблённым взглядом. Это раздражало меня ещё сильнее.
К тому же, после того как мы вылезли из автобуса, я видел как в машину к отцу Самсона, помимо сына, села ещё и Ангелина со своими родителями. Вдобавок меня действительно укачало в автобусе, так что теперь я меньше всего хотел слушать неуклюжие заигрывания матери и воспринимать безнадёжную любовь лохушки из младших классов.
Я отвернулся ото всех и стал хмуро вглядываться в пустующую даль трамвайных путей. Мимоходом я бросил взгляд в сторону Бога, прекрасно понимая, что если он сейчас на меня смотрит, то вряд ли моя гордыня приходится ему по вкусу. Что ж, я всегда готов понести наказание.
«Господи, спаси и сохрани».
Минут через пятнадцать по старым рельсам заскрежетал трамвай. Одинарный вагон, чёрт возьми, для такого количества пассажиров! Он и подъехал уже полный! Люди со спешкой стали набиваться внутрь, будто под ногами у них растекалась пылающая лава, или они барахтались в открытом море и акулы вот-вот начнут пожирать их жалкие конечности.
Давайте следующий подождём, предложил я.
Следующий будет через полчаса, возразил отец. Надо ехать, сынок, ничего. Двадцать минут и мы дома.
Нет, давайте подождём, настаивал я. Я не могу, меня ещё подташнивает после автобуса. Или ещё лучше: пойдём пешком!
Пешком далеко, вздохнул отец, но мама меня поддержала.
Да ладно тебе, давай прогуляемся. Воздухом подышим, к тому же немного физкультуры не повредит. Идём.
Я взял у отца одну сумку, и мы пошли пешком.
Идти было не очень-то и далеко, может, километра четыре от силы, но для пешеходов не было мощёной дороги и большую часть пути приходилось шагать по грунту, вдоль трамвайных путей.
Какие планы на остаток каникул? спросил отец, перекладывая сумку из одной руки в другую.
Не знаю, рассеяно ответил я.
Половину времени в автобусе я думал, что учитель рассказала родителям про колокольню, и готовился к наказанию, а тут оказывается этим и не пахнет.
На дачу с нами не хочешь поехать? продолжил спрашивать отец.
Сегодня что ли?
Ну, уж не сегодня. Через пару дней.
Я не любил ездить на дачу. Мама там вечно копошилась на грядках, а отец постоянно мастерил всякую хрень. Но сейчас я согласился, потому что ждал худшего.
Но мы ведь там не до конца лета будем?
Нет, конечно! У мамы отпуск заканчивается через неделю, а я отгул возьму. Максимум дня на три.
Ладно, сказал я и посмотрел в сторону Бога.
Сейчас это можно было делать, не вертя головой, потому что церковь была недалеко от нашего дома, то есть в той же стороне, куда мы шли.
А когда вернёмся, тебе будет сюрприз, неожиданно сказала мать.
Что за сюрприз? насторожился я.
Ни с сарказмом ли она это говорит, может Павловна всё-таки звонила?
Узнаешь в своё время, похлопал меня по плечу отец.
Через час мы вошли в квартиру и к порогу, мяукая, выбежала кошка.
Беатриса! обрадовался я и поднял животное на руки.
Довольно мурлыча, Беатриса потёрлась о моё лицо пушистой мордой.
Мы жили в маленькой двухкомнатной квартире на третьем этаже стандартной пятиэтажки. Эта хата досталась отцу от деда с бабкой. Они умерли, когда я был ещё совсем маленьким.
Давай сначала руки мыть и кушать, потом всё остальное, скомандовала мать. Оставь кошку.
Ладно. Только я искупаться хочу сперва.
Само собой.
Я опустил Беатрису на пол, ещё раз хорошенько погладил и скинув сандалии, направился в ванную. Закрывшись изнутри, я первым делом перекрестился три раза по три, посмотрел в сторону Бога и трижды повторил про себя «спаси и сохрани». Потом скинул одежду, трусы, бросил всё это в таз для грязного белья и влез в ванну.
Включив душ, я долго крутил вентили прежде чем вода стала приемлемой для купания. В нашем доме горячая вода была почти всегда, но чтобы настроить приятную для тела температуру, требовалось по миллиметру двигать то горячий то холодный вентиль, потому что от одного неосторожного движения ледяная вода мгновенно сменялась кипятком, и наоборот.
Добившись, наконец, нужного градуса, я выдавил из бутылки с гелем для душа изрядную порцию жидкости и стал растираться. Закончив с этим, я наскоро поонанировал, после чего постоял какое-то время под тёплым напором воды, смывая с себя пенистую жидкость и выброшенное на ветер семя, в котором, возможно, были будущие космонавты, учёные и ещё много кого, если верить научно-популярной передаче, которую я недавно смотрел.