Здравствуйте, здравствуйте, мисс Эймс, сказал он, наконец заметив меня.
Здравствуйте, профессор Каслман, сказала я и села напротив на деревянный стул. В руках у него был мой новый рассказ, тот, что я оставила в его ящике для корреспонденции на кафедре.
Что касается вашего рассказа, он любовно взглянул на страницы в своих руках. На них почти не было пометок, никаких иероглифов красной ручкой. Я прочел его два раза, сказал он, и оба раза пришел к выводу, что рассказ великолепен.
Может, он всем так говорил? Интересно, сказал ли он то же самое Эбигейл Бреннер по поводу ее тупого рассказа про бабушку? Вряд ли. Я не сомневалась: только мой рассказ ему понравился. Я написала его специально для него, желая ему угодить, и, видимо, мне это удалось.
Спасибо, тихо пробормотала я, не глядя ему в глаза.
Вы сейчас совсем не понимаете, о чем я, верно? спросил он. Вы понятия не имеете, как вы талантливы. Это мне в вас и нравится, мисс Эймс; очень трогательная черта. Прошу, никогда не меняйтесь.
Я смущенно кивнула и поняла, что именно такой он и хотел меня видеть: отличающейся от всех, но невинной, и я была совсем не против такой казаться. Может, он даже попал в точку, подумала я.
Мисс Эймс, мисс Эймс, с улыбкой проговорил он, и что мне с вами делать?
Я тоже улыбнулась; моя новая роль начинала мне нравиться.
В рамочку повесить на стену и любоваться, как говорит моя подруга Лора, сказала я.
Каслман сложил руки за головой.
Хм, протянул он, может, ваша подруга и права. Настроение шутить прошло, и мы взялись за работу сели обсуждать мой рассказ. От профессора пахло грецкими орехами. «Словно предчувствуя дурное, деревья отклонили свои ветви», прочел он вслух и поморщился, будто ему попался гнилой орех. Как-то не очень. Звучит неестественно, вам не кажется? Вы можете писать лучше.
Да, у меня тоже были сомнения по поводу этой фразы, призналась я и вдруг поняла, что ничего хуже еще не написал ни один студент за всю историю студенческих заданий.
Вы заслушались себя, сказал Каслман. В колледже со мной тоже такое бывало. Только мне, в отличие от вас, было нечего слушать.
Что вы, я уверена, вы очень хорошо пишете, бросилась я его успокаивать.
Не знаю, хорошо ли я пишу, но я точно не из тех, кому это легко дается, сказал он. Я из тех, кто трудится весь день и рассчитывает получить награду за старание. Но запомните, мисс Эймс: в реальной жизни никто не награждает за старание.
В дверь постучали, Каслман отложил мой рассказ и сказал:
Если засидитесь допоздна и вас начнут терзать сомнения, хорошо ли вы пишете, знайте один поклонник у вас уже есть.
Спасибо, ответила я.
И избавьтесь, ради бога, от этих деревьев, предчувствующих дурное.
Я рассмеялась, надеясь, что мой смех прозвучал не глупо, встала и забрала у него свой рассказ. Наши руки на миг соприкоснулись его костяшки дотронулись до моих.
Заходите! позвал он, дверь открылась, и вошла Сьюзан Уиттл, та самая рыжая девочка из нашей группы. Я давно обратила внимание, что ее кожа была настолько чувствительной, что на ней мгновенно отражались все реакции. Испугать ее мог любой чих; вот и сейчас на шее расплывалось красное пятно. Я, напротив, была совершенно спокойна, точно мне вкололи лошадиный транквилизатор. Я вышла из кабинета, прошла мимо других кабинетов, где студенты с профессорами серьезно обсуждали задания, мимо доски объявлений с рекламой программ летнего обучения в Риме и Оксфорде, мимо старушки-секретарши кафедры английского и стеклянной банки, где она хранила карамельки.
С этого дня я всегда чувствовала себя спокойно на его занятиях, словно лошадиный транквилизатор оказался пролонгированного действия. Когда Каслман говорил о литературе или писательском мастерстве, я слушала с полным вниманием. Он сидел, рассыпав на столе орехи, колол их щипцами, выковыривал ядра из скорлупы, грыз их и рассказывал.
Однажды он сказал, что на следующей неделе в колледже выступит талантливая писательница, и мы все обязательно должны прийти.
Говорят, она очень хороша, заметил он. Я прочел только первую главу ее романа; она показалась мне слишком мрачной и пугающей, поскольку я знал, что автор женщина, но так мог написать только очень умный человек, поэтому считаю, вы все обязаны пойти на чтения. Я приду с журналом и буду отмечать, кого нет, так что даже не думайте прогулять. Некоторые девочки испуганно переглянулись, кажется, поверив в его угрозу.
В среду вечером я пошла в читальный зал Нильсоновской библиотеки послушать Элейн Мозелл. Раньше я никогда не бывала на литературных чтениях. Стулья в зале были расставлены в свободном порядке. Кто-то с кафедры английского коротко представил писательницу высокую, дородную, светловолосую, с фиолетовым шарфом на шее и та взошла на кафедру.
Отрывок из моего романа «Спящие собаки», объявила она, и по голосу сразу стало ясно, что она курит и выпивает. Эта хрипотца была мне знакома, и я восхищалась ей; никто из моих подруг ей похвастаться не мог. Я знаю, большинство из вас роман не читали, продолжила она, ведь продано всего полторы тысячи и три экземпляра, несмотря на так называемые «восторженные отзывы». Да и эти полторы тысячи по большей части купили мои родственники на мои же деньги.
Кое-кто в зале робко засмеялся, включая меня. Я не знала, что за книгу она написала, но мне уже хотелось, чтобы та мне понравилась. Почему-то это было для меня важно, и когда она начала читать, я с облегчением поняла, что книга мне действительно нравится. В ней рассказывалось о первом сексуальном опыте девушки на ферме в Айове, и описывая, как новый подсобный рабочий впихивал свой член в героиню, когда они лежали на сеновале среди одобрительно похрюкивающего скота, Элейн Мозелл не стеснялась в выражениях. Сцена описывалась с двух точек зрения: девушки и рабочего. Роман этот ни в коем случае нельзя было назвать бытописательным; он простирался далеко за пределы жизни на ферме и даже содержал довольно подробные факты о кукурузе и соевых бобах; также в нем коротко рассказывалась история Джона Дира и его машиностроительной компании.
Романы современников-мужчин нередко включали гигантский объем дополнительной информации от цен на товары до описания текстур и вкусов. В них говорилось и о море, и о суше, и о разнице между зернами и плевелами. Роман Элейн Мозелл ничем не отличался; ее прокуренный голос произносил слова, среди которых не было случайных, и слушая ее, скучающие зрители пробуждались ото сна. Она закончила через час; ей рукоплескали, и она покраснела от удовольствия, выпила стакан воды, стоявший на кафедре, и на краю остался полукруглый след ее помады.
Потом состоялся небольшой прием; Элейн Мозелл стояла в углу зала с тонкими коврами и старыми красно-коричневыми круглыми лампами рядом с двумя профессорами с кафедры, мужчиной и женщиной; те говорили громко, но громче всех говорила Элейн; когда она смеялась и облегченно вздыхала, ее голос заглушал все остальные. Ее выступление кончилось; больше не надо было стоять перед нами и читать о сексе и системах орошения. Не надо было больше использовать слово «молотилка». Она снова была свободна, и это чувствовалось в ее искрящихся глазах и сильно раскрасневшемся лице. Она пила виски, и пока другие члены кафедры надирались незаметно, Элейн Мозелл делала это в открытую.
Я стояла с девчонками с курса литературного мастерства; мы глупо таращились на Мозелл и ее оживленных спутников. Одним из них был профессор Каслман; он пытался бочком пробраться поближе к Элейн и занять место у ее локтя. Она повернулась к нему, они обменялись кратким рукопожатием, он прошептал что-то ей на ухо, она одобрительно засмеялась и шепнула что-то ему в ответ. Я чувствовала себя полной идиоткой, стоя сбоку в кардигане и клетчатой юбке. Юбка была подколота большой золотой булавкой, и мне вдруг захотелось открепить ее и воткнуть себе в глаз.
Я никогда бы не осмелилась к ней подойти, но профессор Каслман увидел меня и подозвал, и вот уже меня знакомили с Элейн Мозелл и называли «весьма перспективной юной писательницей». Мозелл смерила меня взглядом; я не сомневалась, что от нее не укрылось ничего, включая мою дурацкую булавку. «На самом деле я лучше, чем выгляжу», хотелось сказать мне, и я вздрогнула, пожав ее большую горячую руку. Я сказала, что мне очень понравились чтения; захотелось дочитать роман до конца.
Очень рада, только сначала попробуйте его найти, ответила она. Боюсь, за горами мужской литературы о невинности и опыте раскопать его будет не так-то просто. Моя маленькая книжечка где-то там, под этими кучами, на самом дне.
Все вокруг, включая Каслмана, бросились возражать, уверять ее, что это неправда, что ее роман мощное самостоятельное произведение, и так далее, и так далее.
И вдруг мой профессор сказал:
Да будет вам, мисс Мозелл, не так все плохо.
А вам-то откуда знать? спросила она.
Что ж, ответил он, я, к примеру, знаю немало писательниц, чьим творчеством глубоко восхищаюсь. Например, писательницы южных штатов это же целый литературный кружок во главе с Фланнери ОКоннор и прочими. Женщины, чьи произведения неразрывно связаны с их малой родиной.
Я заметила, как они смотрели друг на друга, как обменивались тайным кодом, точка-тире, точка-тире вот она склонила голову; вот он оперся локтем о стену, приняв небрежную позу; оба явно интересовались друг другом, а остальные сотрудники кафедры и студенты молча стояли вокруг, как хористы, поющие партии селян в опере и уходящие вглубь сцены, чтобы два солиста могли спеть свои арии. Она была резкой и неприятной некогда красивая женщина, с годами растолстевшая и слишком разочаровавшаяся в жизни; людей к ней больше не тянуло, но профессор Каслман был ей очарован. Впрочем, возможно, она вызывала у него и отвращение, но вместе с тем притягивала его. Она была талантлива, но таланты ее были странными, слишком мужскими; они приводили в недоумение. Она злилась на мир, эта Элейн Мозелл; злилась, потому что ее роман плохо продавался и потому что она понимала, что очень талантлива, но никому до этого нет дела и никогда не будет.
Слушайте, проговорила она, Фланнери ОКоннор гениальна, спору нет, но при всем моем уважении она чудачка, живет в своих фантазиях, слишком религиозна и чопорна.
Она важный программный автор, возразил кто-то из профессоров. Я каждый год включаю ее произведения в свой курс по гротеску. Она единственная женщина в моем списке; уникум.
Но у мисс Фланнери ОКоннор есть одно преимущество, которого нет у меня, продолжила Элейн. Она с Юга, а значит, у нее есть готовенькая колоритная тема, ведь американский Юг почему-то кажется многим такой экзотикой. Она замолчала и подождала, пока кто-то из мужчин наполнит ее бокал. Всем нравится читать о безумном старом Юге, все восхищаются южными писательницами, продолжала она, но никто не хотел бы знаться с ними в жизни. Потому что они странные, эта ОКоннор или, скажем, бесполая Карсон Маккаллерс, похожая на белку. Я же не хочу быть странной. Мне просто хочется, чтобы меня любили. Она вздохнула глубоко и добавила: Знаете, мне иногда жаль, что я не лесбиянка, правда жаль.
Собравшиеся тихо запротестовали.
Вы это несерьезно, робко произнесла деканша, но Элейн Мозелл не дала ей договорить.
В каком-то смысле несерьезно, да, ответила она. Проблема в том, что я очень люблю мужчин, хотя они того не заслуживают. Но будь я писательницей-лесбиянкой, мне было бы совершенно плевать, что обо мне думает весь мир и думает ли вообще.
Кто-то что-то ответил, они продолжили разговаривать, но постепенно разошлись; становилось поздно, и уборщики с швабрами уже поджидали за дверью, а я стояла, комкая в руках салфетку с логотипом колледжа Смит, и ждала, хотя чего не знала. Элейн Мозелл это заметила и внезапно взяла меня за руку и оттащила в сторону, в маленький альков так быстро, что я даже удивиться не успела.
Говорят, вы талантливы, сказала она.
Возможно, ответила я.
Не надо, сказала она. Никто больше ее не слышал; нас окружали лишь мраморные бюсты почтенных давно умерших женщин.
Не надо чего?
Не думай, что сможешь привлечь их внимание.
Чье?
Она взглянула на меня печально и нетерпеливо, как на умственно отсталую. Кретинку с булавкой на юбке.
Мужчин, чье же еще, сказала она. Мужчин, которые пишут рецензии, заведуют издательствами, работают в газетах и журналах; мужчин, которые решают, кого принимать всерьез, кого возводить на пьедестал на всю оставшуюся жизнь. А кого смешать с грязью.
По-вашему, это заговор? тихо спросила я.
Скажу, что так, и все решат, что я ненормальная и просто завидую, продолжала Элейн Мозелл. А это не так. Но да, пусть будет заговор; заговор против женщин с целью заглушить их голоса, чтобы мужчины могли продолжать кричать так же громко. На последнем слове она повысила голос.
Ясно, неуверенно ответила я.
Так что не надо, повторила она. Займись чем-то другим. Женщины редко пробиваются в литературе. И в основном те, кто пишет рассказы как будто женщины более приемлемы в миниатюре.
Может быть, ответила я, женщины просто отличаются от мужчин. И в литературе пытаются вести себя иначе.
Да, ответила Элейн, возможно, ты права. Но мужчины с их монументальными полотнами, с их толстыми романами, которые включают в себя все на свете, с их шикарными костюмами и громкими голосами мужчины всегда получают больше. Они важнее. И знаешь почему? Она приблизилась и проговорила: Потому что они так сказали.
С этими словами она резко ушла, я вернулась в общежитие и весь вечер чувствовала себя неуютно, тревожно. Вскоре про Элейн Мозелл все забыли; первый тираж ее романа кончился, и допечатывать его не стали; он исчез с полок, стал редкостью, одной из тех заплесневелых никому не известных книг, что люди покупают за двадцать пять центов на домашних распродажах у обочины в Вермонте и ставят на полку в комнате для гостей, но ни одному гостю не приходит в голову их прочитать.
Иногда я вспоминала Элейн Мозелл и думала, что с ней сталось, ведь после «Спящих собак» романов у нее больше не выходило. Может, она слишком переживала из-за неудачи первой книги, а может, вышла замуж, родила детей, и в ее жизни просто не осталось места для литературы. А может, она стала алкоголичкой или не смогла пристроить рукопись ни в одно издательство; может, «книг в ней больше не осталось», как часто с сожалением говорят о писателях, видимо, представляя писательское воображение в виде большой кладовки, которая может быть набита запасами снеди или пуста, как во время войны.
А может, она умерла. Я так и не узнала; ее роман почил на бескрайнем кладбище нелюбимых книг, и может быть, в безутешном горе она решила похоронить себя вместе с ним.
Как-то раз, примерно через месяц после начала семестра к тому времени у нас с профессором Каслманом состоялись уже три очных сессии в его кабинете, и каждый раз он очень меня хвалил, он подозвал меня в конце занятия, и я подошла, захлебываясь от волнения, но стараясь сохранять спокойствие.
Мисс Эймс, позвольте вас кое о чем спросить, сказал он. Давайте прогуляемся и поговорим.
Я кивнула, отметив, что наш обмен любезностями не остался незамеченным для моих однокурсниц. Одна из них, Рошель Дарнтон, чьи рассказы неизбежно заканчивались неожиданным сюжетным поворотом «как у ОГенри!» печально вздохнула, надевая пальто и глядя на студентку и учителя, оставшихся после урока. Она словно понимала, что профессор Каслман никогда не позовет ее с ним прогуляться, никогда не попросит остаться после урока, задержаться, побыть с ним чуть дольше положенного.