Интерес вызывает одно неподдельно искреннее воспоминание писателя о Уинфилде: «Прекрасно помню отца, как всегда в черном жакете, жилетке и серых брюках в полоску. Он выглядел безупречно. У меня была глупая привычка шлепать его по коленям и кричать: Папа, ты совсем как молодой! Не знаю, откуда взялась эта фразочка, но я любил производить впечатление на взрослых и повторять то, что им нравилось слышать»[127]. Описание одежды Уинфилда «безупречный черный сюртук с жилеткой, широкий аскотский галстук и серые брюки в полоску» встречается и в более раннем письме, где Лавкрафт трогательно добавляет: «Я и сам иногда ношу его аскотские галстуки и стоячие воротнички, сохранившиеся в идеальном состоянии в связи с его внезапной болезнью и смертью»[128] На фотографии семьи Лавкрафтов, сделанной в 1892 г., как раз можно увидеть Уинфилда в вышеописанном одеянии, а сам Лавкрафт запечатлен в отцовских вещах на снимке, который в 1915 г. попал на обложку сентябрьского выпуска журнала «Объединенный любитель» (United Amateur).
Уинфилд Скотт Лавкрафт был похоронен 21 июля 1898 г. на участке Филлипсов на кладбище Суон-Пойнт в Провиденсе. Есть все основания полагать, что Говард ходил на похороны отца, хотя в краткой заметке в Providence Journal не говорится, кто конкретно присутствовал[129]. То, что Уинфилда похоронили именно там (как отмечает Фейг[130]), указывает на великодушие Уиппла Филлипса и, возможно, является подтверждением тому, что сам Уиппл и оплачивал лечение Уинфилда. После смерти Уинфилда его имущество оценили в довольно значительную сумму, 10 тысяч долларов[131] (для сравнения имущество Уиппла оценивалось всего в 25 тысяч), и вряд ли ему удалось бы сохранить такое состояние, если бы оно использовалось для оплаты постоянного пребывания в больнице на протяжении более пяти лет.
Госпитализация Уинфилда Скотта Лавкрафта привела к тому, что на Говарда, которому на тот момент было два с половиной года, стали сильнее всего влиять его мать, две тети (будучи незамужними, они еще жили в доме на Энджелл-стрит, 454), бабушка Роби, и особенно дедушка Уиппл. Естественно, на первых порах самое серьезное влияние на него оказывала мама. Лавкрафт отмечает, что она «была все время убита горем»[132] из-за болезни мужа, хотя невольно возникает вопрос, не примешивались ли к ее горю стыд и отвращение. Нам уже известно, что примерно в то же время и у самой Сьюзи начались проблемы с психикой. В городском справочнике Провиденса с 1896 по 1899 г. Сьюзи почему-то записана как «мисс Уинфилд С. Лавкрафт» будь это ошибкой, вряд ли она встречалась бы в издании четыре года подряд.
Уиппл Ван Бюрен Филлипс неплохо сумел заменить Лавкрафту отца, которого тот почти и не знал. Все становится понятно после простых слов писателя: «Мой любимый дедушка стал центром всей моей вселенной»[133]. Уиппл помог внуку избавиться от страха темноты, заставив в возрасте пяти лет пройти через несколько темных комнат в доме на Энджелл-стрит, 454[134], он показывал Лавкрафту предметы искусства, привезенные из Европы, писал ему письма из командировок и даже рассказывал мальчику сочиненные на ходу странные истории. Подробнее об этом я расскажу позже, сейчас же просто хочу показать, что в понимании Лавкрафта Уиппл полностью вытеснил Уинфилда. В 1920 г. Лавкрафту приснился сон, вдохновивший его на написание судьбоносного рассказа «Зов Ктулху» (1926). Во сне он создал барельеф и отнес его в музей, где на вопрос смотрителя о том, кто он такой, Лавкрафт ответил: «Меня зовут Говард Лавкрафт, я внук Уиппла Филлипса»[135]. Он не представился как «сын Уинфилда Скотта Лавкрафта». Уиппл Филлипс умер за шестнадцать лет до того, как Лавкрафту приснился этот сон.
Итак, Уиппл практически заменил ему отца, и Говард с матерью начали жить вполне нормальной жизнью. Уиппл еще был при деньгах и обеспечил Лавкрафту счастливое детство, часто баловал внука. Лавкрафт уже в ранние годы обратил внимание на место своего жительства и не раз подчеркивал его сходство с тихой деревенькой, ведь тогда дом располагался на самой окраине развитой части города:
« я родился в 1890 г. в небольшом городке, в той его части, которая в моем детстве находилась не далее чем в четыре кварталах (к северо-востоку) от первозданной сельской местности Новой Англии: бескрайние луга, каменные стены, колея от повозок, ручейки, густые леса, таинственные ущелья, высокие обрывы над рекой, засеянные поля, старинные фермы, амбары и коровники, сады с сучковатыми деревьями, величественные и одинокие вязы все истинные признаки деревенской обстановки, ничуть не изменившиеся с семнадцатого и восемнадцатого веков Мой родной дом, однако, был городским, к нему прилагался большой земельный участок. Стоял он на мощеной улице неподалеку от поля, огороженного каменной стеной У нас росли гигантские вязы, дедушка сажал кукурузу и картошку, а за коровой присматривал садовник»[136].
Приведенные воспоминания Лавкрафта относятся к возрасту трех-четырех лет, не раньше. В одном из поздних писем он говорит: «Когда мне было три года, я ощущал странное волшебство и очарование (к которым, правда, примешивалась легкая тревога и чуточка страха) в старинных домах на почтенном холме Провиденса Все эти веерообразные окошки над входными дверьми, перила вдоль лестниц и кирпичные дорожки в саду»[137]
Мало кто обращает внимание на то, что возвращение из Оберндейла в Провиденс позволило Лавкрафту вырасти истинным уроженцем Род-Айленда, а не Массачусетса, чему он сам придает большое значение в одном из ранних писем, говоря, что переезд в дом Филлипсов «заставил меня вырасти настоящим род-айлендцем»[138]. Тем не менее в Лавкрафте сохранилась и любовь к Массачусетсу с его колониальным наследием: писателю нравились города Марблхед, Салем и Ньюберипорт, а также сельские районы в западной части штата. Однако из-за пуританской теократии, так сильно отличавшейся от религиозной свободы в Род-Айленде, Массачусетс стал для писателя «другим» и в географическом, и в культурном плане он считал этот штат одновременно привлекательным и отталкивающим, знакомым и чужим. Немного забегая вперед, стоит отметить, что в рассказах Лавкрафта действие намного чаще происходит в Массачусетсе, нежели в Род-Айленде. К тому же с ужасами, творящимися в Род-Айленде, обычно удается покончить, тогда как в Массачусетсе страшные существа мучают людей на протяжении многих веков.
Лавкрафт ясно дает понять, что еще с раннего возраста питал любовь к старинным местам родного города:
« как же я таскал за собой маму по древнему холму, когда мне было около четырех или пяти лет! Не знаю, что именно я там искал, но вековые дома производили на меня очень сильное впечатление: все эти веерообразные окошки, дверные молотки, лестницы с перилами и окна с мелкой расстекловкой Я понимал, что этот мир значительно отличается от окружавшего меня с рождения викторианского стиля с мансардными крышами, зеркальными стеклами, бетонными тротуарами и широкими газонами. В этом волшебном мире за пределами привычного мне района чувствовалась истинность»[139].
Как тут не вспомнить молодого Чарльза Декстера Варда из рассказа Лавкрафта, чьи «знаменитые прогулки начались», когда он был совсем еще маленьким мальчиком и «сначала нетерпеливо тащил за руку свою няню, потом ходил один, предаваясь мечтательному созерцанию»? Сочетание удивления и ужаса, с коим юный Лавкрафт познавал Провиденс, наводит меня на мысль об одном письме от 1920 г., в котором он пытается определить основы своего характера: « я назвал бы свою натуру тройственной, так как мои интересы относятся к трем параллельным и не связанным между собой категориям: а) любовь ко всему странному и фантастическому, б) любовь к абстрактной правде и научной логике, в) любовь ко всему древнему и постоянному. Различными комбинациями этих интересов, пожалуй, и можно объяснить все мои причуды и необычные вкусы»[140]. Это действительно очень удачное описание, и далее мы увидим, что интересы из этих трех категорий проявились в первые восемь-девять лет его жизни. Внимания заслуживает именно идея о «сочетании» интересов, а точнее, вероятности того, что третья черта (которая, если верить Лавкрафту, зародилась в нем прежде остальных) и прямо, и косвенно привела к развитию первой.
В частности, уже в раннем детстве Лавкрафт стал четко ощущать время «как своего особого врага»[141], который постоянно хочет нанести поражение, поставить в тупик или вовсе уничтожить. Порой он пытался понять, куда уходит корнями это чувство, и в одном письме перечислил некоторые варианты: иллюстрации в какой-то книге, которые он внимательно рассматривал в возрасте двух с половиной или трех лет, еще до того, как научился читать; старинные дома и башни Провиденса, а также «пленительное уединение с книгами восемнадцатого века на темном чердаке без окон»[142] похоже, все это сыграло определенную роль. Лавкрафт рассказывает о том, как впервые отчетливо осознал ход времени:
«Когда я увидел на газетах напечатанную яркими чернилами дату: ВТОРНИК, 1 ЯНВАРЯ 1895 г. 1895 год! Для меня 1894-й казался целой вечностью, такой далекой от 1066, 1492, 1642 или 1776 года, и мысль о том, что я пережил эту вечность, невероятно меня поражала Никогда не забуду ощущение того, что я сам двигаюсь сквозь время (если можно вперед, то почему не назад?), возникшее у меня при виде даты с новым, 1895 годом»[143].
В поздние годы Лавкрафту частенько хотелось вернуться в прошлое, и это желание отображено во многих его рассказах, где герои попадают даже не в восемнадцатый век, а в доисторический мир на сотни миллионов лет назад.
«Темный чердак без окон» в доме на Энджелл-стрит, 454, как раз и стал для Лавкрафта проводником к поразительному интеллектуальному развитию, которое с ранних лет включало интерес не только ко всему старинному, но и к загадочным историям, художественной литературе и науке. Лавкрафт не раз повторял, что научился читать в возрасте четырех лет, и одной из его первых книг стали «Сказки братьев Гримм». Неизвестно, какое именно издание сказок у него было (точнее, у его семьи), но он определенно читал версию с купюрами, предназначенную для детей. Мы также не знаем, почерпнул ли Лавкрафт что-нибудь у братьев Гримм; однажды он просто отметил, что «сказки составляли мой типичный рацион, и я почти все время жил в средневековом мире фантазий»[144]. Некоторые из них крайне своеобразны, например, в «Сказке о том, кто ходил страху учиться» рассказывается о молодом человеке, который ничего не боялся и пошел в замок с привидениями, где невозмутимо дал отпор разным сверхъестественным существам. К концу истории он так и не научился испытывать страх. Эти образы могли стать вдохновением для Лавкрафта, хотя нельзя с точностью утверждать, что данная сказка имелась в том самом издании.
На следующий год, в возрасте пяти лет, Лавкрафт открыл для себя «Книгу тысячи и одной ночи», ставшую основополагающей в его художественном развитии. Информация о том, какое издание он читал, довольно противоречива. В его библиотеке хранился экземпляр под редакцией Эндрю Лэнга (Лондон: Longmans, Green, 1898), который Лавкрафту подарила мама; на книге есть дарственная надпись ее почерком: «Говарду Филлипсу Лавкрафту от мамы на Рождество 1898 г.». Получается, в возрасте пяти лет он не мог читать данное издание, переведенное Лэнгом (и наверняка сокращенное) с французского перевода Галлана. В то время вышло несколько разных изданий «Тысячи и одной ночи», и среди самых популярных было шестнадцатитомное в знаменитом переводе сэра Ричарда Бертона (18851886). Эту книгу Лавкрафт тоже вряд ли читал, поскольку она печаталась без цензуры и, как и некоторые предыдущие издания, показывала, что «Книга тысячи и одной ночи» на самом деле довольно непристойное произведение. (Интересно, что в нескольких сказках с возмущением упоминаются случаи сексуальных отношений между чернокожими мужчинами и женщинами-мусульманками, а Лавкрафт в дальнейшем придерживался расистских взглядов.) Могу предположить, что он читал какое-то из этих трех переводных изданий:
«Арабские ночи: шесть историй». Под редакцией Сэмюэля Элиота, перевод Джонатана Скотта. Одобрено для использования в школах Бостона. Бостон: «Ли энд Шепард»; Нью-Йорк: «Си Ти Диллингтон», 1880.
«Тысяча и одна ночь», Чикаго и Нью-Йорк: «Бедфорд, Кларк энд Ко», 1885.
«Арабские ночи». Под редакцией Эверетта Х. Хейла; [перевод Эдварда Уильяма Лейна]. Бостон: «Гинн энд Ко», 1888.
Перевод Лейна выдержал множество переизданий, однако это не самое важное. Важно то, какое впечатление произвела книга на Лавкрафта:
« хотел бы я знать, сколько воображаемых арабов породила Книга тысячи и одной ночи, потому что в пять лет я и сам был одним из них! Тогда я еще не был знаком с греко-римскими мифами, и именно книга Лейна открыла для меня великолепный мир чудес и свободы. Я придумал себе новое имя Абдул Альхазред и попросил маму сводить меня в магазин восточных сувениров, чтобы обустроить в комнате арабский уголок»[145].
Здесь мы встречаем как минимум два ложных утверждения. Во-первых, как я уже отмечал, в том возрасте Лавкрафт точно не мог читать издание Лэнга. (А в 1898 г. Сьюзи подарила ему эту книгу на Рождество как раз потому, что Говарду она очень нравилась.) Во-вторых, он по-разному объясняет происхождение имени Абдул Альхазред. В самом значительном автобиографическом очерке «Кое-какие заметки о ничтожестве» (1933), написанном примерно за два года до процитированного выше письма (в котором говорится, что имя он придумал сам), Лавкрафт сообщает, что имя Абдул Альхазред ему «сочинил кто-то из взрослых как типичное арабское имя». В другом письме дается более подробное разъяснение: «Точно не знаю, откуда взялось это имя Абдул Альхазред. Если верить смутным воспоминаниям, его мне подсказал кое-кто из старших, а именно наш семейный поверенный, только не помню, то ли я попросил его придумать для меня арабское имя, то ли предложил оценить уже имевшийся у меня вариант»[146]. Семейным поверенным был Альберт А. Бейкер, остававшийся законным опекуном Лавкрафта до 1911 года. Если имя действительно выдумал он, то с точки зрения арабской грамматики оно звучит совершенно неудачно, так как Бейкер использовал артикль два раза подряд (Абдул Аль хазред). Более правильным был бы вариант Абд эль-Хазред, однако звучит не так красиво. В любом случае, как известно всем читателям Лавкрафта, выбранное имя осталось с ним надолго.
Может, «Тысяча и одна ночь» и не направила Лавкрафта прямиком к миру «странной прозы», но уж точно не мешала его интересам развиваться в этом направлении. Мало кто отмечает, что лишь в небольшом количестве сказок из этого цикла присутствует нечто сверхъестественное, и даже прославленная история о Синдбаде, по сути, представляет собой лишь рассказ о морских приключениях. Конечно, там упоминаются могилы, пещеры, заброшенные города и многое другое, что оставило свой след на воображении Лавкрафта, но это все же легенды, в которых потустороннее показывается не ужасающим отклонением от законов природы, а скорее чудом, на которое обращают не так уж много внимания.
Окончательно подтолкнуть Лавкрафта к миру «странного» могла неожиданная находка: в возрасте шести лет он обнаружил в доме у друга семьи «Сказание о старом мореходе» Кольриджа с иллюстрациями Гюстава Доре. По всей вероятности, американское издание поэмы («Сказание о старом мореходе», Нью-Йорк: «Харпер энд бразерс», 1876), которое выдержало много последующих тиражей. Вот какое впечатление произвела поэма вместе с рисунками на юного Лавкрафта:
« представьте величественную викторианскую библиотеку с высокими шкафами в доме, куда я ходил в гости вместе с мамой или тетушками. Мраморная каминная полка, плотный ковер в виде медвежьей шкуры и бесконечные полки с книгами Там собирались одни только взрослые, поэтому мой интерес, естественно, сразу привлекли книжные полки, огромный стол и камин. Вообразите, как я был рад увидеть на каминной полке огромную, размером с атлас, книгу в подарочном оформлении с позолоченной надписью на обложке С иллюстрациями Гюстава Доре. Название книги меня не волновало, потому что я уже был знаком с волшебными и мрачными рисунками Доре по книгам Данте и Мильтона. Я открыл ее, и моему взору предстал совершенно жуткий корабль-призрак с рваными парусами в тусклом свете луны! Перевернул страницу Боже! Снова этот фантастический полупрозрачный корабль, а на палубе скелет с мертвецом играют в кости! К этому моменту я уже улегся на медвежьей шкуре и был готов целиком пролистать всю книгу о которой раньше ничего не слышал Морские воды, кишащие разлагающимися змеями, страшные костры, пляшущие в темноте войска ангелов и демонов безумные, умирающие, изуродованные существа гниющие трупы безжизненно возятся с промокшими снастями обреченного судна»[147]