И, как правило, когда человек выбирается из страшной пропасти греха и приходит к Богу, у него гораздо больше способности к свободе: он знает себя, знает, чего он ст!оит, и не пытается выстроить жизнь из какого-то «суррогатного материала». Он воспринимает ее такой, какая она есть, и живет этой живой жизнью, имея удивительный опыт милости Божией, любви Божией и понимая, что если бы Господь к нему подходил «формально», по «схеме», то он должен был бы быть побит камнями и похоронен вне христианского места погребения. Должен был бы Но ведь не произошло этого!
Традиции мертвые и живые
Когда мы говорим о формах, схемах, то неизбежно возникает вопрос о традициях, в первую очередь, разумеется, традициях в жизни церковной. Как определить для себя: когда следование традиции полезно, а когда оно превращается в препятствие, в помеху для движения вперед? Тут трудно не вспомнить слова апостола Павла: Все мне позволительно, но не все полезно (1 Кор. 6, 12). То, что нас назидает и созидает, однозначно полезно и хорошо, а то, что тормозит наше развитие, приводит к нашему разрушению, однозначно плохо. Что касается традиции, то под ней мы чаще всего подразумеваем некую общепринятую форму, которая появилась, выработалась не вследствие случайного стечения обстоятельств и факторов, а потому, что это было наиболее приемлемо, удобно, приводило к лучшему результату. И настоящая традиция вещь достаточно живая и динамичная: она постепенно видоизменяется; есть традиции, которые уходят, и им на смену приходят другие. Вот, например, уже упомянутое нами старообрядчество: это действительно самое настоящее обрядоверие, когда люди держались за привычную для них форму, и она представлялась им самоценной, то есть имеющей ценность сама по себе. И это заставило их пойти фактически на разделение единого церковного тела. Они возвели внешнее в разряд непогрешимой догмы, и это стало их реальностью, той, за которую они были готовы и на смерть идти.
Вне всякого сомнения: человек, сознательно ниспровергающий традицию, противящийся традиции, это человек, который идет путем гордости, путем бунта, восстания, разрушения, и это само по себе зло. Традиции не надо ни разрушать, ни отвергать их надо уважать. И в этом есть некое смирение: мы приходим в чей-то дом, в этом доме есть какие-то порядки, какие-то установления и какие-то традиции, и мы естественным образом их воспринимаем, если уважаем владельца этого дома. То же самое происходит в Церкви. Но традиции не являются в Церкви чем-то главным. Полагается, например, чтобы женщина была в храме в юбке или в платье, а не в штанах или джинсах. Значит ли это, что мы женщину, пришедшую в «неположенном» виде, не должны пускать в храм? Нет, разумеется. Потому что главное то, что она должна быть в храме, а как она выглядит, это уже вторично. Потом, спустя некоторое время, с ней имеет смысл об этом говорить деликатно, вежливо, объясняя, что нужно все же постараться изменить в своем облике.
В Азии есть местная традиция: заходя в буддистский храм, разуваться. И когда там появляются православные храмы, эта традиция в них тоже соблюдается: люди, входя в храм, снимают обувь, что вряд ли возможно у нас. Я привожу этот пример, чтобы показать: все это носит настолько незначительный характер, что может быть так, а может быть иначе. По большому счету, и креститься тремя перстами или двумя перстами это тоже вопрос традиции, а ни в коем случае не чистоты веры.
Быть живым трудно
Человек склонен давать второстепенным вещам первое место главным образом по одной причине: так проще. Какими были взгляды, мироощущение учеников до распятия Христа, до Его Воскресения, до Пятидесятницы? Очевидно, что апостолы тоже пребывали в плену тех или иных ложных представлений, и Господь день за днем эти представления разрушал. Как, например, в ситуации с сирофиникиянкой, которая шла за Христом и Его учениками, прося исцелить ее дочь. Ради нее ли Господь говорит эти слова: Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам (Мф. 15, 26)? Скорее всего, Он говорит это ради Своих учеников, чтобы они увидели, как она на эти слова откликнется. И они видят, и это ломает их привычные представления: прямо при них Господь, слыша от нее ответ и псы едят крохи, которые падают со стола господ их (Мф. 15, 27), говорит ей, язычнице: Женщина! Велика вера твоя, в то время как их, Своих учеников, Он постоянно упрекает в маловерии: «Маловерные, почему усомнились?» (см.: Мф. 14, 31; Мк. 4, 40).
Все общение апостолов со Христом постоянная ломка их привычных представлений. Кто же может спастись, если удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие? (Мк. 10, 25). Есть представление о том, что богатство это свидетельство благоволения Божия к человеку, что достаток это то, к чему каждый человек естественно стремится. И вдруг оказывается, что это не только не ценность, но вообще колоссальное препятствие. И у апостолов возникает вопрос: кто же может от этого отказаться? А раз никто отказаться не может, то кто же может спастись? И Господь ломает эту опору, ломает это представление, чтобы человек от него освободился. Но когда Господь разрушает такие опоры, Он не ввергает человека в растерянность, но дает ему взамен совершенно иную систему представлений, отношения ко всему, что есть в мире, свободную, живую, динамичную и вместе с тем очень стройную, очень простую и очень устойчивую. Единственно верную.
То же должно происходить с нами. Евангелие, когда мы открываем его для себя, должно, с одной стороны, ломать наши прежние представления о жизни. С другой стороны, мы все-таки живем в мире, в котором Евангелие уже прозвучало, он уже вобрал, впитал в себя евангельское слово, а потом в значительной своей части начал его отторгать. Но, даже отторгая Евангелие, мир не может его пережить оно будет звучать, пока мир существует. И сегодня на самых разных уровнях на культурном, на бытовом, даже на генетическом Евангелие в нашей жизни присутствует, и поэтому когда мы начинаем его читать, то что-то в нем переворачивает наше сознание, а что-то в нем мы вдруг узнаём как свое, как будто мы всю жизнь с этим жили, как будто нам кто-то все это уже говорил.
Другими словами, Евангелие неожиданно оказывается для нас уже знакомым, не чужим.
Глава 2. «Мое, не отдам!». О зависимости от мелочей
Пост: можно пренебречь?
Мы уже коснулись вкратце темы поста как простейшего самоограничения, которое может подготовить человека и к самоограничению в большем. Но стоит поговорить об этом чуть подробнее.
Пост это действительно самый элементарный, первичный опыт отказа от того, что доставляет удовольствие, и этот опыт позволяет нам научиться отказываться от того, к чему мы, возможно, привязаны в еще большей степени, чем к пище, и что, доставляя нам удовольствие, вредит притом нашей душе. Так малый опыт отказа, опыт поста полагает начало освобождению от зависимости. Поэтому у святых отцов мы видим отношение к посту очень серьезное вплоть до утверждения, что без воздержания в пище невозможно преуспеть в духовной жизни. И в то же время современные люди зачастую, напротив, с недоумением спрашивают: «Как связано содержание моего желудка и состояние моей души? Неужели Богу это важно?». Что на это ответить, помимо сказанного уже выше?
Смирение перед опытом Церкви
Сегодня трудно найти человека, который, пользуясь Интернетом, так или иначе не соприкасался бы с такой его частью, как Youtube, где можно найти все, начиная от лекций по догматическому богословию и заканчивая советами, как сшить ботинки в домашних условиях. В частности, там собрано колоссальное количество советов от спортсменов, ведущих тренеров, диетологов о том, какой образ жизни нужно избрать для того, чтобы добиться определенного результата: питание, распорядок дня, расписание тренировок. Люди, которые хотят добиться примерно таких же результатов, как они, или просто результатов хороших, с огромным вниманием относятся к этим советам: подобные видео собирают десятки и сотни тысяч, иногда даже миллионы просмотров так велики у аудитории желание и готовность учиться у того, кто знает как. А речь идет всего лишь навсего о здоровье, о спортивных достижениях, о физической форме человека о достаточно скоропреходящих вещах, хотя для кого-то, может быть, и очень важных.
Если же мы говорим о христианской жизни, о борьбе со страстями, о стремлении к христианскому совершенству, то естественно, что задавать вопросы «как этого достичь?», «как победить свои страсти?», «как жить по-христиански?» надо тем людям, которые более всего преуспели в этой жизни, в той, к которой мы всё никак не можем, а только мечтаем приступить. И этими людьми оказываются святые отцы, посредством своей жизни, своего подвига, своей борьбы со страстями достигшие святости, стяжавшие благодать у Бога. И никто, кроме них. Они знают, каков путь к этому, от чего на этом пути надо отказаться, а что, наоборот, на этом пути обязательно нужно приобрести. И очень смешно и жалко выглядят те, кто отрицает опыт святых отцов и пытается изобрести какие-то «новые» способы поста, подвига, жизни христианской как таковой. Это люди, которые в каком-то смысле изобретают христианство, приспособленное под себя.
Опыт святых отцов не является для нас неким «регламентом» в отношении всей нашей жизни скорее это принцип, который мы берем за основу и которого стараемся держаться. И когда заходит речь о том, что не важно, вкушаешь ли ты или не вкушаешь то, что оговорено Типиконом, важно, чтобы ты просто чувствовал, что ты постишься, то возникает такое двоякое ощущение С одной стороны, да, может быть, это правильно, но, с другой стороны, почему мы постоянно должны быть умнее и Церкви, и святых отцов, и того же самого Типикона? Почему мы настолько хорошо о самих себе думаем? Тут, мне кажется, надо мыслить все же несколько иначе.
Типикон это некий образец, которого так или иначе придерживались все подвизавшиеся: кто-то постился строже, чем оговорено в Типиконе, кто-то чуть мягче, но все держались его как ориентира. Совершенно естественно, что и мы не должны от этого ориентира отказываться, не должны от него отступать. Если состояние нашего здоровья того решительно требует, то мы можем идти на необходимые уступки своей плоти, и только лишь так. А менять отношение к посту в принципе, утверждая, что питание это нечто неважное, мы ни в коем случае не должны. Ведь «нормы» поста родились не каким-то случайным образом это реальный опыт.
Одно дело, если человек призывает других делать так, как он считает правильным, не имея ничего для обоснования своего мнения. И совсем другое дело, если у него есть личный опыт, подтверждающий, что такие действия приводят к определенному результату, и если, действуя так же, к этому результату, кроме него, приходили сотни и тысячи людей на протяжении многих веков. К этому опыту надо прислушаться. И Церковь в этом отношении заслуживает внимания и уважения, потому что в Церкви мы находим сотни и тысячи людей, которые поступали в отношении поста так, и это приносило пользу и приводило к определенному результату. У нас нет никаких оснований в данном случае Церкви не доверять.
Есть вещи, носящие характер традиции, к которым можно относиться достаточно гибко, это касается, например, каких-то обрядовых различий между Поместными Церквами. Но есть вещи, которые одинаковы у всех: и в Японии, и в Греции, и в Сербии, и в Болгарии, и в России, и в Русской Православной Церкви за рубежом, потому что они являются базовыми. И отказываться от них или пытаться их видоизменить, говоря, что это не важно, это, конечно, огромное неразумие. И, по большому счету, то, что не дает человеку последовать за Церковью в данном случае, не дает просто принять то, что принято ею, это тоже некая маскируемая таким образом зависимость.
Скажем, человек настолько привык есть йогурт, что не может без него прожить в течение Великого поста. Он может потерпеть отсутствие на своем столе мяса, но к йогурту привык до такой степени, что начать утро без него уже не в состоянии. Хотя этот йогурт может содержать массу отнюдь не полезных красителей и добавок, так что необходимость его употребления Великим постом ради здоровья желудка крайне сомнительный аргумент. И отказ от него, может быть, напротив, принес бы человеку пользу. Но тем не менее человек настаивает: «Без йогурта не могу!». И таких примеров, во многом нелепых, смешных, хоть отбавляй.
То есть человек не дает самому себе даже поставить ногу на первую ступеньку лествицы духовного восхождения. И, как следствие, никакого восхождения не получается.
О нежелании меняться
Как ни странно, не ступив на эту первую ступеньку, люди потом говорят: «Христианство не может меня изменить! Я такой, какой есть, таким я и останусь». Но такая действительно парадоксальная вещь человек, который не решился подняться на первую ступеньку и который, соответственно, никогда не поднимется выше, будет убежден, что христианин в принципе не может быть другим, нежели он. Он будет внутренне примирен с тем, что он таков, каков есть, и что он никогда не изменится. Вот это самое страшное пораженчество, которое может быть в христианстве: отказаться от любого желания двигаться вперед и отказаться от мысли о том, что это движение возможно, даже от мысли как таковой! И это то, что мы наблюдаем сплошь и рядом. А когда человек отказывается от движения вперед, он практически перестает что-либо делать. Перестает молиться и начинает «вычитывать» правило, потом начинает пропускать чтение правила, потому что какая разница: «Не прочел я сегодня, не прочел завтра, я все равно плох и лучше не стану!». Человек перестает читать, человек начинает ходить в храм не регулярно, а лишь время от времени и точно так же время от времени причащаться, потому что «раз результата нет, то в принципе можно особенно и не стараться. Я христианин да, и иногда бываю в храме, и иногда исповедуюсь и причащаюсь, и иногда молюсь». И вот это и есть то состояние теплохладности, которое само по себе просто убийственно, не говоря уже о том, что оно противно Богу (см.: Откр. 3, 1416). А рождается оно именно из отсутствия готовности от чего бы то ни было отказаться, от неготовности решиться на самый микроскопический, мизерный подвиг, который требует разрыва с чем-то, к чему ты привык, за что ты держишься и что считаешь своей неотъемлемой потребностью.
Есть такая вещь, как вектор, направленность нашей жизни, наших рассуждений, в конце концов, нашей внутренней жизни. И когда мы начинаем говорить о том же самом посте как об одном из немногих доступных нам видов подвига, то современная тенденция такова: «Ну ведь это необязательно, это не самое главное! Можно позволить себе послабление в одном, в другом». Конечно можно, особенно если у человека рак и у него вырезали полжелудка. Но почему мы все время пытаемся скользить в сторону меньшего, почему мы не тянемся к большему? Почему человек уже заранее начинает отступать, когда бой еще не начался? Позволяет себе и с рыбой поститься, и с кисломолочными продуктами, и не соблюдать пост в среду и пятницу, говоря: «Я не могу» хотя он и не пробовал толком. Наша немощь, наша плоть и так нас ограничивают, и так нам не дают сделать больше, чем мы можем, но попробовать-то разве нельзя? Прийти к выводу о том, что ты не способен обходиться без каких-то видов продуктов, можно только тогда, когда ты пытался, и пытался всерьез не день, не два, не три. Речь не идет о том, что человек должен довести себя до такого состояния, когда он с прободением язвы окажется на больничной койке или с панкреонекрозом в реанимации. Нет, к пощению надо подходить разумно. Но тем не менее испытывать себя, определять границы своих возможностей обязательно нужно.
Потянуться к большему
Авва Дорофей4, рассуждая о том, как правильно определять для себя меру вкушения или невкушения пищи, говорит, что нужно проверять себя. Вот ты посмотрел: столько-то мне достаточно до сытости. Попробовал чуть меньше: можешь ты вот так жить? Да. Попробовал еще меньше можешь. Попробовал так нет, голодно. Голодно, я изнемогаю чуть прибавил. И так опытным путем выявил необходимую меру, определил, сколько тебе необходимо есть для того, чтобы быть здоровым, а не для того, чтобы получать удовольствие.