Возможно, свидетельница слышала мой разговор с девушкой, но это же не запрещено законом? Мое дело к ней было весьма невинного свойства.
Сложно быть уверенным в своей невиновности, когда ты в наручниках. Они впивались в руки.
Козьмус взял у надзирателя трубку и закурил ее длинной серной спичкой. Весело вспыхнул огонь и осветил желтым и красным светом его заросшее лицо и густые усы.
Мы здесь не видели невиновных с Козьмус задумался. Ханс Кристиан нервно переводит взгляд с Козьмуса на художника.
С декабря 1822-го, говорит вдруг Козьмус, с Рождества 1822 года. Невинная цыганка, циркачка из тех, что дрессируют медведей и сурков. К сожалению, ее невиновность выяснилась только после казни. Но это было еще до меня. К тому же в этот раз у нас есть свидетельница, которая указала на преступника, заявил Козьмус Браструп и показал в сторону на Ханса Кристиана своей длинной трубкой из слоновой кости. Именно на вас.
Вы должны поверить мне, господин начальник полиции. Я не горжусь работой своей сводной сестры, сказал Ханс Кристиан. Поэтому я и выбрал неурочное время. Я допоздна просидел в своей комнате, писал новую пьесу о раненом солдате, возвращающемся домой, и вдруг стал думать о сестре. Я не мог отделаться от этих мыслей, меня тяготило чувство вины. Бедная моя сестра. Я сожалею, господин Браструп. Я сделал глупость.
Похоже, начальник полиции сбит с толку. Уступки и вежливость. Он положил руку с трубкой на подлокотник кресла, и дым заструился змеей по его шее и лицу.
А когда вы вернулись к себе?
Я слышал, как городовой объявил девять часов, а дома я был примерно в половине десятого.
Это поздно. Вас кто-нибудь видел? Когда вы шли домой или заходили к себе в комнату?
Нет. Все было тихо. Музыканта, который живет на первом этаже, не было дома, а на третьем дети уже давно спали.
Козьмус рассматривал Ханса Кристиана пристальным взглядом знающего человека. Он лгал, но непонятно в чем. Ханс Кристиан всегда умел оправдаться. В детстве он развлекал прачек лекциями об анатомии человека, рисовал и кишечник, и почки, и сердце, не имея представления, где они находятся, но их это веселило, и ему не приходилось залезать в холодную воду и помогать им, как делали другие мальчишки. Вопрос в том, отпустят ли его на этот раз.
Козьмус долго разглядывал Ханса Кристиана. Затем он позвал к себе одного из караульных.
Давайте попробуем снять с него наручники.
Ханс Кристиан почувствовал облегчение. Почувствовал, как по спине сбежала капля пота. В эту же секунду мимо проскочил молодой полицейский и положил перед начальником полиции портфель. Из-за красных щек и одышки было похоже, что он пробежал полгорода, чтобы добраться до здания Суда.
Я надеюсь, вы понимаете, что я не могу пренебречь свидетельскими показаниями. Слишком много преступников избегают наказания, просто потому что мне не хватает людей в городе, который постоянно растет. Скоро он выйдет за пределы крепостных стен Козьмус умолк, он хотел было встать, но остался сидеть, глядя в бумаги, которые только что принес ему караульный. Как будто он вдруг обнаружил в них что-то новое.
Козьмус схватился за свою трубку и показал мундштуком на Ханса Кристиана.
Вы в первый раз посетили дом терпимости на Улькегаде, Андерсен?
Исчезла красивая речь. Исчезло обезоруженное, тупое выражение лица. Он стал суров. Напряжен.
И перестаньте лгать, этим вы только вредите делу.
Вот опять. «Делу». Ханс Кристиан выпрямился бы в кресле, если бы не наручники.
Я не знаю ни этот дом, ни кого-то из других проституток. Я лишь имею несчастье быть сводным братом женщины, которая запуталась в жизни. Зачем мне лгать, господин Браструп?
Потому что вы не хотите признаться в болезненных потребностях, которые у вас, похоже, имеются. Начальник полиции затянулся трубкой, и угольки вспыхнули красным светом.
Снова беспокойство. Все ближе и ближе, он чувствовал его запах, ощущал его привкус.
Что вы имеете в виду, какие болезненные потребности? спросил Ханс Кристиан и снова увидел перед собой безумного дедушку, маниакальное лицо в свете камина, около которого он все сидел и выстругивал своих адских зверей.
Потребности вырезать из бумаги женщин. Козьмус протянул Хансу Кристиану бумагу. Круглый листок с силуэтом погибшей женщины. Хотя это и не лучшая его работа, всё же нет никаких сомнений, каждый бы узнал ее характерный профиль и большую грудь, а если бы спросили самого Ханса Кристиана, он должен был бы признать, что и нос, и собранные волосы, и очаровательная тонкая шея совершенно явно говорят о том, что это именно Анна.
Вы были в моей комнате? Ханс Кристиан старался говорить обиженным голосом. Негодовать, как будто это против него совершено преступление. Отчаянная попытка выиграть время.
Да, были. Мои люди воспользовались временем, пока вас возили на канал, и обыскали вашу комнату. Они нашли вот это.
Козьмус показывает другую вырезку. Ту, которую он сделал прошлым летом, двойную: две Анны с высоко поднятыми, как у балерины, ножками.
Это я пробовал вырезать балерину, пояснил Ханс Кристиан.
Голую балерину? выкрикнул Козьмус. С выставленным на всеобщее обозрение телом? Того же Козьмус замялся, подыскивая слова. Того же сложения, что и убитая?
Ханс Кристиан знал это, знал еще год назад, когда делал эту вырезку. Он выбрал овальную форму и красную бумагу, как раз на том месте, где у Анны начинались ноги. Это было и блестяще, и безумно одновременно, неправильно и непокорно. Он сделал это, но он не вожделел к этой проститутке, во всяком случае, не так, совсем не так, как это принято у мужчин. Он не смог бы объяснить это никому, кроме Эдварда. Поэтому он и вырезал. Из-за нехватки слов. Ханс Кристиан посмотрел на начальника полиции и только теперь понял, насколько все ужасно.
Это были вы, бумажный убийца, заявил Козьмус, поднимаясь. Он крикнул караульному, стоявшему рядом и держащему ключи от наручников: Посадите его в подвал, пусть там сидит и сочиняет, без хлеба и воды.
Надзиратель увел Ханса Кристиана из допросной вниз по небольшой лестнице, в темноту, где пахло гнилой соломой и лежалыми отбросами. Все происходило с необычайной скоростью.
Хансу Кристиану очень хотелось закричать что-то в адрес Козьмуса, оказать сопротивление, поднять шум, но в некоторых реках течение слишком сильно, некоторые истории слишком сильны, чтобы им противиться. Возможно, придется подчиниться потоку, попасть в водоворот и выбираться на другую сторону.
В подвале по полу гулял холодный сквозняк. Люди выли от голода. Липкое зловоние исходило от пары ламп, отбрасывавших мерцающий свет. Ханс Кристиан, спотыкаясь, прошел по подвалу. Надзиратель уже привык к рельефной местности, он легко огибал углы и без предупреждения прошел под потолочной балкой, о которую Ханс Кристиан сильно ударился лбом. Потом он почувствовал, что рассек его, но надзиратель просто вел его дальше, держа за скованные руки.
Открылась дверь в камеру. Ханса Кристиана затолкали внутрь, и он услышал, как за ним закрылась дверь. Шаги караульного удалились.
Перед ним сгустилась тьма. Он был не один, вместе с ним обитали крысы или кто-то еще. Ханс Кристиан слышал о том, что заключенные делают друг с другом. Снова всплыло воспоминание о суконной фабрике, о рабочих, которые схватили его и стащили с него штаны. Один из них был крупным подмастерьем с грязными рыжими усами, которые, казалось, подчеркивали порезанную в драке ножом верхнюю губу, сросшуюся неровно. Подмастерье был нормальным дружелюбным идиотом и не хотел никого унижать. Но теперь он вдруг перестал владеть собой. Ханс Кристиан помнил его возбужденный язык, который высовывался из-под кривой губы, как живое существо, которое очень редко бывает на воле, в то время как подмастерье старательно дергал, запустив одну руку себе под фартук, а другой сжимая ягодицу Ханса Кристиана. От этого воспоминания все внутри него перевернулось.
Он заколотил в дверь.
Это не я! закричал он. Надзирателям, Козьмусу, самому себе. Это не я. Это не мог быть я.
Сначала было тихо, а потом ему ответило с дюжину голосов. Голосов из других камер, которые заставили его съежиться, почувствовать себя еще более одиноким, в то время как к ним присоединялись новые и новые голоса.
Это не я!
Это был не я! Я ее не трогал, это был призрак, не я.
И не я!
Не я! Не я!
Глава 8
Заключенный. С людьми, которые желали ему зла. Он слышал иной раз храп и сопение в углу, иногда чувствовал чьи-то обнаженные конечности и руку, покрытую грязью. Так не пойдет, ему нужно выбираться отсюда. Если бы он мог рассказать кому-то, кто поймет его. Если бы можно было послать весточку Коллину. Если не успеть до суда, уже никто ему не поможет.
Ханс Кристиан осторожно подошел к окну, расположенному высоко на стене, и поднял ставни так, что они скрипнули на петлях и ударились о стену снаружи. Свет пробивался через толстые решетки. Камни стен торчали, как корешки книг на полках. Сильный дождь лил в камеру, и вода по полу стекала под дверь. Ручьи имели странный цвет. Ханс Кристиан не знал, что это. Наконец он заметил человека на полу. Он скорчился на большой груде соломы, его рубаха была порвана в лоскуты, и через дыры виднелись старые мускулы и сухожилия.
Берегись! сказал человек, указывая на свет, будто он заразен.
Ханс Кристиан сразу отвернулся, он не хотел будить лихо, пока оно тихо.
Запах лошадиной мочи, доносившийся с улицы, казался приятнее, чем тот, что повис в камере. Ему нужно послать записку с просьбой о помощи.
Эй, парень! крикнул Ханс Кристиан проходящему мимо мальчику. Но тот был явно напуган звуком из тюремных подвалов и убежал. Все обходили эти окна десятой дорогой. Ханс Кристиан и сам делал так раньше. Смотрел с ужасом и интересом на темные решетки Суда и стиснутые лица за ними. А теперь он стал одним из них.
Кто-то молится в подвале за его спиной эти звуки он знал из собора Святого Петра в Риме: бормочущий жалобный голос, доносящийся из ниоткуда, стены стонут.
у мочи короля
Моча короля? Кто так молится, это же почти богохульство. Ханс Кристиан отошел от окна и приблизился к зарешеченной двери, чтобы понять, что говорили в соседней камере. Он услышал голос за соседней дверью, глубокий, потерянный.
Ах, я верный слуга у мочи короля.
Верный слуга у мочи короля?
Ханс Кристиан качает головой и отходит обратно к окну: здесь люди сходили с ума, он должен выбраться отсюда. Чем скорее, тем лучше.
Он посмотрел на площадь Нюторв сквозь решетку. Вдалеке расположились несколько лотков торговцев, как раз между Нюторв и Гаммельторв. Там продавали обезглавленных цыплят и свежие свиные головы. Несколько женщин прогуливались у фонтана.
Извините, уважаемые дамы, обращается он к двум женщинам, идущим мимо.
Его голос казался надтреснутым в попытке звучать дружелюбно, и они ускорили шаг. Повозка с горшками и сковородками прогремела по площади. Служанка с товарами в корзине пробежала мимо, быстро глянув в окно.
Сначала я тоже так пробовал, сказал мужчина за его спиной. Стоял и пялился в окно, кричал, когда они проходили мимо. Но однажды надоедает. Не нужно тратить силы на то, чтобы смотреть на жизнь, звать на помощь и ругаться.
Как давно вы здесь? спросил Ханс Кристиан.
Когда жена в последний раз навещала меня, она рассказала, что я здесь четыре недели. Ты мой пятый по счету сосед по камере. Я жду, когда меня отправят в тюрьму Стокхусет.
Стокхусет! вскрикнул Ханс Кристиан. Что вы сделали?
Я произнес вслух то, о чем все остальные думают.
Ханс Кристиан хотел его расспросить, это точно было что-то жуткое, и он не хотел, чтобы этот мужчина рассказывал что-то ужасное. Держи при себе свои похотливые фантазии, мысли о женщинах и мужчинах в куче, о телах, валяющихся друг на друге, пенисах, грудях, коленях и животах, скрученных в беспорядке, как угри в иле.
Я это сказал и скажу с удовольствием снова. Что король идиот. Он не хотел дать моему сыну право голоса, потому что я крестьянин, а он хочет отправить его на войну. Это идиотское самодурство. Это мы, крестьяне, кормим короля и всех распутных принцев, мы, мы платим за все, за то, что Толстый Фриц ходит по городу, выставив член.
Ханс Кристиан обернулся. Так нельзя говорить, даже если это правда. Все слышали истории о веселом принце, которого некоторые называли Принц Фриц. Говорили, что он любил выпивать с народом, только платил за это сам народ, предоставляя дочерей в его распоряжение. Ханс Кристиан украдкой присматривается к исхудавшему крестьянину с грубым ртом. На секунду он даже ему позавидовал. Одно крестьянское слово вызвало больше волнения, чем все тысячи слов, которые Ханс Кристиан писал и произносил. И за это слово крестьянин дорого заплатил. Он в шаге от Стокхусет, самой жуткой тюрьмы в городе.
Нет, прошептал Ханс Кристиан самому себе, покачав головой, это было ужасно, его не должно быть здесь, он должен быть у Коллинов. Один из надзирателей, может быть, сможет передать записку, может быть, понадобится еще один скиллинг. Стража! крикнул он. Хотите заработать ригсдалер? Я знаю важных людей.
Я тоже знаю важных людей, закричал другой заключенный. И важных лошадей. И важных птиц.
Раздались смех и крики. Здесь каждого готовы высмеять, и только. Это еще унизительнее, чем грязный пол, зловоние и грубые руки караульных. От этого чувствуешь себя еще более одиноким.
Когда смех наконец-то стих, он опять услышал шум своеобразной молитвы из соседней камеры.
Ах, я верный слуга у мочи короля.
И топор мне грозит, ни за что смерть моя.
Что это? Кто сочиняет такие стихи? спросил Ханс Кристиан.
Это безумец, он повторяет одно и то же, как шарманка, говорит крестьянин. Он пробыл здесь пару дней и все ждет, когда его заберут в Скансен[15].
Скансен. Слово, от которого у Ханса Кристиана кружится голова. Скансен место в Амагере[16], где казнят преступников. Обычно за самые жестокие убийства. Он снова вспомнил день, когда он присутствовал на казни. Три молодых человека, два парня и красивая девушка, ранним утром им отрубили головы. Один выкрикнул прощальные слова, а девушка запела так красиво, что песню продолжили даже тогда, когда голова слетела с плеч.
А что он сделал?
Напал на одного из королевских привратников перед замком. Он точно безумный. Никто не знает, зачем он это сделал.
Наступила тишина. Ханс Кристиан прислушивался к голосу, который почти напевал свои стишки.
Девушка в бочке, другая в купальнях,Правда же в том, что дьявол в деталях.В купальнях а дьявол в деталях, не так уж и плохо, сказал Ханс Кристиан сам себе, почувствовав укол зависти. Бог ухмылялся ему везде, где бы он ни оказался. Всегда найдутся таланты, превосходившие его.
Старик встал на локтях.
Безумец работал по ночам, опустошал городские писсуары, а иногда, по-видимому, и пил из них.
Ханс Кристиан видел этих людей, их видят все, кто не ложится допоздна. Они похожи на летучих мышей. Выходят, только когда все уже спят. Опустошают писсуары и уборные и везут это все в Амагер. Люди говорят, что большинство из них не умеют ни писать, ни говорить, ни думать, что только дураки без признаков интеллекта могут выполнять такую работу. Тем не менее эти вирши безумца лучше, чем у большинства поэтов.
Ханс Кристиан вернулся к окну. Он увидел, как по площади бежит мальчик.
Эй, подмастерье, куда ты направляешься? крикнул Ханс Кристиан.
Парень чуть не упал, когда обернулся на голос, и увидел, кто его позвал.
Да, ты. Подойди сюда, паренек.
Я не паренек, я девочка, отозвалась она и подошла ближе. Она была коротко подстрижена, не так, как обычно ходят девочки. На голове шляпка, так что она была похожа на гимназистку. Ей, должно быть, лет десять, и у нее уже очень красивое личико. За спиной висит маленький ранец.